Дух МГИМО: элита, а не мажоры

В октябре исполняется 70 лет со дня создания одного из ведущих вузов страны — Московского государственного института международных отношений (университета) МИД России. О МГИМО и о том, как себя должен чувствовать настоящий мгимовец, о философии и пути к вере мы беседуем с заведующим кафедрой философии МГИМО Алексеем Викторовичем Шестопалом.

— Алексей Викторович, указ Совнаркома о создании вашего университета был подписан 14 октября 1944 года. Вам эта дата не кажется несколько символичной?
— Знаете, это очень хороший вопрос. Ведь получается, что МГИМО родился как раз в праздник Покрова Пресвятой Богородицы. Вряд ли Вячеслав Михайлович Молотов, когда подписывал этот указ, вспоминал про Покров, хотя он принадлежал к поколению, которое помнило даты церковных праздников.
Но тем не менее то, что наш университет возник именно в этот день, я считаю весьма знаменательным фактом. Ведь как вообще появился этот великий праздник в церковной традиции? Когда в начале X века Константинополь был окружен врагами и столица Византийской империи могла вот-вот пасть, молившимся о спасении людям было явление Пресвятой Богородицы. Она распростерла над народом покрывало как знак Своей защиты, и город был спасен. Войска противника отступили.
Интересно и символично тут что? То, что и МГИМО родился под знаком войны и победы. Осень 1944-го, уже всем ясно, что мы победим. Более того, произошло пусть частичное, но восстановление традиций нашего Отечества. Вернули патриаршество в Русскую церковь, вновь вспомнили имена великих русских полководцев — Александра Невского, Дмитрия Донского, Суворова, Кутузова. И этот дух Великой победы, дух Александра Невского всегда жив в МГИМО.

При этом менялся целый мир. Мы стояли на пороге нового мироустройства. Поэтому и МГИМО задумывался как вуз, который будет готовить специалистов для нового, послевоенного мира. Поэтому то, что МГИМО был создан в атмосфере победы, возрождения духовных традиций нашего народа, и правда кажется мне символичным и важным.
Кстати, один из первых ректоров МГИМО, легендарный Юрий Павлович Францев, вообще называл наш вуз лицеем. Ведь Царскосельский лицей был основан в атмосфере войны 1812 года, и это наложило отпечаток на  всю его историю. Но, как мы уже сказали, и МГИМО возник в атмосфере победы в Великой Отечественной войне.

— Еще интересно то, что ваш вуз был преобразован из Международного факультета Московского университета им. Ломоносова. А что, на Ваш взгляд, в МГИМО сохранилось от духа и традиций МГУ?
— От Московского университета у нас осталось многое. Во-первых, наш вуз получил от МГУ блестящую плеяду преподавателей. Первое поколение преподавателей во главе с нашим первым директором Иваном Дмитриевичем Удальцовым, именем которого названа улица недалеко от нашего университета, было связующим мостиком между русской университетской, еще дореволюционной, традицией и теми студентами, которые пришли на первые курсы.

Если брать более поздние времена, очень любопытно то, что МГУ повлиял и на наше решение о строительстве при МГИМО своего храма. Я хорошо помню эту ситуацию. Середина 1990-х годов: борьба за храм мученицы святой Татьяны при МГУ. У нас в это время тоже появилась группа верующей молодежи, возник журнал «Фома». «Фома» подружился с газетой «Татьянин день». Начались совместные встречи. «Татьянин день» приходил к нам, а наши ребята приходили в храм святой Татьяны на встречу с редакцией газеты при храме. И, конечно, это общение повлияло на вызревание идеи храма при МГИМО.

Мальчики-мажоры?

— А вот такой, немного острый, вопрос: как Вы относитесь к суждению, что МГИМО — это элитарный вуз? Ведь считается, что он не просто выращивает элиту, но что и учатся в нем в основном дети элиты?
— То есть мажоры?

— Да, мажоры.
— Я думаю, надо разделять понятия «мажорный» и «элитарный». В последнем понятии, если подразумеваемая элита соответствует своим задачам и призванию, ничего плохого нет. Готовит ли МГИМО элиту? Да, МГИМО активно участвует в подготовке элиты страны: политической, экономической, научной и так далее. Что есть, то есть. А вот из кого готовит — это другой вопрос. Когда мы поступали, мы были старше, чем ребята сегодняшние, половина из нас были после армии или со стажем работы на производстве. Как Вы понимаете, мажоров среди них не было. И вообще, ситуация была немного другая, потому что, например, у нас на курсе на 120 человек приходилось всего 8 девочек.

