Стоит ли бояться своих сомнений в вере? Есть ли конфликт между верой и знанием, сердцем и разумом? И чем отличается вера от суеверия? Как на эти вопросы отвечали религиозные экзистенциалисты?
Рассказывает Петр Рябов, кандидат философских наук, доцент кафедры философии Московского педагогического государственного университета (МПГУ).
Часть 1. Петр Рябов: Почему Освенцим оказался возможным?
Расшифровка:
Вторая наша лекция. Напомню, что я — Рябов Петр Владимирович, доцент кафедры философии. И мы продолжаем разговор о религиозном экзистенциализме. В первой лекции я пытался в двух словах рассказать о том, что породило философию религиозного экзистенциализма, кто это и как они понимали человека.
Сейчас я хочу поговорить подробнее о вере. Об особенностях отношения этих мыслителей к вере, к знанию, к науке, пониманию Бога и отношений между человеком и Богом. Вот те вопросы, на которых хочется немного задержаться. Первое, что надо сказать, что религиозный экзистенциализм, как и вообще экзистенциализм, не отрицает науку, не отрицает ни в коем случае разум, но он является антисайентистской философией, философией, которая отрицает обожествление науки и разума, всевластие науки, безграничность науки. Давайте начнем с некоторых примеров и надо, конечно, обратиться к Паскалю. Паскаль — сам физик, математик, который создал теорию вероятности, изучал атмосферное давление и создал счетную машину, еще много чего, но он осознал, как много может дать наука человеку, как может улучшить его жизнь, удовлетворить его любопытство, но также он, пройдя науку насквозь, наверное, первым в истории Нового времени осознал и то, чего наука не может нам дать. Она не может ответить на главные, экзистенциальные человеческие вопросы. Что такое жизнь, смерть, свобода, добро, зло — все эти вопросы в не ведении науки, считал Паскаль, и, сам будучи великим математиком, он восклицает в одной из мыслей своей работы: «Боюсь я математиков, чего доброго, они меня примут за какую-нибудь теорему». То есть человек не подлежит, как впрочем и Бог, не подлежит исключительно рациональным формулам. Не подлежит тотальному, детерминистскому пониманию, которым может угрожать сайентизм, говорит Паскаль.
И Паскаль пишет, что есть две крайности: отрицать разум и признавать только разум. Как писал его современник Шекспир: «Есть многое такое, друг Горацио, что и не снилось нашим мудрецам». Разум — это очень много, но высший триумф разума, говорит Паскаль, а до него говорил Пифагор, Сократ, Монтень, Николай Кузанский, а после него, например, Кант, высший триумф разума — осознать свои пределы. Дойти до осознания своих границ. Помните у Канта: я ограничил разум, чтобы оставить место вере. И вот Паскаль говорит: разум — это очень много, в нем человеческое достоинство, человек — мыслящий тростник, но все же есть кое-что поважнее разума. И вот тут Паскаль, как и другие религиозные экзистенциалисты, обращается к ранней патристике, к Августину и другим отцам Церкви. Он возвращает в пространство европейской культуры такое понятие, как сердце.
Об этом много писал Августин, говоря, что разум —это важно, но глубина человека — это его воля. Или, говоря языком Августина и Паскаля, — сердце. И Паскаль говорит: у сердца свои законы, о которых разум не знает. Сердце связано с бесконечностью, наука занимается конечным, а сердце выходит на бесконечность. Наука занимается тем, что объективно, дано, постижимо, предметно, а сердце связано с любовью и с верой.
Такой ранний религиозный экзистенциалист, как Паскаль, ограничивает, указывает на границы сайентистской экспансии в постижении мира, человека, божественного.
