«Разве церковники пострадали в XX веке за веру? Да их же всех осуждали по политическим статьям!» Этот аргумент все чаще звучит сегодня в спорах о судьбах российских новомучеников. Ответом на него может быть одно громкое дело, по которому был расстрелян митрополит Петроградский Вениамин (Казанский) и с ним еще 11 человек — за «сопротивление изъятию церковных ценностей». Этот процесс стал знаковым в первой большой волне репрессий против верующих, прокатившейся по России в 1920-е годы
С чего все началось?
Весной 1921 года в РСФСР начался голод, особенно страшный на Южном Урале и в Поволжье. Голодало в общей сложности около 30 миллионов человек! Таков был один из страшных результатов гражданской войны и политики военного коммунизмаВоенный коммунизм – политика жесткого централизованного распределения продовольствия с запретом частной торговли и насильственным изъятием у людей всего, что власть объявляла «излишками», которую большевики проводили в 1918-1921 годы.
Писатель Владимир Короленко, еще в засушливые 1891-92 годы деятельно участвовавший в помощи жителям голодавших районов России, теперь писал своему коллеге Максиму Горькому: «Настоящий голод не стихийный. Он порождение излишней торопливости, нарушен естественный порядок труда, вызваны вперед худшие элементы, самые нетрудоспособные, и им дан перевес, а самые трудоспособные подавлены». На короткое время оба писателя включились в работу Всероссийского комитета помощи голодающим (Помгола), который сами же и создали в июле 1921 года вместе с другими представителями российской интеллигенции. Под их поручительство помощь готово было предоставить зарубежье. Но уже в августе Помгол, созданный на общественных началах, был расформирован. А взамен появился новый – государственный, при ВЦИКеВЦИК, Всероссийский центральный исполнительный комитет – высший орган законодательной, распорядительной и контролирующей власти в советской России после Всероссийского съезда советов.. Большевикам не понравилось, что во главе такой значительной работы встали общественные силы, не имевшие прямого отношения к компартии. Еще год – и значительная часть российской интеллигенции отправится в эмиграцию на знаменитых «философских пароходах»…
Но не только интеллигенция откликнулась на бедствие. Деятельную и эффективную помощь голодным районам оказывала Русская Православная Церковь.
Как именно действовала Церковь?
По инициативе Патриарха Тихона был учрежден Всероссийский церковный комитет помощи голодающим, собиравший деньги на закупку хлеба по отдельным общинам. В июле 1921 года святитель Тихон попросил о помощи епископа Нью-Йоркского и архиепископа Кентерберийского, духовного главу Англиканской церкви, – и те с готовностью откликнулись. А в августе он обратился с широким воззванием о помощи ко всем народам и странам: «Помогите стране, помогавшей всегда другим! Помогите стране, кормившей многих и ныне умирающей от голода!.. На помощь немедля! На щедрую, широкую, нераздельную помощь!»
Когда у большевиков появился свой Помгол, Патриарх Тихон предложил ему содействие в борьбе с голодом. Церковь была готова добровольно пожертвовать государству украшения для икон, золотые и серебряные ризы, ценную утварь – все, что не используется в богослужении. Предполагалось, что государство продаст ценности за границу, а на вырученные деньги закупит продовольствие для голодающих. Условием Патриарха был только обязательный контроль за пожертвованиями и использованием вырученных сумм со стороны представителей групп верующих.
В начале февраля 1922 года святитель Тихон призвал все российские приходы жертвовать храмовые драгоценности на помощь голодающим. Текст призыва был согласован с властями – и, тем не менее, именно за это обращение и Патриарха, и духовенство, распространявшее его, всего несколько недель спустя обвинили в контрреволюции!
Как и в случае с Помголом, большевики решили перехватить инициативу в свои руки. Не мог Патриарх быть инициатором помощи голодающим, да еще и добровольной! Считанные дни спустя ВЦИК опубликовал постановление «Об изъятии церковных ценностей для реализации на помощь голодающим» за подписью председателя Михаила Калинина. В этой бумаге говорилось уже не о пожертвовании, а о насильном изъятии ценностей – «драгоценных предметов из золота, серебра и камней, изъятие коих не может существенно затронуть интересы самого культа».