Сейчас же на многих факультетах МГИМО девочек уже больше половины, и 16-летние на первом курсе — это норма.
При этом у нас всегда учились дети дипломатов и государственных деятелей. Но я не вижу в этом ничего дурного. Есть же династии художников, музыкантов, врачей и так далее. Когда ребенок растет и видит, как работают его родители, он с детства впитывает соответствующую атмосферу, узнает, как это и что это. Так дело обстоит, например, с военными династиями. Конечно, это не обязательно. Есть прекрасные примеры, когда приходят в профессию и добиваются больших успехов люди, чьи родители занимались совсем другими делами. Семейные традиции, восстановление семейной истории и семейной памяти —это очень важно. Я думаю, что мы недостаточно уделяем этому внимания, хотя и много говорим о роли семьи.

Я всю свою жизнь работаю среди выпускников МГИМО — и это довольно типично. Мы на самом деле своего рода корпорация, весьма сплоченная, и это  помогает, особенно при работе за рубежом — это уже много раз проверено на деле.

Возвращаясь к годам нашей учебы, особого мажорства — в смысле возможности лоботрясничать — у нас никогда не было, нет и сейчас. Ведь МГИМО в смысле учебы трудный вуз. У нас большую роль играют языки. Изучение двух языков — это норма. А уж если один из них —  восточный, то учиться приходится особенно упорно. Поэтому, например, я не вижу особых отличий между ребятами, которые приходят на бюджет, и теми, кто приходит на договорные места.

Мне кажется, что МГИМО хорошо справляется со своей задачей, готовит прекрасных дипломатов для нашей страны. Мы видим сейчас на примере очень сложной международной ситуации, как работают наши дипломаты, начиная с министра иностранных дел. Это исключительный, беспрецедентный экзамен для нашей дипломатии, и, по-моему, этот экзамен наша дипломатия сдает достойно.
— То есть это свидетельствует и о том, что МГИМО не зря работал все эти годы?
— Вот именно. Получается, что сейчас эта работа проходит проверку на прочность — и очень неплохо.
Между прочим, для МГИМО был важен не только тот, начальный период, когда его традиции закладывались. Не меньшее значение имели и 1990-е годы. Мы пережили распад страны, и предстояло решать, как в этой кризисной ситуации готовить дипломатов и международников. Нужно было продолжать воспитывать людей, которые чувствуют ответственность за свою страну и готовы всячески отстаивать ее интересы.

И в этом, конечно, велика роль ректора нашего университета Анатолия Васильевича Торкунова, который уже больше 20 лет возглавляет МГИМО. Он собрал вокруг себя команду, которая сумела сохранить традиции, поскольку для подготовки международников, особенно дипломатов, важно не только образование, но и воспитание.

— Вы считаете, что образование должно включать себя и воспитательную функцию?
— Я убежден, что воспитание является важнейшей составной частью работы любого учебного заведения, в том числе и высшего. А в случае с МГИМО ситуация вообще особая. Как говорил один мой сокурсник, который потом стал послом: «Ты должен всегда себя чувствовать так, как будто прямо за тобой стоит флаг страны». Для дипломата так и должно быть.

— МГИМО — вуз государственно ориентированный. Насколько такая ориентированность сочетается с принципом академических свобод — для исследователей и преподавателей, для студентов? Не мешает ли это, например, свободе научного поиска?
— Я считаю, что в МГИМО наши ученые и преподаватели свободны в своем поиске. Возьму для примера свою кафедру, хотя философия — это особая вещь.  К началу 1990-х годов ситуация в нашей дисциплине резко изменилась.

— Не могли бы Вы пояснить для наших читателей, какие именно изменения тогда произошли в преподавании философии?
— Действительно, особенно для молодых читателей это может быть неочевидно. Дело в том, что на протяжении всего советского периода философия развивалась в строгих идеологических рамках. Это была марксистская философия. Другое дело, что и в этих рамках на самом деле существовали разные оттенки, и не нужно примитивизировать ситуацию с философией во время советского периода.
На рубеже 1980-х—1990-х годов исчез идеологический диктат, стало возможно придерживаться разных философских и мировоззренческих позиций. Сегодня, например, у нас на кафедре есть люди верующие и неверующие, люди различных политических взглядов — сторонники как либерального, так и социалистического направлений мысли. Не говорю уже о выборе философских ориентиров. Но мы едины в том, что мы должны дать нашим студентам представление об основных проблемах философии, о ее основных этапах и ключевых фигурах. Естественно, каждый из преподавателей тут может дать свою трактовку тех или иных проблем.