Вслед за ним очень важный вклад в осмысление этой темы вносит такой замечательный мыслитель, как Габриэль Марсель. Вся философия Габриэля Марселя строится вокруг таких понятий, противопоставленных друг другу, как проблемы и тайны. Даже по-французски мистерия — это, наверное, не тайна, а таинство. И Марсель говорит: вот есть проблема, наука связана с проблемой. При рассмотрении не важно, Иванов, Петров или Сидоров решает эту теорему, считает эту задачу, ставит этот эксперимент, лишь бы он это делал добросовестно. Но есть мистерии, говорит Марсель, таинства, тайны, и, рассматривая их, мы не можем выбрасывать себя за скобки. Тайна — это то, где мы не можем подходить к делу чисто, объектно, как будто нас нет, нас, наблюдателей. Тайна — это то, что нас объемлет, охватывает. Например, тайна — это смерть. Как говорится в «Гамлете», дальнейшее — молчание. Оттуда никто не возвращался, нет опыта смерти, это тайна, это не проблема. Тайна — это бытие, а поскольку Марсель — христианин и католик, для него бытие — это и Бог, поэтому и Бог — тайна, а не проблема. И добро и зло — тайна, зло — это не что-то вне меня, оно во мне, и любовь — тайна. И вот так Марсель проводит демаркацию между наукой и не наукой. Можно превратить смерть в проблему, есть наука, которая занимается смертью. Это патологоанатомия, и она занимается не смертью, а всего лишь трупами. И так далее. Или, скажем, любовь. Наверное, многие из вас читали великолепный трактат великого Стендаля «О любви», где любовь исследуется как проблема, Стендаль подходит к любви как ученый. И это прекрасный трактат. Но, если вы влюблены, это совсем другое.
Очень важный момент. Религиозные экзистенциалисты указывают на пределы научного постижения мира, на пределы сайентистской культуры, что очень важно.
И если мы обратимся к такому великому философу XX века, связанного с экзистенциализмом, как Мартин Хайдеггер, то у него есть известный тезис о том, что наука не мыслит. Мы как-то привыкли: а что же мыслит, если не наука. Разве наука — это не образец мысли, знания, истины, точности. Хайдеггер говорит: нет, наука — орудие, она имеет дело с миром сущего, а не с миром бытия. Она не знает своих первых оснований и последних целей, это инструмент. Именно в этом смысле Хайдеггер говорит, что наука не мыслит. И еще. Возвращаясь к религиозным экзистенциалистам, конечно, нельзя не вспомнить Ясперса, о нем я дальше буду много говорить. В одной из своих работ «Духовная ситуация нашего времени» Ясперс вводит такое замечательное понятие, мне оно очень нравится, я часто о нем размышляю и рассказываю, — суеверие науки. Это очень интересно. Как это — наука суеверна? Или наука становится суеверием. Когда она садится на трон религии и метафизики, она становится некой карикатурой на них. И о чем здесь идет речь у Ясперса? Что такое суеверие науки? Ясперс говорит, что мы живем в тотально онаученном, технизированном мире, мы привыкли зависеть от науки, клясться наукой, ссылаться на науку, мы зависим от ученых. Но беда в том, говорит Ясперс, мало кто из нас понимает, как работает наука, каковы ее методы, а самое главное — каковы ее границы. И возникает очень опасная ситуация. С одной стороны, обожествления, зависимости от науки, а с другой стороны, непонимания того, что она может, а чего не может. И тогда мы переоцениваем науку, ждем от нее молочных рек с кисельными берегами, рая на земле, того, что она ответит на все наши вопросы, исцелит мертвых, ответит на вопрос о смерти, жизни, построит светлый коммунизм или что-нибудь еще. А когда вместо этого происходит что-то совсем обратное: взрывается какой-нибудь Чернобыль или Фукусима и наука не справляется, мы тут же тащим ученых на костер. Мы кидаемся из одной крайности в другую. От крайности сайентизма до крайности обскурантизма. От обожествления науки к ее полному развенчиванию. И это очень опасно, говорит Ясперс. Важно, чтобы человечество справилось с наукой и техникой. Это важнейшие предметы человеческой гордости, важнейшие части человеческой культуры, но все-таки это еще не вся культура. Наука и техника не могут заменить человеку все: искусство, религию, философию. И беда, если это происходит. Беда, если мы пытаемся заниматься социальной инженерией человека и сайентистскими средствами ответить на все метафизические вопросы. Это неправильно. И это всегда ведет к очень печальным последствиям. Это то, что касается полемики экзистенциалистов с сайентизмом.