Скоро выяснилось, что и оговорка об «интересах культа» – сугубо бумажная. По приходам стала ездить милиция с оружием, и изъятие ценностей все чаще стало превращаться в варварский и бесконтрольный грабеж всего, включая богослужебные предметы.
Почему большевики отказались сотрудничать с Церковью?
Партия, победившая в России, принесла с собой идеологию самого радикального материалистического атеизма. Рассматривать Церковь в качестве политического союзника она никак не могла, сколько бы Патриарх ни призывал народ сохранять политическую нейтральность. И голод, охвативший огромные районы России, стал для большевиков не более чем ширмой для того, чтобы дать духовенству решительный бой.
Выпустив постановление об изъятии ценностей, большевистская власть попыталась указать Церкви ее место в новой России – место самое незаметное. И в этом смысле дело было, несомненно, политическим.
Был у большевиков и финансовый интерес: денег отчаянно не хватало. Один из лидеров большевистского государства Лев Троцкий, назначенный «особоуполномоченным СовнаркомаСовет народных комиссаров – правительство советской России. – Прим. ред. по учету и сосредоточению ценностей», чуть ли не ежедневно строчил в политбюро ЦК компартии письма о необходимости срочно, как можно скорее реквизировать все имущество церковных общин. Его очень злило, когда «товарищи» в губерниях действовали недостаточно расторопно и напористо.
Глава Совнаркома Ленин писал вполне откровенно: «Нам во что бы то ни стало необходимо провести изъятие церковных ценностей самым решительным и самым быстрым образом, чем мы можем обеспечить себе фонд в несколько сотен миллионов золотых рублей (надо вспомнить гигантские богатства некоторых монастырей и лавр). Без этого фонда никакая государственная работа вообще, никакое хозяйственное строительство, в частности, и никакое отстаивание своей позиции в Генуе, в особенности, совершенно немыслимы». То есть о помощи голодающим и речи не шло!
Но главная мотивация большевиков была все-таки идеологическая. В марте 1922 года Троцкий высказал мысль: духовенство нужно расколоть на два враждебных друг другу лагеря. Один – «реакционные попы», верные Патриарху Тихону, другой – так называемые «сменовеховцы»Такое название происходит от названия сборника философско-политической публицистики «Смена вех», вышедшего в Праге в 1921 году и объединившего эмигрантскую интеллигенцию либерального крыла. Центральная мысль сборника: большевики пришли к власти надолго, и ради сохранения России нужно постараться примириться с новой властью и сотрудничать с нею., сравнительно лояльные большевикам. Сначала Троцкий предлагал расправиться с первыми, опираясь на вторых, а после разгромить тех, кто останется. В этом смысле «кампания по поводу голода… крайне выгодна», радовался Троцкий; «мы до завершения изъятия сосредотачиваемся исключительно на этой практической задаче [разгрома духовенства. – Прим. ред.], которую ведем по-прежнему исключительно под углом зрения помощи голодающим».
К тому времени отряды милиции уже вовсю штурмовали храмы, не только снимая с икон оклады и ризы, но и вынося из алтарей принадлежности для совершения Евхаристии, – священные предметы, отдавать которые строжайше запрещают церковные каноны. Эти действия Патриарх назвал святотатством.
А потом случились трагические события в ткацком городе Шуя тогдашней Владимирской губернии: 15 марта 1922 года около 300 прихожан встали на защиту местного храма, и власть пустила в ход пулеметы. Четыре человека погибли, несколько десятков с обеих сторон пострадало в потасовке. В итоге 19 протестующих предстало перед трибуналом, и троим вынесли смертные приговоры, в том числе настоятелю собора протоиерею Павлу Светозарову.
«Горестью исполнилось сердце Наше, когда до слуха Нашего достигли вести о побоищах и кровопролитии, бывших в иных местах при отобрании церковных вещей, – говорил святитель Тихон после этой трагедии. – Верующие имеют законное право заявлять и требовать от властей, чтобы при этом не было никакого оскорбления, тем более поругания религиозного их чувства, чтобы сосуды, как священные предметы при святом причащении, не могущие, по канонам, иметь употребления не священного, подлежали выкупу и замене их равноценными материалами, чтобы к наблюдению за правильностью расходования церковных ценностей именно на помощь голодающим привлекались представители самих верующих».