МГИМО и вера

— Еще один вопрос, связанный с существующими в отношении МГИМО стереотипами. Мы, сотрудники «Фомы», много раз слышали ехидные замечания: как это в таком непростом вузе, который очень контро­лировала советская власть, могло появиться сразу столько верующих людей. Можно ли было в советское время верующему человеку, например, преподавать в МГИМО или учиться там?
— Это было непросто, но такие люди были. Например, Алексей Михайлович Салмин, ныне покойный, ставший деканом факультета политологии МГИМО. С Салминым нас познакомил наш общий учитель, профессор Николай Никанорович Разумович, талантливый человек с нелегкой судьбой. Он мальчишкой ушел на фронт, вернулся офицером, и это закрыло для Советской власти прошлые страницы его жизни, связанные с происхождением (его отец, священник, был расстрелян в начале 1930-х годов и ныне прославлен как новомученик). И я помню, как мы с Николаем Никаноровичем возвращались из МГИМО и заходили в храм. Он там молился, а я просто стоял рядом с ним, потому что еще не пришел тогда к вере и Церкви.  И это было проявлением его очень большого доверия ко мне. А потом мы познакомились с Салминым, который был младше меня. Кстати,  тогда соседом Салмина по общежитию был Валерий Васильев, нынешний епископ Виленский и Литовский Иннокентий.
Был еще Петр Паламарчук, прекрасный писатель, умерший, к сожалению, довольно рано. Он автор «Сорока сороков» — нескольких томов о московских дореволюционных храмах. По этим книгам, между прочим, восстанавливались многие храмы сегодня. Описав московские церкви, он совершил потрясающую работу не только как писатель, но и как историк. Кстати, я помню, как мы с Салминым уже в конце 1990-х годов встретились во Франции в магазинчике русской книги. И он, держа в руках первое издание этих «Сорока сороков», вышедших за рубежом, сказал, что Паламарчука не стало.
Салмин тогда уже подумывал вернуться в МГИМО (он в то время преподавал в другом вузе). Вернувшись и будучи деканом факультета политологии, он возглавил инициативную группу по созданию храма при МГИМО. А когда Алексея Михайловича не стало, эту инициативную группу возглавил Ярослав Львович Скворцов, декан факультета международной журналистики. Он и Владимир Романович Легойда — это уже другое поколение мгимовцев.
Вообще, конечно, это настоящее чудо. Если бы нам, когда мы учились в 1960-е годы, сказали, что при МГИМО будет храм, мы бы это восприняли как ненаучную фантастику.

Путь к вере

— А как Вы сами пришли к вере и к Церкви? Это был долгий процесс, или все произошло как-то внезапно?
— Это был долгий процесс, не всегда осознанный. Во-первых, сильно повлияла семья моих родителей, то, что она была связана с русской культурой. Ведь русская литература, русский театр, русская живопись православны по своим истокам. Мои родители не были верующими, но они никогда не были и воинствующими атеистами. Отец — инженер, принадлежал к технической и естественнонаучной интеллигенции. Мама — театральная актриса.

Правда, были обстоятельства, о которых они боялись говорить в советское время:  в мамином роду были священнослужители. Мама осталась сиротой одиннадцати лет от роду , когда ее родители умерли от эпидемии в 1917 году.

— Она родом из Москвы?
— Нет, она родилась в Павловске, под Петербургом. Итак, мама осталась с младшими братьями и сестрами в приюте, в детском доме, оттуда попала в теат­ральную студию. О своих родителях она мне ничего не рассказывала. О бабушке и дедушке я узнал, будучи уже взрослым.

