Мать у Сереги всю жизнь была учительницей в начальных классах. Серега ее даже после школы побаивался: все-таки мать-учительница – тот еще коктейль. Да еще и характер у нее был кипучий, минуты не могла спокойно усидеть на месте.
А потом она вдруг как-то сразу состарилась, что очень удивило и Серегу, и ее саму. То, что еще недавно делалось ею шутя, вдруг оказалось тяжело, а то и просто непосильно, и ей приходилось звать кого-нибудь на помощь. Мать раздражалась, ворчала, ругалась на Серегу, на Наташку, на внуков. Макс, старший, огрызался в ответ, мать обижалась и плакала. Сереге было ее жаль до сосущей грудной тоски, но ведь время назад не повернешь...
Потом неожиданно выяснилось, что мать крестилась. К ней стали ходить старушки, жившие по соседству, носить иконы и бутылочки со святой водой, а сама она то и дело заглядывала в церковь и ставила свечки. Серега хотел поначалу пошутить: ты чего, мол, мать, всю жизнь в партию верила, а на старости лет к классовым врагам переметнулась? Потом решил промолчать. Ведь, если подумать, на что еще пожилой женщине полагаться в этой жизни? Особенно, если муж давно умер, а у детей свои заботы. И потом, бывают обстоятельства, когда мужик просто бессилен, вот как сейчас. Пусть себе делает что хочет. Серега только наказал Наташке следить, чтобы бабульки не лезли со своими разговорами к детям, и все.
* * *
Так они и жили в одной квартире: у молодых свой уклад, современный, а у матери в комнате пахнет ладаном и воском, лампада мерцает перед большеглазыми худощавыми ликами, и на тумбочке у самой кровати лежат деревянные четки. Словно и не двадцать первый век на дворе.
А в конце ноября мать слегла. Разом, как будто только этого и ждали, навалились болезни: то сердце, то давление, то почки, то предынсультное состояние... Видно было, как силы ее день ото дня тают. И ведь не старая совсем – семьдесят три года, другие в этом возрасте еще бегают. Наташка взяла отпуск, хлопотала вокруг нее...
Серега, понятное дело, дома сидеть не мог, в автобазе работа почти как на войне: то одно, то другое. Как раз перед новогодними праздниками три МАЗа, которые были посланы в область развозить подарки по детским домам и школам, застряли в Осино из-за снежных заносов. Моисеенко, старший из шоферов, звонил и просил денег, говорил, что бесплатно их кормить не хотят. Серега подозревал, что деньги нужны были не на еду, а совсем для других целей, но по правилам полагалось выслать. Пришлось идти разбираться с бухгалтерами – удовольствие небольшое, если учесть, что главной бухгалтершей работала жена Моисеенко и ее мнение насчет того, зачем мужу понадобились деньги, полностью совпадало с Серегиным. Кое-как решили это дело, оставалось ждать погоды. Серега каждый вечер смотрел прогноз и скрипел зубами, когда теледикторша, приятно улыбаясь, раз за разом сообщала: – На юго-западе нашей области – метели, снегопады...
Ну, и другие проблемы, конечно, тоже были.
Дня за три до Нового года мать совсем перестала вставать. Лежала тихая, равнодушная, узнавать всех узнавала, но если о чем спрашивали, ничего связного в ответ сказать не могла. Наташка испугалась и вызвала участкового врача. Врачица пришла энергичная, румяная с мороза, осмотрела мать и, выйдя в другую комнату, бодро сказала:
– Похоже на микроинсульт. Сосуд небольшой лопнул, отсюда и нарушения речи. Ну, что вы хотите – человек угасает. У одних это раньше происходит, у других позже. Да еще и такой букет болезней!
– Так ведь делать что-то надо, – заикнулась Наташка. – Может, лекарств каких купить? Деньги есть...
Врач поглядела на нее с жалостью.
– Я вам их могу пачки навыписывать, и импортных, и каких хотите. Сейчас человека можно годами на медикаментах держать. Думаете, ей это нужно? Вы же сами видите, у нее интереса к жизни уже никакого. Принимайте все как есть, лучше уже не будет. Купите мазь от пролежней, продолжайте давать фурадонин, пирацетам... И с боку на бок ее почаще переворачивайте, чтобы циркуляция не нарушалась. Глядишь, еще месяц-другой протянет. По крайней мере, в праздники хоронить не придется.