И после этого отношения Церкви с властью стали накаляться?
И сопротивление церковного народа на местах, и послание Патриарха разозлило власть не на шутку. Большевики расценили действия святителя Тихона как призывы к контрреволюции, назначили его главным виновником голодных смертей и в мае 1922 года арестовали как «врага народа». По указанию Ленина начались и другие судебные процессы: духовенство и простых верующих обвиняли в сопротивлении исполнению постановления об изъятии церковных ценностей.
Разбираться в деталях обвинения никто не собирался. «Чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше, – инструктировал членов политбюро Ленин после событий в Шуе. – Надо именно теперь проучить эту публику так, чтобы на несколько десятков лет ни о каком сопротивлении они не смели и думать».
Но какие-то основания обвинить верующих в политических преступлениях были?
Как правило – надуманные. Дела рассматривали революционные трибуналы, скорые на расправу, и обычным делом были натяжки, передергивания и откровенная ложь.
В этом смысле одним из самых характерных был процесс над «петроградскими церковниками» в июне 1922 года, когда на скамье подсудимых оказался митрополит Петроградский и Гдовский Вениамин (Казанский) и еще 11 обвиняемых.
В книге «Архивы Кремля: Политбюро и Церковь» есть стенограмма выступления обвинителя по этому делу – заместителя наркома юстиции Петра Красикова. Она заслуживает внимания.
Красиков начал с того, что заверил: «обвинение никоим образом не объявляет прямой борьбы с религией, не затрагивает… прямым путем религиозных верований». Вообще, по его словам, большевики борются с «религиозными предрассудками… не репрессиями, не карами, не тюрьмами», а только «наукой, техникой, учением, просвещением». Но случай с петроградскими «церковниками» особый, подчеркнул обвинитель: «здесь идет… вопрос о борьбе с той организацией, которая… наклонность темного человека обращать свой взор на небеса использовала для своих целей». Причем это «происходит в политической плоскости… для свержения власти советов, и в этом центр обвинения».
Как обвинитель доказывал наличие у «церковников» плана свергнуть власть?
Во-первых, он объявил как общеизвестный факт, что церковная иерархия неразрывно связана с монархическим строем, а сам патриарх – по сути церковный монарх. «Разрешите мне этого здесь не доказывать, это ясно уже из действительности, – приводит слова Красикова стенограмма. – Все его классовые интересы, все его симпатии, все интересы материальные были, конечно, соединены со старым эксплуататорским строем. Ясное дело, что он был полон симпатии к старому режиму и… ненависти к новому режиму, к новому строю». Единственное, на что сослался тут обвинитель, это отдельные факты сотрудничества духовенства с интервентами и белогвардейцами. При этом он и словом не обмолвился о том, что Патриарх Тихон еще в 1919 году призвал духовенство и верующих занять нейтральную позицию по отношению к любым политическим силам, а на просьбы благословить белое движение ответил отказом.
Во-вторых – Красиков вменил в вину Патриарху и подчиненным ему иерархам то, что верующие оказывают сопротивление изъятию храмовых ценностей: бросают в красноармейцев камни, а иногда и бьют их. Такое бывало, но очень редко – менее чем в 1% всех случаев, возражала защита обвиняемых. И уж конечно никто из иерархов не призывал народ к агрессивному противостоянию.
В послании Патриарха, последовавшем за инцидентом в Шуе, наоборот, был призыв добровольно жертвовать украшения и дорогостоящую утварь, не связанную с богослужением:
«Много раз стучали Мы в сердца ваши, взывая о помощи несчастным страдальцам [голодающим. – Прим. ред.]. Теперь помощь им хотят находить у церквей, отбирая у них церковные ценности. Спаситель упрекал фарисеев за то, что они, не желая помогать близким себе, – отцу и матери, жертвовали полагающееся им Богу (см. Мф 15: 5)… Приводим это на память потому, чтобы благовидными предлогами не оправдывать вам скупости и черствости своей».
Свидетель обвинения Канатчиков, сообщивший суду, будто митрополит Вениамин произносил в Александро-Невской Лавре контрреволюционную речь с призывами к противодействию властям, тоже не смог ничем подтвердить свои слова, говорится в кассационной жалобе, поданной защитой. На все уточняющие вопросы этот свидетель отвечал лишь, что «его память вообще не удерживает ни дат, ни лиц, ни даже отдельных фактов, а только “общие схемы и принципиальные построения”».