—  А кем именно был Ваш дедушка?
— Мой дедушка, отец мамы, был псаломщиком, потом регентом Мариинской церкви в Павловске и придворной церкви. Сочетание этих двух моментов — «церковь при дворце», — как вы понимаете, в советское время таило в себе немалые сложности, во многих семьях было опасно вспоминать про тех или других предков.
На мой приход к вере повлияли, прямо скажу, некоторые счастливые обстоятельства. В начале 1970-х годов я стал участвовать в международной программе «Диалог марксистов и христиан». Дело в том, что в Русской Православной Церкви за эту программу отвечал владыка Никодим (Ротов). И я имел возможность непосредственно общаться с этим невероятно интересным и ярким человеком, при этом, как ни странно это прозвучит, нашим коллегой-международником — ведь он возглавлял Отдел внешних церковных сношений.

Впервые я встретился с владыкой Никодимом в 1967 году. Я и несколько моих товарищей работали с иностранными делегациями, которые прибыли на праздник 50-летия Октябрьской революции. Мы с одним моим товарищем-американистом работали в гостинице ЦК в Плотниковом переулке. Вдруг звонок, нас вызывают по телефону, говорят — из ОВЦС. А нам тогда аббревиатура ОВЦС была неизвестна, никак не звучала. Я помню, мой приятель переспрашивает: «Откуда? Из ВЦСПС?» (Всесоюзный Центральный Совет профсоюзов. — Ред.). «Да нет, — говорят, — не из ВЦСПС, а из ОВЦС».
А все началось с того, что Духовная академия в Троице-Сергиевой Лавре готовила группу для работы за рубежом. И им нужно было прочитать лекции по международному положению. При тогдашних непростых отношениях между Церковью и государством они обратились в Совет по делам религии при Совете министров СССР. Там их отослали в общество «Знание», а оттуда позвонили в МГИМО. У нашего института была довольно сильная группа, читавшая лекции по международному положению, и в ректорате дали контакты двух аспирантов — моего приятеля и меня.

Итак, нас нашли в гостинице и говорят: «С вами хочет встретиться председатель ОВЦС». От Плотникова переулка до улицы Рылеева пять минут ходьбы, но у нас в распоряжении была делегатская «Чайка». Мы сели в роскошную машину и прикатили на улицу Рылеева. Вошли в здание, нас провели к владыке Никодиму. Он посмотрел на нас, и в его глазах я прочел: «Ну и пижоны!» — он видел, как мы подъехали. Владыка иронично сказал: «Приветствую высокую делегацию МГИМО!» И мы поняли, что сели в лужу, что перед нами — человек с чувством юмора.

После этого у нас был интересный разговор. Он нас расспрашивал о разных вещах: кто мы, чем занимаемся, что знаем. И мы поняли, насколько он серьезно относится к делу. Тут же он прочитал нам небольшую лекцию о Втором Ватиканском соборе.
В общем, это был очень интересный период совместной работы и общения с владыкой Никодимом, и не только с ним, так как и другие служители Церкви принимали участие в этой программе. Для меня это была первая возможность соприкоснуться с нашей Церковью, причем в лице ее очень просвещенных деятелей.

Но решающий момент наступил позже, в конце 1980-х  — начале 1990-х годов. Перед этим нарастало ощущение внешнего и внутреннего кризиса, общей неудовлетворенности. Когда прежняя жизнь рухнула и каждый пошел в свою сторону, я поду­мал: «А мне куда идти?» Я помню, что мы тогда с женой — а она выпускница философского факультета МГУ и тоже всю жизнь связана с высшим образованием — приняли два важных для себя решения. Первое — мы не уедем из России. Ведь довольно много людей вокруг нас тогда выбирали отъезд. И второе: мы постараемся остаться в своей профессиональной нише. Мы не пойдем ни в политику, ни в бизнес, останемся в образовании.
И потом я подумал: а куда мне действительно хочется сейчас пойти? Я сейчас абсолютно свободен, словно нахожусь в невесомости. И я понял, что мне хочется пойти в старую московскую церковь. Кстати, это желание ко мне словно пришло из детства, совершенно необъяснимо. Я вырос в центре Москвы и очень любил старую Москву, любил гулять по ней, в том числе заходить в те церкви, которые были еще тогда открыты, — там на меня нисходило какое-то спокойствие, внутренняя тишина. И вот снова я стал ходить по Москве, по старым московским церквям, многие из которых тогда восстанавливали и открывали.