Серега, узнав про такие дела, долго сидел на кухне, курил в форточку и думал. Дым неохотно выползал из теплого дома в темное морозное небо. Было как раз время “собачников”, и то и дело вечернюю тишину прорезал звонкий лай какой-нибудь шавки, которую вывели погулять.
За последнее время Серега как-то притерпелся к мысли, что матери осталось недолго. Разговоры у них происходили редко и получались однообразными: как дела, нормально, как себя чувствуешь, нормально, хочешь чего-нибудь, не хочу... Поэтому он уже смирился с тем, что однажды ее не будет рядом. Вообще не будет на земле. И все равно – то, что это произойдет так скоро, выбило его из колеи. Он пытался представить опустевшую комнату матери. Делалось холодно, и почему-то казалось, что даже в этой пустой комнате будет все равно витать запах лекарств или ладана – для Сереги и тот и другой были запахами болезни и смерти. Еще его угнетало, что придется писать о смерти матери старшей сестре Тоне.
* * *
Тоня жила на другом конце России в Курске. Когда-то муж-майор вдоволь повозил ее по стране и по миру. Была она и в Чехии, и в Германии, и еще где-то, пока отовсюду не вывели российский контингент. Майор был неплохой мужик, но, к несчастью, слабый до выпивки. Возвращаясь домой после одной офицерской вечеринки, он куда-то не туда свернул, и наутро его нашли замерзшим далеко в пригороде. Тоня в ту пору уже болела ревматизмом и, когда случались обострения, передвигалась с трудом. У нее был один сын, тоже военный, неженатый, который исправно помогал деньгами, но все время был в отлучках. Большую часть времени она жила одна. Серега тоже иногда слал ей деньги, звал назад в Сибирь, но ей больше нравился Курск. Изредка они друг другу звонили, но чаще обменивались письмами по прежней моде, которая в современной жизни, кажется, сходила на нет. Из переписки Серега знал, что сестра, как и мать, с горя обратилась в веру, поставила в доме иконы, читает по вечерам Библию и все такое.
Серега представлял, как он садится писать сестре письмо. В какие слова можно будет уместить то, что должно случиться? “Тоня, мама умерла”. Или: “Тонечка, померла наша мама”. Так просто и сухо, как будто не человек ушел, а бумажная кукла порвалась. Два-три словечка – и все, так получается? А ведь это целая жизнь была, которая задолго до их с сестрой появления на свет началась. И сколько в ней для них неизвестного, и так ему теперь и оставаться неизвестным... А про похороны как писать? Тонька вообще слезами обольется. Скажет: что же ты, Сергуня, не мог для родной матери выражений потеплее подобрать? Беда, одно слово.
Серега курил, вздыхал. Лучше все-таки написать, чем по телефону. На похороны Тоня приехать не сможет, она в магазин и то соседей просит сбегать. Письма теперь быстро ходят – дня три и все... Пусть там у себя помолится, или что там у них, христиан, положено делать. Ну, да это потом, а сейчас... Эх, мамань, что же ты так торопишься-то, а? Пришла Наташка, обняла. Она у Сереги была понимающая, спокойная, не то что некоторые. Ему иногда странно было слушать, как другие мастера или водители в автобазе говорили про своих жен: как будто не домой после работы собирались, а в пещеру с тигром-людоедом. Наташка скандалов не закатывала, даже когда Сереге случалось прийти домой навеселе. Обижалась иногда, конечно, но быстро отходила. Серега ее тоже старался беречь.
Постояли немного, обнявшись и не говоря ни слова. Да и что скажешь? Когда чужие старики умирают, и то жалко. А тут – родная мать.