Обвинитель Красиков сам признавал: в России Церковь находится в таком положении, что «не может сказать [прихожанам. – Прим. ред.]: не давайте ценностей, потому что от страшных бедствий голода, холода, эпидемии погибнет большевистская власть: за это потянут в ГПУ, посадят на замок и потащат на суд». Поэтому, предположил он, иерархи кивают на канонический запрет отдавать богослужебную утварь. Но доказать, что «церковники» на самом деле вынашивают антисоветские планы, он даже не пытался! Их «полнейшая согласованность со всей мировой контрреволюцией» и так «налицо», заявил обвинитель.
Чем закончилось петроградское дело?
Опираясь на подобные «доказательства», трибуналу ничего не стоило прийти к целому ряду абсурдных заключений. Что митрополит Вениамин (владыка, всегда подчеркнуто державшийся в стороне от политики!) подчинялся исходившим от Патриарха директивам «явно контрреволюционного содержания, направленным против существования Рабоче-Крестьянской власти». Что целью его было «вызвать народные волнения для осуществления единого фронта с международной буржуазией против Советской Власти». Что он и его сподвижники следовали «директивам международной буржуазии» и ради этого даже «фальсифицировали канонические правила Церкви»!..
Точно так же и Патриарху Тихону предъявят вскоре нелепое обвинение, что он «не постеснялся в своем послании привести заведомо ложные ссылки на Священное Писание и канонические установления, чтобы под видом учения Церкви повести политическую агитацию против Соввласти».
Кассационная жалоба на приговор петроградским «церковникам» вскрыла всю нелепость предъявленных им «обвинений», но никакой роли не сыграла. Приговор остался в силе, и 13 августа 1922 года митрополит Вениамин был расстрелян вместе с группой петроградского духовенства и мирян. Ни в каких политических преступлениях он себя виновным так и не признал.
А патриарх Тихон? Он ведь потом согласился, что допускал политические промахи? И даже сказал, что больше не враг советской власти?
В июне 1923 года, сидя в тюрьме по обвинению в «использовании религиозных предрассудков масс с целью свержения рабоче-крестьянской власти», святитель Тихон подал заявление в Верховный суд РСФСР. Вот что говорилось в тексте, который потом опубликовали газеты:
«Будучи воспитан в монархическом обществе и находясь до самого ареста под влиянием антисоветских лиц, я действительно был настроен к Советской Власти враждебно, причем враждебность из пассивного состояния временами переходила к активным действиям как-то: обращение по поводу Брестского мира в 1918 г., анафематствование в том же году Власти и наконец воззвание против декрета об изъятии церковных ценностей в 1922 г. ... Признавая правильность решения суда о привлечении меня к ответственности… за антисоветскую деятельность, я раскаиваюсь в этих проступках против государственного строя... Я отныне Советской Власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и внутренней монархической белогвардейской контрреволюций».
Казалось бы – о чем еще говорить, когда есть такое признание! И относиться к этим словам можно, конечно, по-разному. Но историки Церкви призывают учитывать несколько обстоятельств.
Во-первых: даже если текст, напечатанный советскими газетами, действительно принадлежит самому Патриарху, то писался он под беспрецедентным давлением ГПУГПУ – Государственное политическое управление при НКВД, орган политической безопасности советской России..
Во-вторых: в то время Патриарху необходимо было как можно скорее выйти на свободу, чтобы положить конец иллюзии, будто власть в Церкви окончательно перешла к раскольникамОбновленцами назывались те священники и епископы, которые стали сотрудничать с советской властью и попытались отнять власть в Церкви у законно избранного патриарха и его сторонников-обновленцам. Так, кстати, и получилось: как только Патриарх был освобожден и всем стало очевидно, что он не пошел на компромисс с раскольниками, их популярность среди верующих резко снизилась.