А теперь обратимся к вере. Я хочу сказать, что вера понимается здесь очень широко, не просто как вера в Бога, хотя, конечно, и она прежде всего. Вера как вообще фундаментальное проявление человека. Вера как то, без чего человека не существует. Все во что-то верят, это может быть вера высокая, низкая, осмысленная и бессмысленная, просветленная разумом и слепая. Но так или иначе — вера как беспредпосылочное принятие чего-то. Вера как высший акт человеческой воли, прыжок в неведомое, устремленность на что-то. Скажи мне, во что ты веришь, и я скажу, кто ты. И для религиозного экзистенциализма именно вера — это акт человеческой трансценденции, прорыв из плоскости в некоторую вертикаль бытия. Вера всегда рискованна, вера всегда негарантированна. Но вера очень важна. И здесь религиозный экзистенциализм опирается на Аврелия Августина, уже не раз упоминавшегося. Августин говорил, что вера неразрывна с сознанием. Они взаимно предполагают друг друга и в то же время взаимно борются, и в то же время все-таки в этой паре вера — впереди. И это, конечно, правильно.
Возьмем пример с детьми и родителями. Сначала мы все — маленькие дети, и родители говорят нам: «Поверь, это стул, это стол, не надо совать пальцы в розетку, не трогай пламя, обожжёшься». И мы вынуждены верить. Потом мы можем стать взрослыми, можем усомниться, можем что-то опровергнуть, можем что-то отбросить. Но сначала — вера. Как локомотив. А потом за ней — знание. Чтобы просветлить веру, утвердить ее или похоронить, убить. Вера — впереди, знание за ним. Августин много размышлял о том, как соотносятся в верующем христианине знание, понимание Священного Писания и вера. И он говорил, что это парадокс: нельзя поверить, если не знаешь, и нельзя познать, если не веришь. Из этого парадокса Августин находил такой выход, что вера чуть-чуть впереди, а знание за ним. Знание просветляющее или разлагающее, убивающее веру.
И в том же духе размышляли религиозные экзистенциалисты. Они очень много философски, психологически, культурологически осмысливали веру и тут очень важен Кьеркегор. — мыслитель, который всю свою жизнь посвятил размышлениям о христианстве. И, конечно, его важнейшая книга «Страх и трепет» вспоминается, где он вводит такое понятие — «рыцарь веры». Он рассматривает парадоксальность веры на примере двух библейских героев — Иова и особенно Авраама. Иова, который противопоставляется им как рыцарь веры рыцарю покорности — Гегелю. Людям, которые подобно Гегелю считали, что все действительное разумно, все детерминированно. Мир тотально проницаем для разума. Но Иов так не считал, говорит Кьеркегор. Иов не мог согласиться, что посланные ему напасти справедливы, разумны, и он воззвал к Богу, и Бог ему ответил. То есть Иов пошел против очевидности, против разумности.
Но еще более интересен пример Авраама с его жертвоприношением Исаака. Кьеркегор очень тонко исследует этот феномен. И он вслед за Тертуллианом говорит о том, что вера всегда абсурдна. Абсурд — по-латыни значит беспочвенность. Вера не может оправдаться перед разумом. Если бы можно было, как считал Гегель, веру к разуму, вера была бы не нужна, не нужна была бы человеческая свобода. Если бы можно было все доказать, доказать, что есть бессмертие, что есть Бог, не нужен был бы человеческий выбор, свобода, ответственность. Поэтому Кьеркегор не устает повторять, а вслед за ним Лев Шестов и другие экзистенциалисты религиозные, что вера всегда — это риск, это прыжок в пропасть, нельзя никаких подпорок найти. Поэтому она абсурдна. Поэтому она трагична. Поэтому она мученическая. Как все личное, как высшее проявление человеческой свободы, вера не только не может опереться на рационализацию или какую-то внешнюю институцию, догматы, формы, вера не может быть передана словами. Слово — это всегда обобщение. А мы говорили: личность не обобщаема. Поэтому Авраам молчит, он никому не может объяснить свой поступок, потому что это его поступок. Это поступок не людей вообще, это поступок конкретно этого человека. Поэтому он обречен на молчание. Слова — это обобщение, рационализация — это уже некое обобщение, выход за рамки своей индивидуальности. И Кьеркегор с невероятной силой показывает все эти парадоксы веры. Ее трагичность, ее укорененность в личности, ее такой мученический характер, рискованность, невыразимость, невозможность ее как-то обосновать. Все это он называет рыцарем веры и показывает на примере Авраама.