* * *
Новый год в этот раз получился совсем тихим и каким-то бестолковым. Мишка, младший сынок, четырехлетний, конечно, радовался конфетам в детсадовском подарке. Долго не шел спать, все хотел дождаться, когда Дед Мороз нагрянет, чтобы положить под елку сюрприз посолиднее. Наконец заснул, забравшись под одеяло в рубашке и штанах: видно, все-таки собирался тайком подсматривать в щелочку. Четырнадцатилетний Макс, поскучав некоторое время с родителями, сразу после двенадцати ушел к друзьям. Мать, намучившись за день, спала после таблетки снотворного. За столом, на котором хватало и закусок, и солений, и всего, что хочешь, остались только Наташка с Серегой. Посидели еще с часок, вяло переговариваясь и поглядывая на мелькающую пестроту в телевизоре.
В душе было пусто и тихо, совсем не празднично.
– Сидим, как на похоронах, – попробовала было пошутить Наташка, но тут же осеклась.
Серега махнул рукой.
– А Новый год для нас теперь и есть похороны. Еще один год своей жизни профукали. В детстве хотелось вырасти поскорее, вот мы и радовались: опять Новый год, Дед Мороз, ах-ах! Ждали чего-то... А теперь – чего ждать? Все подарки, можно сказать, уже получены.
– Скажешь тоже! – укорила жена.
– У тебя двое детей растут. Дождешься еще подарков, не волнуйся! – Да я чего? – смутился Серега, понимая, что последние несколько дней он был слишком занят своими мыслями и сыновьям не больно-то уделял внимание. – Пусть растут. Там поглядим.
* * *
Не ожидали, но после праздников матери стало лучше. Она полусидела на кровати, улыбалась, хорошо ела. Смеялась, когда Мишка, радуясь бабушкиному вниманию, катал по ее одеялу подаренный Дедом Морозом гоночный автомобильчик. С речью, правда, проблемы только усилились – мать что-то лепетала, но что, почти нельзя было разобрать. Лицо у нее заметно похудело, и глаза на нем казались больше, блестели заметнее.
– Надо, наверное, священника позвать, – задумчиво сказала Наташка однажды за обедом. Была суббота, выходной. – Раз она верующая... Что у них вообще положено делать, когда человеку уже немного осталось?
– Я-то почем знаю? Придут ее знакомые бабульки, спроси.
Как по заказу, две старушки уже топтались на пороге. Посидели с больной, поговорили с Наташкой и вдруг, направились к Сереге.
– Рождество скоро, – начала одна без долгих предисловий. – Сегодня уже четвертое января.
– И чего? – буркнул Серега, откладывая газету. Он не знал, как разговаривать с этими женщинами, их всегда принимала и поила чаем Наташка.
– В храм бы маме вашей, – просительно вступила другая бабулька. – На всенощную...
– Да вы думаете, о чем говорите? – возмутился Серега. – Какая всенощная? Она из дому уже два месяца не выходит!
– Так ведь ненадолго, на часок всего! Мы вам и креслице на колесах раздобудем. Ирочке хорошо будет, вот увидите. Она так всегда праздничные службы любила...
– Угу, а обратно ее на “скорой” доставят? Зовите попа на дом, если надо, но везти ее я никуда не дам. Вы, может, уже с десяток таких подружек схоронили, а у меня мать одна.
Серега и сам понял, что сморозил что-то не то, но уж очень его разозлило их предложение. Старушки хоть и заметно погрустнели, упрямиться не стали. Быстро попрощались и ушли. Серега пробовал еще почитать, потом с досадой отложил газету. Зашел к матери. Наташка как раз взялась ее кормить обедом, уговаривала, как ребенка:
– А вот еще ложечка... И еще разок рот откроем...
Мать слушалась. Суп иногда проливался ей на подбородок, капли скатывались на клеенчатый передник в мелких веселых розочках.
Серега оторвал взгляд от лица матери и посмотрел выше, где на стене красовались в узких деревянных рамках несколько фотографий. Мать была на них молодой, полной сил. На почетном месте висела самый старый снимок – самый первый ее класс, лет пятьдесят назад. Рядом – более поздний: какой-то слет учителей еще в советские времена. Вот мать ведет урок математики – на доске за ее спиной прикреплены пять раскрашенных бумажных груш. Вот она с бывшими выпускниками, которые уже на голову-полторы выше нее... Серега вздохнул так глубоко, что заболело сердце, и тихонько вышел.