Потом моя жена Лена предложила съездить в короткую поездку на Валаам. Мы приехали в Петербург, ночью теплоход шел до Валаама. Мы провели день на Валааме, потом вернулись обратно в Москву. После этой поездки я сказал: «Леночка, ты знаешь, я бы хотел креститься». Ответ был совершенно в духе героев Льва Николаевича Толстого и совершенно женский. Она сказала: «Во-первых, мы будем креститься вместе, а во-вторых, у тебя есть чистая рубашка?»

После этого вопрос из сферы философской и богословской перешел в сферу практическую. Мы крестились в храме Святой Троицы, который находится на смотровой площадке на Воробьевых горах. И там же через пять лет мы венчались, хотя уже много лет до этого были в браке. На наше венчание мы никого не приглашали, друг над другом держали венцы и молодой священник старался, по-моему, сдержать улыбку, когда на нас смотрел.
Сейчас много говорят про «лихие 90-е годы». Они по-своему были, конечно, лихие. Это была историческая, политическая, экономическая катастрофа и смутное время. Но лично для меня это было счастливое время — я пришел в Церковь, моя семья пришла в Церковь, и я смотрел на тогдашние события через эту призму. То время подарило мне много встреч с людьми разного возраста: и моими ровесниками, и теми, кто постарше, и молодыми людьми. Я уже упоминал, например, команды «Фомы» и «Татьяниного дня». Все это было прекрасно.

—  Вы заведуете кафедрой философии, и при этом верующий человек. А зачем вообще верующему человеку философия?
— Я думаю, что вера должна быть разумной, должна быть культура мысли. Философия воспитывает именно культуру мысли. С другой стороны, необходимо отдать себе отчет в том, что для верующего человека философия вторична. Я не хочу тут никоим образом обидеть философов, да и самого себя, но, если класть на весы философию и веру, то для меня первична вера.
Я не понимаю и не принимаю рациональные доказательства веры. Это как любовь. Ваня любит Машу. Кто-то скажет: «Да что же это такое? Что это за Маша? Ты посмотри, какая Катя!» А Ваня говорит в ответ: «Да, Катя замечательная, но я люблю Машу!» Это не рационализируется, а если рационализируется, то разрушается, как правило. Вера — чудо, дар, между прочим. И если тебе свалилось в руки такое богатство, то это самое главное.
Впрочем, все равно надо уметь и действовать, и размышлять, и тут философия оказывает огромную поддержку, потому что она формирует культуру мысли, культуру принятия решений. И я думаю, что сегодня философия имеет особое значение. Ведь от соприкосновения новых технологий, особенно информационных, с религиозным мышлением могут быть не только огромные позитивные следствия, но и огромные опасности разрушительного свойства.

— Опасности какого рода?
— Фанатизм, манипулирование религиозным сознанием. Сейчас очень большое значение приобретает диалог между наукой и религией, между университетом и церковью. И философия может быть тем связующим звеном, той площадкой, на которой идет этот диалог. В этом, я думаю, большие возможности современной философии, ее ответственность за современную ситуацию.

Я бы не хотел увидеть эту революционную пьесу снова у нас

— Чем был вызван выбор ваших профессиональных интересов: философия и социология, а также общественная жизнь Латинской Америки?
— Когда я поступил в МГИМО, то думал сначала заниматься Востоком и год учил корейский язык, хотя собирался учить японский. Пришел с этой просьбой к ректору, замечательному человеку Федору Даниловичу Рыженко. Мы с ним потом часто встречались и даже работали вместе, правда, не в МГИМО. Он мне говорит: «А знаешь, что такое специалист по регионам? Вот выучи сначала корейский, потом китайский и японский, и будешь специалистом по всему Дальнему Востоку». И я учил корейский, занимался иероглификой. Между прочим, нам спецкурс читал знаменитый востоковед академик Конрад, автор теории Восточного Возрождения. Но тут министр иностранных дел СССР Андрей Андреевич Громыко поддался на уговоры Микояна поехать на Кубу. Микоян там уже бывал, он был большим поклонником Фиделя. Фидель и Андрея Андреевича очаровал и растопил, потому что Фидель фантастически обаятельный человек. Мне рассказывал переводчик, который был с Громыко, как они ехали под проливным дождем от аэродрома до Гаваны. Фидель выстроил своих барбудос (бородачей) вдоль дороги, и те, потрясая оружием и восклицая, приветствовали высокого гостя.

