Я умерла, а диктор продолжает
Вещать из Лондона: Родезия, футбол…
Мир жив и диктор жив. Я умерла.
Об этом в “Новостях”…
Автор этих нехитрых поэтических строк, сложенных в конце 1970-х, написала о том, что случится с нею через добрых четверть века, то есть 7 февраля 1996 года.
Написала с присущей ей, этому автору, точностью.
В тот день и мир остался живым, и – диктор.
Правда, изменилась эпоха: теперь об авторе могло вещать не только иностранное радио. К моменту кончины автора новая власть не только разрешила Лидии Корнеевне Чуковской вернуться в публичную литературу (откуда её исключили в годы написания этих поэтических строк), но и выпустила её главные книги.
Она, эта власть, легализовала для родной страны тех, за кого автор стихотворения положила «душу свою», о ком она писала свои «защитные письма», кому отдавала часть своего домашнего крова, здоровья, души.
В печальном новостном выпуске российский теледиктор, помню, торжественно зачитал поминальное слово Александра Солженицына, журналисты напомнили в газетах о борьбе Чуковской за доброе имя академика Сахарова, о старинном «деле Бродского», и о других подобных делах, – которые были для Лидии Корнеевны не проявлениями громкого «гражданского мужества», но естественными, почти будничными поступками.
А как же иначе? Она всегда помнила предсмертные слова своего драгоценного друга – журналистки и писательницы Фриды Вигдоровой, сказанные об упомянутом будущем нобелевском лауреате Иосифе Бродском: «…Я хочу только одного – чтобы мальчик был дома…»
К сегодняшнему дню издательство «Время» закончило выпуск её ненумерованного, двенадцатитомного (!) собрания сочинений. В то, что это, действительно, случилось, – мне до сих пор трудно поверить, хотя – вот они, все двенадцать, стоят рядом с моим рабочим столом, на полке: изящные белые томики с оранжевой полосой.
Прочитаны ли они? Будут ли прочитаны?
«…В декабре 1975 года шел и шел снег. Когда я поднялась на могилу Корнея Ивановича, она вся была засыпана снегом. Я целую подушку столкнула со скамьи, прежде чем сесть. В кустах можжевельника что-то темнело. Я взяла в руки мокрый конверт и вынула промокшую бумажку. Буквы текли по страницам, как слезы. Подпись размыта совсем, нечитаема, числа не видно, прочитывается только месяц и год: “XII, 75”. Но слова хоть и текут, а ясны. Я прочитала:
“Спасибо Вам, Лидия Корнеевна, за то, что Вы, человек и писатель, одна из немногих настоящих писателей, оставшихся в России”.
Напоминаю, что письмо это написано и получено мною в стране, где имя мое запрещено, где за каждую мою самиздатскую или тамиздатскую книгу человек рискует поплатиться тюрьмой, где не печатается ни одна моя новая строка; где из всех библиотек уже изъяты мои прежние книги, а из каталогов – названия.
Меня нет и меня не было. Хуже – я чума…»
Со времени написания этих строк (публицистический очерк литературных нравов «Процесс исключения») прошло сорок с небольшим лет.
Повторимся: всё изменилось.
Лидия Чуковская признана, как выдающийся писатель прошлого.
Но я смею думать, что всё-таки – будущего.