И еще один философ, который глубоко исследовал непростые взаимоотношения между верой и знанием, который, как и другие мои сегодняшние герои, показывал, что вера и знание одинаково нужны человеку, они борются, они стремятся заполучить друг друга на свою сторону, они находятся в конфликте, любовь-вражда, любовная вражда, враждебная любовь. И вот эти сложные взаимоотношения веры и знания, мой образ, как два крыла у птицы. На одном крыле птица не летает. Нельзя при помощи веры строить дома, решать уравнения, но также и знание не все может. И, в частности, научное знание. Обо всем этом очень тонко и глубоко рассуждает Ясперс в своей книге «Философская вера». Я очень кратко резюмирую его мысли по этому поводу, где он как раз говорит о противоположности и взаимодополняемости, и взаимонесводимости, борьбе и взаимопритяжении веры и знания. Если вера лишена знания, она слепая вера, она не просветленная, она суеверная. А если знанием пытаемся заменить веру, то это все равно что отменить человеческую свободу, личность, дегуманизировать человека. Поэтому, кстати… Я много об этом думал. Чем отличается вера от суеверия. Суеверие безлико. Оно не рискует. Оно не знает сомнений. Оно стадно. А вера всегда связана с сомнением, вера связана со знанием, вера всегда на грани того, чтобы ее потерять, вера всегда личностный акт. Всегда личностный риск.
Кстати, об этом писал очень много Унамуно (сейчас я продолжу о Ясперсе). Который говорил, что вера всегда на грани того, чтобы ее утратить. И он цитирует слова из Библии: Господи, верую, помоги моему неверию. Парадоксальная формула. И у него есть удивительное по своей напряженности и трагичности стихотворение, я не буду его целиком цитировать, «Молитва атеиста», где атеист вроде бы отрицает Бога, но понимает, что с отрицанием Бога происходит и отрицание его как человека с его достоинством. И там последнее четверостишие тоже пронизано этим противоречием:
Бог выдуман.
Будь ты реальность, Боже,
тогда б и сам я был реален тоже.
Бытие Бога коренится в вере человека, но все здесь не гарантировано, все здесь рискованно для Унамуно. Вот этот парадокс — вера-сомнение.
Но возвращусь к Ясперсу. Вера и знание, говорит Ясперс, повторю, при всей своей конфликтности необходимы человеку. И взаимнонесводимы и взаимнонезаменимы. Смотрите сами, вера — личностна, субъективна, высшее проявление человеческой воли, человеческого желания. Знание объективно, в этом его сила, в этом его слабость, оно анонимно, безлико, для всех и для никого. Да, дважды два — четыре, но что мне с этого? Вера всегда непередаваема. И она не знает доказательств, я сейчас говорю не только о вере в Бога, может быть, вера в человека, может быть, вера в бессмертие: я видел умерших, но я верю, что не все кончается со смертью. Я видел много негодяев, но я все-таки решаюсь верить, что люди до конца неплохи, вера — в человеке. В этом смысле вера не доказуема, она не знает доказательств, она знает только свидетельства. Как ранние христиане свидетельствовали о вере своим мученичеством, как Сократ свидетельствовал о своей вере своей смертью.