И, наконец, главное: Патриарх Тихон никогда не опасался за свою личную репутацию и не боялся «ударить в грязь лицом», самым важным для него было, чтобы свое лицо не потеряла Церковь. Известны его слова: «Пусть погибнет мое имя в истории, лишь бы Церкви была польза». И верующие хорошо понимали, что к чему, пишет профессор кафедры общей и русской церковной истории и канонического права Богословского факультета ПСТГУ протоиерей Александр Мазырин. «Народ как доверял ранее Патриарху и любил его, так продолжил доверять и любить после этих заявлений. Как говорили в народе, “Патриарх все это писал не для нас, а для большевиков”».
И что из этого следует?
Большевики с самого начала не допускали мысли, что верующие могут искренне руководствоваться чисто религиозными убеждениями. Они отказывались верить, что православные могут жить согласно своей вере и стоять в стороне от политической борьбы. На этот счет ясно высказался тот самый обвинитель по делу «петроградских церковников»: «Это [церковное. – Прим. ред.] влияние хотя и говорит: “мы чужды политики”… но ведь это только способ церковного языка… Ни один человек, живущий в обществе, не может быть чуждым ей: или пассивно, или активно, он всегда будет содействовать той или иной стороне… Спор идет о политической ориентации Церкви, и в каждом акте, в каждом инциденте... политика проскальзывает во все щели и кричит чрезвычайно громко».
Большевики ни минуты не верили в политическую нейтральность «церковников», считали их классовыми врагами и стремились уничтожить всеми правдами, а чаще неправдами.
А вот Патриарх Тихон вряд ли лукавил, когда писал, что советской власти он не враг. Он помнил слова апостола Павла: Всякая душа да будет покорна высшим властям; ибо нет власти не от Бога, существующие же власти от Бога установлены (Рим 13:1). В январе 1918 года он анафематствовал не власть, а «безумцев», совершавших «кровавые расправы»: в то время большевиков еще никто не воспринимал как власть, они казались очередными временщиками, за которыми придут другие. Когда же правительство большевиков утвердилось, святитель Тихон был вынужден иметь с ними дело уже как с властью.
Почти десять лет, с января 1918 года по август 1927-го, Русская Церковь официально словно бы не существовала. У нее не было никаких юридических прав, власть отказывалась регистрировать ее как юридическую организацию – так по-своему большевики понимали идею отделения Церкви от государства. Если в 1908 году в стране действовало 62 000 православных храмов, то в 1941 году их осталось 3732. А в отдельной взятой РСФСР – на огромном пространстве от Смоленска до Владивостока – всего около 100!
В 1908 году в России насчитывалось почти 49 000 священников, а в 1941 году – в десять раз меньше.
Однако при всей очевидной ненависти к религии, арестовывать и уничтожать людей только за веру в Бога государство не могло. Ведь в его Конституции было записано: всем трудящимся обеспечивается «действительная свобода совести», и за всеми гражданами признается «свобода религиозной и антирелигиозной пропаганды». Из Конституции, утвержденной в июле 1918 года Всероссийском съезде советов, эти фразы перекочевали в российскую Конституцию 1925 года, а потом, с незначительными изменениями, – и в Конституцию 1936 года, которая гарантировала всем гражданам «свободу отправления религиозных культов». Сегодня уже мало кто помнит, что реальной властью в СССР обладали вовсе не советы народных депутатов, а партийные органы. И это позволяло воспринимать Конституцию как красивый фасад, за которым была скрыта бетонная стена с колючей проволокой.
Декларируя свободу совести и право иметь религиозные убеждения, власть вынуждена была изобретать для осуждения верующих абсурдные обвинения. Проще всего было вменить им «контрреволюционную деятельность». Под эту статью подходило многое – антисоветская агитация, измена родине, недонесение об измене, шпионаж, контрреволюционный саботаж... А за доказательствами далеко ходить не приходилось: советские следователи владели самыми совершенными методами выколачивания из людей «признательных показаний»…
Уже в конце XX века Церковь прославила в лике святых и митрополита Вениамина (Казанского) с расстрелянными вместе с ним верующими, и Патриарха Тихона, и Шуйских мучеников, и тысячи других людей, известных и неизвестных, как клириков, так и мирян, пострадавших в годы большевистского террора, — ну конечно, за веру. Ведь если для власти эти дела и были политическими, то для них, Новомучеников и Исповедников Российских, это был вопрос неуклонного следования за Христом.