В конце 1950-х – начале 1960-х годов Надежда Мандельштам, прочитавшая маленькую повесть Лидии Чуковской «Софья Петровна», созданную в 1939-1940 годах (единственное прозаическое сочинение о «Большом терроре», родившееся в то время, автор ждала публикации этой вещи в своей стране пятьдесят лет) написала автору:
«…Знаете, Лида, время для нашего разговора назрело; именно потому я вам пишу. К вашей повести я хочу подойти несколько иначе – для меня это не только блистательная литературная вещь, не только поразительная фиксация эпохи, но еще и нечто другое. Мне хочется подойти к ней с точки зрения социальной психологии, еще несуществующей (но уже намечающейся) науки, которой вы, как художник, внесли великий дар. Там, где наука только делает первые прогнозы, вы раскрыли то, что должно стать ее основой. Речь идет о ведущей идее времени, которой подвластны все. Ваша Софья Петровна не просто обыкновенная женщина, не слепой крот, не случайность и не обывательница. Она жила во всех и в каждой. То, что показано на ней, это основная движущая сила времени, претворившаяся во всех членах общества. Такт художника заставил вас взять “носительницу идеи” среди самой густой обывательской толпы. Тем сильнее то явление, которое вы увидели. Тем враждебнее должны ее встретить те, в ком еще живет Софья Петровна (а их еще много, хотя они уже летят вниз), тем важнее ваша повесть для тех, кто уже выздоравливает. Ведь это одна из вещей, которые действуют как противоядие или сильнейший антибиотик…»
Несмотря на хороший фильм с Анной Каменковой и Лией Ахеджаковой в главных ролях, несмотря на десяток переизданий (есть даже и школьная «методичка» по освоению «Софьи» в школе), – эта маленькая повесть о несчастной, повреждённой в уме матери, пытающейся верить одновременно своему арестованному сыну, вчерашнему передовику производства и Его величеству режиму («у нас зря не сажают!») – по-моему, увы, так и не вошла в сознание читающей России. Не вошла – именно как великое художественное произведение, содержащее в себе все лучшие качества русской психологической прозы, – от «Смерти Ивана Ильича» до «Записок из мертвого дома». Спасибо журналу «Новый мир», опубликовавшему летом позапрошлого года выдержки из дневников Лидии Корнеевны под общим названием «“Софья Петровна” – лучшая моя книга».
…А «наш ответ Эккерману» – тонко и сложно организованные «Записки об Анне Ахматовой», охватывающие без малого двадцать лет интенсивного общения с поэтом? Заметим, – не воспоминания, но тщательно комментированный дневник, писавшийся по свежим следам разговоров, – в том числе, и в мёртвое для таких записей время…
А редкая в своём жанре мемуарная повесть дочери об отце – «Памяти детства»?
А документальный роман «Прочерк»?
А не потерявший своего значения, уникальный труд «В лаборатории редактора», чудесно корреспондирующийся с отцовской же книгой о русском языке «Живой как жизнь»?..
* * *
Откликаясь на просьбу коллег из «Фомы» – помянуть Лидию Чуковскую (в следующем году исполняется ещё и 110 лет со дня её рождения), я, честно сказать, так и не осознал, к чему я приглашаю читателя этих строк по случаю печальной даты: к открытию, к чтению?
К перечитыванию?
Если к знакомству, то начните с «Софьи Петровны», а потом – «Памяти детства».
Коротко говоря, я по-хорошему завидую тому, кто откроет для себя и это имя, и эту литературу.
На прощанье, поделюсь: мне посчастливилось её немного знать.
Сейчас, когда незабвенной Лидии Корнеевны нет на свете уже два десятка лет, я почти не верю сам себе: неужели мы пили чай в её «синей» комнате на Тверской, неужели смеялись и горевали внутри недолгих, но таких бесценных бесед, неужели я целовал ей руку и краснел, когда в разговоре она поправляла неточно поставленное мною ударение?
И неужели это мне, окаянному, она написала на том же «Процессе исключения»: «…с надеждой, в осуществлении которой я очень нуждаюсь»?
…Мы знаем: наша ближняя и долговечная задача – воплотиться. Постараться максимально точно разгадать таинственный Замысел о нас, как можно полнее реализовать заложенное Господом.
Бедная Лидия Корнеевна не верила в Бога, и я писал об этом недавно, представляя в «Строфах» её стихи.
И при этом жила она как христианка. И многим христианам могла бы послужить примером… чего? Служения ближнему. Ответственности за дарованное судьбою.
Но сама – совершенно об этом не думала, не осознавала, бесконечно коря себя в дневниках за хлопоты, причиняемые ближним своим трудным режимом дня, болезнями, складом психики и характера.
Её последняя дарственная надпись оказалась на журнальной публикации второго тома «Записок об Анне Ахматовой». Перечитывать эти слова сегодня мне мучительно больно.
Но изредка я заставляю себя это делать.
Мало я читал таких обречённо честных слов о своём главном и единственном деле.
«…С пожеланиями успехов на трудных путях и перепутьях российской словесности – с предупреждением, что все пути и перепутья невыносимы, безрадостны, не дают ни покоя, ни счастья, ни при каких обстоятельствах – даже в случае удачи – и всё ж… раз ступили – уже никуда не денетесь. Продолжайте!..»
Я постараюсь, Лидия Корнеевна. Я постараюсь.