Но знание, наоборот, знает доказательства. Именно потому, что оно отделимо от человека, оно не личностно, не субъективно. Именно поэтому знание доказуемо, передаваемо, анонимно. В этом его сила и в этом его слабость. Наконец, и это очень важно, вера связана с модусом бытия, вера всегда связана с бытием человека. А знание всегда связано с обладанием, с «иметь», а не «быть». Нельзя иметь веру и нельзя быть в знании, говорит Ясперс. Потому что знание — это не что-то, что есть я, что я могу определить, передать, доказать, поэтому нельзя быть в знании. Знание — у меня. Я прочитал пять книжек, я вам их пересказал. Я что-то доказал, какую-нибудь теорему, я с вами этим поделился. Знание отделимо от человека. Поэтому знание всегда имеют. А вот вера, поскольку она неотделима от экзистенциальной природы человека, в ней бывают, вера бытийна. Нельзя иметь веру, вера — это и есть то, что ты есть. И Ясперс, приведя эти рассуждения, на страницах своей работы «Философская вера» приводит хрестоматийный пример, я его очень люблю и тоже его, пожалуй, вам приведу, где он как-то ярко завершает сравнение веры и знания двумя примерами всем известными, из одной эпохи, из одной ситуации, это Галилей и Бруно. Два человека, Бруно чуть раньше, Галилей чуть позже, оба оказались там, где они бы не хотели, — в застенках инквизиции. От них обоих требовали отречения в их взглядах. Но насколько эти два человека, при кажущемся сходстве их судеб, различны. Галилео Галилей, как мы все знаем, —один из величайших ученых, архетип ученого, Галилей — ученый, это человек знания, а раз он человек знания, его знание не требует мученичества, не требует самопожертвования. Его прижимают к стенке, он говорит: «Пожалуйста, ради Бога, я готов отречься, готов признать, как вам нравится, что вокруг чего вращается, на это не повлияет ничего. Знание объективно, оно не требует жертвоприношения, моей смерти». И он отрекается, не сразу, конечно, но тем не менее. Джордано Бруно — это совсем другой случай. Вопреки тому образу, который с детства сидит у нас, наверное, в головах, Бруно не ученый. Бруно — это основатель новой религии, мистик, поэт, человек веры, человек пламенный. И он ничего не может доказать. Он верит, что во всех мирах есть жизнь, ну как это докажешь? Ничего не доказуемо. Но для него его вера — это часть его самого. Он совсем не рожден мучеником. Он хочет жить, он готов во многом уступить инквизиции. Но все-таки отречься от своей веры — это отречься от себя. Единственный способ для него утвердить себя — это умереть. И он идет на костер. Я не говорю, что Галилео Галилей трус, а Бруно отважный человек. Дело не в этом, может быть, наоборот. Просто на этом примере мы ярко видим границы веры и знания. И в связи с этим сравнением веры и знания мне хочется привести одно неплохое стихотворение на эту тему, принадлежащее всем известному Андрею Макаревичу, у него есть такой стишок, он не то чтобы гениальный, но по существу данной темы.
Нас мотает от края до края,
По краям расположены двери,
На последней написано: «Знаю»,
А на первой написано: «Верю».
И, одной головой обладая,
Никогда не войдешь в обе двери:
Если веришь — то веришь, не зная,
Если знаешь — то знаешь, не веря.
И свое формируя сознанье,
С каждым днем, от момента рожденья,
Мы бредем по дороге познанья,
А с познаньем приходит сомненье.
И загадка останется вечной,
Не помогут ученые лбы :
Если знаем — безумно слабы,
Если верим — сильны бесконечно!
Здесь ярко сформулирована антиномия веры и знания, о которых шла речь. Подменить веру знанием — это убить человеческую свободу, ответственность, выбор, личность. С другой стороны, вера недоказуема, может быть слепой, непросветленной, фанатичной, поэтому она тоже нуждается в знании и сомнениях. И через них она или умирает, или укрепляется. Поэтому бессмысленно говорить: вера или знание.
И в эпоху знания, в эпоху сайентизма, а XX–XXI век еще стали веком технократизма, уже не сайентизм, а техника — как приложение науки, не поиск истины, которым были одушевлены великие ученые начала Нового времени, а поиск каких-то полезных устройств. И человек все больше превращается в часть этой мегамашины. В эту эпоху очень полезно то, о чем напоминают экзистенциалисты, — границы научного, сайентистского, технического освоения мира.
Что такое Бог философов и ученых? Это Бог деизма, Бог Декарта, Бог — теорема, Бог доказательств, Бог, которым затыкают щели в философских системах, которого доказывают, как какое-то понятие, Бог в третьем лице. И Паскаль говорит: нет, это не мой Бог.
А что значит Бог Авраама, Исаака и Иакова? Это живой Бог, личностный Бог, Бог-собеседник, Бог — взгляд, устремленный на тебя. Может быть, неведомый, может быть, жуткий, но всегда личный, всегда не абстрактный, всегда конкретный.
И это общая установка всех религиозных экзистенциалистов.
Об этом особенно много размышляли Габриель Марсель и Мартин Бубер.