На ковре в гостиной сидел Мишка и возил руками в ящике с кубиками. Кубики гулко ворочались, бились о фанерные стенки, некоторые выскакивали и падали на пол. С каждым новым вылетевшим деревянным бруском сын издавал торжествующий крик. Видно, в том и был смысл его игры, чтобы выбросить из ящика как можно больше кубиков. Отца он даже не заметил. Серега позавидовал сыновней беззаботности. Пусть, пока маленький, порадуется.
* * *
Воскресенье проползло как-то на редкость уныло и бестолково. Серега, всегда любивший выходные, на этот раз еле дождался вечера и спать лег с облегчением, что день наконец закончился.
Утром в конторе его поджидала радость. Едва он успел устроиться за своим столом, как в дверь постучали.
– Да! – рявкнул Серега, кладя на место телефонную трубку – собирался звонить в гараж. Прямо под окнами уже вовсю гудели моторы и громыхали пустые кузова грузовиков. На пороге встали две фигуры: невысокий тщедушный мужик в черной робе и “пилотских” унтах, а позади него длинный худой парень в крытом полушубке и ватных штанах. Старший мужик ухмыльнулся и сказал сиплым голосом:
– Здоров, Михалыч! Видишь, приехали мы...
– Здрассть... – протянул парень и показал в улыбке щербатые зубы.
– О! Своим ходом? – Серега кинулся к окну. При виде МАЗов, стоявших перед воротами гаража, у него сразу отлегло от сердца.
– А то! – обиделся Моисеенко. – Ты меня не знаешь, что ли? Я ж разве машину брошу! Я даже когда выпимши, за руль держусь крепко. Вот и мы, значит, где с бульдозером, где без, через сугробы и всяко-разно. Сеня, скажи! – он повернулся к напарнику.
– Угу, – подтвердил Сеня.
– А остальные где? Пеструшин, Хабибулин, Шилкин?
– Так в гараже! – изумился недогадливости начальства шофер. – У Андрюхиного коня задний мост полетел. На ремонт, может, неделя уйдет. Ну, а как ты думал, Михалыч, по снегу-то? Мы уж и так старались, и этак, и всяко-разно, но даже после бульдозера колеса на дороге вязнут. Нас возле Нижнего Ирилаха с тросом пришлось выковыривать. Скажи, Сеня?
– Угу...
– Еще поломки есть? – Ну, цилиндр один у нас стучит... Может, еще что-нибудь по мелочи, всяко-разно... Ты думал, как – по снегу-то?
– Ясно, – на душе стало совсем хорошо. Задний мост Шилкинской машине давно пора было менять. Если это, и правда, все неполадки, то уже на этой неделе можно послать два МАЗа на строительство в шестом микрорайоне...
– Слышь, Михалыч... Премия-то будет нам? Все-таки натерпелись в дороге. Ну, и Рождество, опять же, праздник, всяко-разно...
– Я-то выпишу, – пообещал Серега. – А там как начальник автобазы утвердит. Ты свою Клавдию уже видел?
– А что? – насторожился Моисеенко. Жену-бухгалтера он побаивался и даже не особо это скрывал.
– Зайди за командировку отчитайся, вот что. И других прихвати. Насчет премий – поглядим.
– Ты сразу выпиши. А то потом закрутишься, дела, то-се, всяко-разно...
– Выпишу, выпишу, не беспокойся. И перед начальством словечко замолвлю.
– Хороший ты мужик, Михалыч! – прочувствованно сказал Моисеенко. – С праздником тебя, значит, всех благ, здоровья, успехов и всяко-разно!
– Угу. Спасибо. И вас тоже... с тем же.
Шоферы ушли. Серега сделал себе пометку насчет премий, дозвонился в гараж, потом в диспетчерскую. Потом к нему пошли люди, один за другим. Где-то в районе обеда он вдруг спохватился, что осталось еще одно нерешенное дело, набрал свой домашний номер и поговорил с женой.