Громыко вернулся и доложил, что Куба — это очень перспективно, как и вообще весь регион. У Фиделя и Че Гевары была идея континентальной революции, которая не случилась. И Громыко после своего возвращения с Кубы сказал, что надо усилить подготовку специалистов по региону. Ректор выстроил первый курс и сказал: кто хочет заниматься Латинской Америкой и изучать испанский язык — шаг вперед. И я шагнул — с Дальнего Востока на Дальний Запад.
Очень важно, кстати, что МГИМО всегда был развернут и на Запад, и на Восток — по профессиональной ориентации, подготовке кадров и т. д. В этом отношении у нас сбалансированные позиции. И я думаю, что сейчас это имеет большое значение. Мы смотрим не только в одну сторону.

— Как Вы думаете, почему у России до сих пор особые отношения с Латинской Америкой?
— Казалось, наши исключительные отношения раньше были обусловлены идеологической ситуацией: кубинская революция, подъем революционного движения в Латинской Америке и т. д. Потом ситуация совершенно изменилась. Я помню, как в начале 1990-х годов я пришел на совещание, где государственный деятель высокого ранга риторически спрашивал, зачем нам вообще Латинская Америка. Это, дескать, зона интересов США. США — наш стратегический партнер, вот мы и должны помогать нашему стратегическому партнеру. А мы с моим коллегой, который был до этого послом в одной из латино­американских стран, сидели молча, понимая, что выступать абсолютно бессмысленно. Потом вернулись в институт и пошли к нашему старшему другу Ростиславу Александровичу Сергееву, который много лет был послом в Мексике. Я говорю: «Ростислав Александрович, зачем же все это было? Ведь всю жизнь работали. Зачем?»

— Нужны ли мы нам?
— Да, нужны ли мы нам? Смысл его ответа сводился к следующему: спокойно, сейчас самое главное — не разрушить подготовку специалистов, что уже случилось однажды с нашим китаеведением, когда мы разругались с Китаем. Мы тогда сильно подрубили подготовку китаистов. Потом, правда, восстановили, но все это было непросто.
Мы стали думать, что делать в сложившихся условиях. Решили собрать всех мгимовцев, кто занимается регионом. Мы действительно собрали специалистов и образовали Иберо-Американский центр МГИМО, которому сейчас уже больше 20 лет. И первое, с чего мы начали, — стали приглашать послов из этих стран. Те были безумно рады, потому что о них тогда все забыли. И они к нам пошли. Если приходил посол, его встречал ректор, и это было своего рода лобби. Да, мы занимались лоббизмом, продавливали свой регион. И, между прочим, удалось уберечь от сокращения курсы по подготовке специалистов. Сейчас испанский язык в МГИМО на втором месте после английского.
В целом, если брать события последнего времени, они нам показали, «ху из ху», и что было иллюзиями, а что нет. И мы, и латиноамериканцы убедились, что нужны друг другу. В изменившейся политической, идеологической, экономической ситуации мы поняли, что латиноамериканцы очень даже развернуты в нашу сторону.
— Какие впечатления были у Вас от представителей знаменитой «теологии освобождения» (Леворадикальное направление католической теологии, зародившееся в странах Латинской Америки в 1960-70-х годах и пытавшееся синтезировать христианство и марксизм. За последние годы интерес к «теологии освобождения» снова возрос -ред.)?
— В программе «Диалог марксистов и христиан» я отвечал за контакты с представителями латиноамериканской «теологии освобождения» и латино­американскими левыми вообще. Они все молодые были тогда, среди них были очень яркие люди. Особенно я помню людей из окружения Камило Торреса, известного колумбийского священника, ученого и политического деятеля. Он автор знаменитой в те годы фразы «Если бы Иисус Христос жил сейчас, он был бы партизаном». В конце жизни он, по-прежнему считая себя христианином, переводил Ленина, Мао и Троцкого, пытаясь совместить их с Евангелием. Еще интересен был Эрнесто Карденаль, никарагуанский поэт и литературный критик, тоже священник. После никарагуанской революции он стал министром культуры в Никарагуа. А до этого он участвовал в сандинистском движении.
Это общение было поучительно для меня с точки зрения понимания взаимоотношений между религией и политикой. Я понял, что Церковь не должна заниматься политикой. Да, политик должен принимать во внимание разные обстоятельства, связанные с религией. Но здесь должна быть ясная и четкая грань, кто на кого влияет, зачем и для чего все это. Иначе все это напоминает известный анекдот. Слуга кричит: «Барин, барин, я медведя поймал». Тот отвечает, мол, веди его сюда, а слуга в ответ говорит, что он бы и рад, да медведь не пускает.
Оказаться пленником политики очень легко. Но верующий человек, человек Церкви не может становиться заложником политической ситуации. Я убедился на примере трагических судеб многих прекрасных людей из Латинской Америки, к чему может приводить чрезмерное увлечение политикой.