Марсель именно поэтому был против неотомизма и томизма. С чрезмерным рационализмом, доказательствами бытия Бога, это по мнению Марселя, превращало Бога из тайны в проблему, превращало его в предмет, объект. А экзистенциализм, как вы уже поняли, против объективации, против превращения человека в вещь и тем более — Бога в вещь. И человек — личность, он не есть вещь, и, конечно же, Бог тоже. Поэтому Марсель протестовал против господствующей в католической мысли неотомистской, схоластической традиции, чересчур рациональной.
Но особенно ярко это выражает такой мыслитель, как Мартин Бубер. Особенно в своей прекрасной, очень поэтичной, загадочной, медитативной работе «Я и Ты». Где он говорит, в каком-то смысле он возвращается к традиции, из которой возникла иудейская религия, а потом и христианская, к традициям пророков, которые боролись за разобъективацию отношений человека и Бога. Не сотвори себе кумира, как говорили первые пророки. Бог не есть вещь, не есть посредник, Бог не есть что-то такое в третьем лице. И Бубер не перестает это повторять. Он говорит, что Бог — это абсолютное присутствие, абсолютный взгляд, это всегда «Ты», но никогда не «Оно», говоря на языке Бубера. У Бубера есть прекрасные строчки, он говорит, что если верить в Бога — это говорить о Боге, то я не верю в Бога, если верить в Бога — это говорить с Богом, то я верю в Бога. Почувствуйте разницу. Бог — это всегда не что-то, о чем говорят. Это всегда Тот, с Кем говорят. Это возвращение к истокам, если угодно, авраамических религий, ко временам пророков. Тут всегда еще вспоминается мне, хорошо, в рифму, что называется, помните, у Марины Цветаевой есть аналогичная мысль, очень близкая Марселю, Буберу, она говорила:
Что мы можем сказать о Боге? Ничего.
Что мы можем сказать Богу? Все.
Личностный человек общается с личностным Богом. Помимо посредников, авторитетов, инстанций, попыток объективировать эти отношения. Хотя мы несовершенны, конечно, в каком-то смысле это всегда происходит. Об этом же говорил Бердяев, Бог Творец требует от человека сотворчества, а не рабства, не повиновения, а свободы, любви, не закона, а благодати, не формализма, а творчества. Вот об этом говорят все религиозные экзистенциалисты. И Паскаль, и Кьеркегор, и Марсель, и Бубер, и Ясперс. И весь пафос религиозного экзистенциализма в этом преодолении объективации, превращения человека в объект, Бога – в объект, их отношений в монолог или в нечто корыстное, утилитарное, опосредованное. Попытка в мире апофеоза беспочвенности, в мире шатком, трагическом, неопределенном, в мире, где случилось событие смерти Бога по Ницше, или рационализации мира по Веберу, или абсурда по Камю, или забвения бытия по Хайдеггеру. В мире, в котором человек заброшен, бездомен, одинок, в котором ему трудно на что-то опереться… В этом мире религиозные экзистенциалисты говорят, что мир бесконечен, трагичен, загадочен, человек — не повелитель этого мира, побеждающий мир при помощи науки и техники, а вопрошатель, мыслящий тростник, трагическое существо, несовершенное, бездонное, со своей волей и верой, со своими провалами, прорывами, со своей свободой, которая, однако, не должна отказываться от своей свободы ради счастья муравья, как в великом инквизиторе Достоевского, Бог — это не просто абстракция, придуманная какими-то богословами или схоластами, Бог — это тот самый Бог Авраама, Исаака и Иакова. Бог личностный, Бог, взывающий к человеческому творчеству и свободе, к которому трудно прорваться, до которого трудно достучаться, но который в каком-то смысле присутствует всегда, как этот самый взгляд, устремленный на человека.
Вот примерно так, насколько можно кратко рассказать о религиозном экзистенциализме.