– Когда там всенощная-то? А куда я денусь... Можно и попозже, когда Мишка заснет. На час, не больше. Ты ее одень как-нибудь: платье там, чулки потеплее, всяко-ра... Тьфу, вот заразился! Ну, сама же все знаешь.
Ладно, до вечера! Вечером, пока Наташка в другой комнате одевала мать, Серега рассматривал елку, будто в первый раз ее видел. Мишка уже спал. Макс, которому не разрешили вечером смыться из дому, показывал свое недовольство – угрюмо пялился в телевизор. На экране дергался какой-то парень с крашеными, как у девчонки, волосами.
* * *
Елка была хорошая. Автобазовские шоферы перед Новым годом срубили ее где-то на Витюйской трассе и привезли Сереге в подарок. Невысокая, пушистая, с ровными, как на картинке, ветками, она сильно отличалась от тех лысоватых и чересчур долговязых деревьев, которыми торговали с машин на городских улицах. Игрушки тоже были необычными: большая часть их были Серегиными ровесниками, а то и старше. Они достались ему от матери, а той – от ее матери. Среди них были даже трофейные немецкие ангелочки с резиновыми личиками, приклеенными на посыпанный серебряными блестками картон, и крыльями из жестко накрахмаленного гипюра. Со временем блестки стали серыми, кружево пожелтело, резиновые щечки поблекли, но Наташка по привычке каждый Новый год вешала ангелочков на елку.
Только теперь пристраивала их не на виду, как раньше, а где-нибудь пониже, чтобы их потертость не так бросалась в глаза. Еще там были крупные блестящие бусы, золотистая верхушка с колокольчиками, большие дутые часы со стрелками, застывшими на без пяти двенадцать... Да много всего. Серега помнил, что во времена его детства елочных украшений было еще больше. Когда он брался наряжать елку, было очень интересно открывать большие картонные коробки, в которых хранились игрушки, переложенные слоями ваты. Никогда нельзя было угадать, что спрятано под очередным ватным одеяльцем. Игрушек было так много, доставали их так редко, что успевал накрепко забыть, что и куда было положено в прошлый раз...
Скрипнула дверь, по паркету зашуршали колеса инвалидного кресла, раздобытого предприимчивыми церковными бабульками. Серега оглянулся. Мать показалась в дверях наряженная в свой лучший костюм из малиновой индийской шерсти, в котором ее провожали на пенсию. Наташка укутала ей ноги коричневым пледом, а под горлом жакета, на стоячем воротничке, прикрепила брошь, расписанную в Палехе. Седые волосы прикрывала белая вязаная шаль. Сереге даже показалось, что на обычно безучастном лице матери проявился слабый интерес к тому, что с ней делают и куда собирают.
* * *
У Сереги был микроавтобус “газель”, он его специально купил, чтобы по осени возить родных-знакомых за брусникой и по грибы. Езды оказалось всего минут двадцать, и то потому что пришлось искать место для стоянки. Автомобилей у церкви в этот вечер скопилось много, это показалось Сереге удивительным. Он всегда думал, что на церковные службы ходят только старушки.
Внутри была тьма народу. Кресло, впрочем, пропускали без разговоров, так что удалось пробраться совсем близко к возвышению, которое Серега принял за сцену, хотя на церковном языке оно наверняка звалось по-другому. Хор уже что-то пел – красиво, но немного однообразно. Серега с Наташкой встали слева от большого центрального подсвечника, густо утыканного высокими восковыми столбиками. Кресло поставили перед собой. Мать при виде золотого блеска и множества огоньков встрепенулась, стала оглядываться вокруг.
– Надо бы хоть одну свечку поставить... – неуверенно предложила Наташка.
– Давай, – разрешил Серега.
Пока жена ходила за свечами, он тоже по-быстрому осмотрелся. На стенах между иконами, и над входом, и впереди над закрытыми воротами были пристроены еловые и сосновые лапы. Кроме ладана и воска пахло еще хвоей, этот привычный запах немного успокаивал. Народ вокруг крестился и кланялся. Серега стоял столбом и чувствовал себя не слишком уютно. Чтобы скрыть смущение, он поминутно поправлял на материной голове шаль, которая тут же опять сползала. Когда Наташка вернулась, он почувствовал себя увереннее.