— Может, все проще? Есть наши, есть не наши, наших надо поддержать.
— Мне кажется, что задачи, которые ставит перед собой Церковь, намного выше задач политических. Я вспоминаю 1968 год. Тогда в мире разразились всякие события: Пражская весна, университетская революция в Сорбонне, кроме того, волнения в США из-за Вьетнама. А я лично был свидетелем того, как 1968 год переживали в Мексике. Я проходил стажировку в Коллехио де Мехико и одновременно имел статус консультанта от молодежных организаций СССР по подготовке Олимпиады — в 1968 в Мехико была большая Олимпиада, а также Олимпиада молодежи.
Итак, на моих глазах развернулось протестное студенческое движение, и его ловко использовали правые, чтобы руками левых радикалов поставить под угрозу Олимпийские игры 1968 года и показать, что центристское правительство не справляется с ситуацией.

В центре Мехико начался, извините за выражение, «майдан». Главные события развернулись на площади Трех культур. Там здания выстроены в каре, а между ними — узкие проходы на площадь. Протестующие собрались на площади. А на балконе, на высоте примерно третьего этажа, стояли руководители молодежного движения. Потом вдруг появились вертолеты, которые пустили несколько снарядов по этому балкону и начали стрелять в толпу. Люди кинулись врассыпную в проходы, затаптывая друг друга.

Итак, весной я видел, как начиналось это движение, как все прекрасно было в начале: песни, карнавалы и все такое прочее. А уже осенью вместо спортивного парада на площади перед президентским дворцом шел парад военных школ, а в переулочках стояли танки. И что интересно, весь западный мир кипит от возмущения, что мы танками подавили Пражскую весну, а здесь, в Мехико, при нас никто об этом и не заикается, не пытается нас упрекнуть. На этот счет была полная тишина. Потому что после того, что там произошло, какие же они могли задавать вопросы?
Это был опыт 1968 года. Я тогда в первый раз посмотрел пьесу, которая начинается песнями, а заканчивается расстрелами. Потом такую же пьесу я смотрел уже в Москве — как все замечательно начиналось во второй половине 1980-х, но закончилось 1993 годом и расстрелом Белого Дома.
Кстати, с этим связан один интересный эпизод. Четвертое октября 1993 года, я читаю лекцию на одиннадцатом этаже первого гуманитарного корпуса МГУ, где находился тогда философский факультет. Окна выходят на Белый дом, который горит, а ребята хотят туда немедленно пойти. И я понимаю, что разубедить их сейчас невозможно. Я начинаю тянуть время, потом объявляю, что после лекции будет консультация. Кто на нее останется, тот будет допущен к зачету, а кто не останется, не будет допущен. Все начинают возмущаться. Отвечаю: вы свободные люди в свободной стране, выбирайте. Потом, уже когда все закончилось, выхожу в коридор и вижу: стоит и курит Александр Сергеевич Панарин, который вел занятия в соседней аудитории. Мы с Панариным были знакомы, но наши траектории были различны. Он ведь начинал как очень либеральный и протестный исследователь. Потом, правда, развернулся в другую сторону. Он вообще был очень талантлив, при этом человек крайних выборов. Мы с ним разговорились, и я узнал, что мы занимались одним и тем же — тянули время, чтобы ребята не побежали туда, где идет стрельба. И мы вдруг поняли, что есть вещи, которые для нас представляют одинаковую ценность, что они выше, чем любая политическая конъюнктура.
И вот с 1993 года прошло 20 с лишним лет, и я вдруг опять смотрю ту же пьесу. Другие исполнители, другие режиссеры, но, к счастью, пока не у нас, по соседству. Да что по соседству? Это почти у нас. Но я очень не хочу увидеть эту революционную пьесу снова в самой России.

Фото Владимира Ештокина, Игоря Лилеева

Читайте также:

МГИМО празднует 70-летний юбилей