Еще раз повторю, завершая свой рассказ, что, наверное, не все ответы этих мыслителей всем подойдут. Но вопросы эти несомненно важны, как бы мы ни относились к ним. И они во многом сформировали современный мир и оказали огромное влияние на психологию, на искусство, на литературу. Многие из тех, о ком я сегодня рассказывал, сами были выдающиеся писатели, как Кьеркегор, или драматурги, как Марсель. И, мне кажется, независимо от того, занимаетесь ли вы философией как какой-то особой областью интересов, или просто пытаетесь лучше разобраться в окружающем мире, знать все это было бы полезно, задуматься об этом было бы полезно. Западноевропейская культура до сих пор еще преобладает, хотя мир не сводится к ней, это тоже важно, и я немного говорил, что философия всегда, конечно, говорит о вечном, но существует определенное время и отвечает на вопросы эпохи, поэтому существует она не в безвоздушном пространстве. Поэтому речь шла о религиозном экзистенциализме, конечно, он не исчерпывает собой всю философию, но является важной составной ее частью.
Насчет Кьеркегора. Действительно, по мнению Кьеркегора, человек не может жить, не выбирая. Но эстетик, человек, который живет внешним миром, внешними удовольствиями, его выбор — это выбор объекта, выбор внешнего предмета. Посвящу я себя сегодня славе, завтра — покорению женских сердец, послезавтра — творчеству, послепослезавтра — накопительству денег. В этом смысле эстетики бывают тонкие, умные, глупые, такие как Хлестаков, такие как Печорин и Байрон. Но это всегда некоторое беспокойство, некоторая неустойчивость, в каком-то смысле фигура эстетика у Кьеркегора — это еще полемика с романтиками с их вечным беспокойством, тревогой, неустойчивостью. Рано или поздно эстетик может прийти к отчаянию, осознав эфемерность всех внешних благ и отчаяние является шансом для перехода на более высокую ступень. По Кьеркегору, здесь речь идет об этике, который сделал выбор, но уже исходя не из внешнего, а из внутреннего, который обрел внутри себя какой-то стержень. Этик — гражданин, семьянин, Сократ, Кант, человек, у которого есть твердый внутренний стержень. Но, казалось бы, вот и хорошо, но, по Кьеркегору, этого совершенно недостаточно. Именно в силу несовершенства человека, в силу его ограниченности человек рано или поздно осознает свою неполноту, свою смертность, свое несовершенство. И поэтому Кьеркегор говорит, что и этический выбор, и этическая стадия, при всем уважении к Канту и Сократу, не есть высшее, а религиозная стадия, он говорит в «Страхе и трепете», в виде рыцаря веры — Авраама, Иова. Тут начинается полемика с Гегелем и с другими философами, которые пытались не только растворить религию и веру в разуме, но и в этике. Мы часто такое слышали и сейчас слышим, что это вещи тождественные, что моральное равно религиозное и разумное. Все это совпадает, но, по мнению Кьеркегора, это не так, по крайней мере не так для христианства, потому что это как раз значит свести индивидуальное к всеобщему и личное только к разуму. Поэтому он берет такие примеры, особенно пример с Авраамом, что выбор религиозный абсурден, часто иррационален, неразумен, беспочвенен и выходит за рамки традиционной морали. И очень часто поступки рыцарей веры кажутся людям и неразумными, и неморальными и не могут быть объяснены, и не могут быть переданы. Здесь очень сильная полемика с гегельянством и с другими мыслителями, которые редуцируют веру к разуму и к морали. Но, если очень коротко, я не буду сейчас читать большую лекцию о Кьеркегоре, важно только заметить, что, по Кьеркегору, это не три ступеньки, одна из которых вылезает из другой. А это скорее три дороги перед витязем на распутье, это всегда возможность перескочить с одной дороги на другую, это именно «или-или». То есть это необязательно последовательность такая, которую я сейчас здесь описал. Поскольку Кьеркегор считал, что человек всегда может сделать выбор или не сделать его.
Экзистенциальная философия не призвана дать все ответы на всё, как всё устроено, не призвана дать нам еще одну, 126-ю, картину мироздания, она призвана к пробуждению человеческого в человеке. В мире детерминизма пробудить в человеке свободу, в мире безликости пробудить в человеке личность, в мире понятного указать на таинственность.
Это я вам говорю не за всех философов, а за определенных, потому что какой-нибудь аналитический философ скажет, что все это ерунда и бред, или неокантианец, все совсем не так и философия вообще про другое. Но с философией большая проблема, последние 150 лет философы разбежались по очень разным течениям, и мы говорим об определенном направлении, которое мне лично как-то ближе.
Мой рассказ неполон и несовершенен. Благодарю вас за внимание. Спасибо.
Проект осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