Время от времени ворота открывались и выходили священники. Их было несколько. Серега так и не разобрал, кто из них главный, а кто так. Они кланялись и размахивали кадилом, что-то выкликали, народ им дружно отвечал... Вообще, служба Сереге даже нравилась, только непонятно было, зачем ей тянуться целую ночь, зачем повторять одни и те же слова, действия... Он очень скоро устал следить за тем, что происходило перед ним, а стал смотреть на мать.
Мать сидела в кресле радостная, разрумянившаяся. Трудно было определить, что она понимает, что нет. Видя, как крестятся другие, она тоже несколько раз перекрестилась, и все оглядывалась на Серегу, как будто ждала от него одобрения. Смотрела она большей частью на золоченые иконы, на оранжевые язычки пламени, прыгавшие над свечками, но каждый раз, когда выходил священник, поворачивала голову и беззвучно шевелила губами. Видно было, что ей здесь хорошо. У Сереги сжалось сердце, когда она в очередной раз оглянулась на него и вдруг залепетала, не до конца выговаривая слова, что-то несвязное...
Он с тревогой глянул на Наташку. Та прислушалась и перевела:
– Она говорит: красиво тут очень!
– Ну так, – сказал Серега, проглатывая комок. – Ясное дело. Рождество же! Рождество, мама...
Уже, наверное, раз в двадцатый запели старинную песню, которую Серега, пока стоял, успел выучить наизусть: – Рождество Твое, Христе Боже наш, возсия мирови свет разума...
Он не пел, но после слов матери в груди стало тепло и щемяще, как будто и для него здесь происходило что-то хорошее. Издалека, от иконы какой-то женщины, похожей на медсестру, ему радостно кивнула знакомая бабулька из тех, что приходили к ним домой...
Они побыли еще немного, потом мать устала и начала засыпать. Голова ее свесилась на грудь, тело немного скособочилось, стремясь принять удобное положение. Как ее устраивали в машине, она, наверное, даже и не слышала. Дома проснулась ненадолго, когда Наташка ее раздевала, но стоило опустить ей на грудь одеяло, как глаза у нее снова закрылись.
На диване в гостиной спал Макс, прямо перед включенным телевизором. На экране не то полиция преследовала бандитов, не то бандиты гнались за кем-то из наших. Серега щелкнул кнопкой, и погоня закончилась. Он принес одеяло и подушку, устроил сына поудобнее. Постоял в дверях, глядя, как таинственно мерцает канитель на елке у окна. В голове все крутилось: “Рождество Твое, Христе Боже наш...”. Спать почему-то не хотелось. Назавтра, оказывается, сделали выходной в честь праздника. Раньше о таком никто и подумать не мог.
Наташка, ходившая в детскую проверять Мишку, вернулась и позвала спать. Легли, но еще долго разговаривали в кровати про жизнь, про детей, про мать...
* * *
Мать умерла через неделю, во сне. Дня за два до этого старушки привели к ней священника, он ее исповедал и причастил. Наташка говорила, что батюшка попался спокойный, внимательный и все прошло хорошо. Серегу очень обрадовало, что мать умерла тихо. Он больше всего боялся, что она будет долго мучиться и стонать. А у них даже не было лекарств, чтобы сделать обезболивающий укол.
Поздно вечером в день похорон, когда уже все поминальщики разошлись по домам, Серега вырвал из тетради двойной листок в клетку и принялся за письмо сестре в Курск. Глядя на чистый лист, он поначалу снова ощутил что-то вроде страха перед словами, которые следовало написать. Правда, это была уже не та мука, которую он раньше испытывал при одной мысли, что их нужно будет выложить на бумагу... И вдруг они пришли сами и составились в строчки так просто и спокойно, как будто всегда были у него в голове, только слегка подзабылись. А может, он просто их слышал от кого-то в сегодняшней суете.
“Здравствуй, дорогая сестра Тоня! – вывел он. – Сообщаю тебе, что 15 января мама наша отошла ко Господу...”
Вытер повлажневшие глаза и стал подробно описывать сестре похороны и поминки.
Рисунки Анисии Каленской
