Тем, кто любит и понимает русские стихи, хорошо известно, что поэзия последних десятилетий непредставима без музыкально-живописной, повествовательной и воздушной лирики Юрия Ряшенцева. О каждом определении, подобранном сейчас мною, можно было бы говорить отдельно, перелистывая его старые и новые книги: «Часы над переулком», «Високосный год», «Дождливый четверг», «Любовные долги», «Едины парус и душа». Он — милостью Божией подлинный — как говорил один мой друг — «поэтский поэт», и даже его литературное имя, развернутое в гражданскую строку, пропитано просодией.
Ю-рий Ев-гень-е-вич Ря-шен-цев.
Ленинградец по рождению, он уже восемьдесят лет живет в Москве, к которой горячо и нежно привязан. В его любимых Хамовниках, кажется, нет дерева или дворика, не обласканного, не привеченного его поэзией. Но это, оговорюсь, не романтические дела, ибо интонация Юрия Ряшенцева, как правило, элегическая.
То же — и в неизменной «южной» теме.
Кстати, при всем этом он — неистовый жизнелюб и в свои сегодняшние годы остается моложавым, подтянутым олимпийцем. Думаю это сказывается и на его профессии автора зонгов для кинематографа (вспомним «Трёх мушкетёров» и «Гардемаринов»), а в новые времена и — мюзиклов.
«Когда мы говорим о его античном сибаритстве, — писал о Ряшенцеве поэт Илья Фаликов, упоминая книги «Прощание с империей» и «Любовные долги», — неплохо бы помнить и о том, что за ним — эвакуация, послевоенная Москва, произрастание в условиях двора той поры в тени...
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Новодевичьего монастыря (он ударяет на “ви”, и это очень важно: так они, пацаны тех мест, говорили). Прощаться можно по-разному. Проще всего — поднять хай, криком-визгом покрыть предмет прощания. Тяжелей всего — помнить и быть благодарным. Но Ряшенцеву это как раз не тяжело: он возвращает долги».
…А в своих новых книгах, дерзко добавлю я от себя, он всё пристальнее вслушивается и в Того, кто посылает нам испытания и таланты. Бережно складывая для вас подборку стихотворений Юрия Ряшенцева, я думал об этом.
* * *
Меня ты обругал за обращенье к Богу.
А с кем мне разговаривать — с тобой?..
Квадригу — на дыбы и — в вечную дорогу
ездок на крыше в выси голубой!
Торговец теребит разорванный передник...
Приезжий на углу сторговывает плоть...
Единственный в Москве свободный собеседник,
единственный, кто слушает, — Господь.
А что ответа нет — так сам же я в ответе:
прошляпил в Божьей щедрости искус.
Языческий кумир на древнем драндулете...
Гюрзы Эллады сладостный укус...
* * *
Ничего не видя и не слыша,
лягу у инжирного куста.
Между мной и Богом только крыша
из худого ржавого листа.
Я из-под навеса на дорогу
не гляжу — там та же мельтешня.
Есть сегодня, что сказать мне Богу.
Только Он все знает без меня.
Пусть. И мой рассказ Ему не лишний.
Потому ль, что он Ему знаком,
так спокойно Он молчит, Всевышний,
над железным утлым козырьком.
Иверская, добрая икона,
значит, остается мне опять
уповать без всякого резона,
безо всяких жалоб уповать.
* * *
Розовыми прожилками светится мой инжир.
Лето еще не все — половину зубов даю!
Господи, да не Ты ли влюбил меня в этот мир —
что же Твой клирик сердится так на любовь мою?
Я ж не одни подарки: брызги, лучи, плоды —
принял с благодареньем, взор свой отворотив
и от травы сожженной, и от гнилой воды,
да и от гнуса, гнусящего гнусный, но свой мотив —
принял и эти хворости в крепкой натуре дня,
где из прибоя древнего полчища Афродит
утром выходят на берег, камни на дне кляня,
и светлая соль океанская чуть на плечах блестит.
Но все это лишь подробности. И выразить не дано
того, что нам всем отпущено для разума и души…
Скажи, Ты и вправду сердишься за бешеное вино,
за злую счастливую девушку? Ну, не молчи, скажи!
Да будь оно вправду проклято это мое житье,
если я жил без памяти, если умножил зло.
А и того не хуже ли это мое нытье?
Лучше бы сесть мне в лодочку, лучше бы взять весло…
Молитва
Дни в бедламе и топоте... Май. Тринадцатое число.
Я прошу Тебя, Господи, Не отнимай у меня ремесло.
Когда тело усталое отбросит моя душа,
неужели останусь я без рифмы, как без гроша...
Как мне жить без просодии... о, прости оговорку мою —
как мне быть в том нечувственном, вроде,
и в том без звонких согласных краю,
где я всё же надеюсь (по наглости) оказаться в свой срок — потому
нет предела Божественной благости, милосердию Твоему.
Может, там, под вокал канареечки, мне позволено будет порой
вдруг заняться на тихой скамеечке этой выше судьбы игрой.
И в счастливом глухом средоточии, в размышленьях о зле и добре,
разглядеть монограммы праотчие на антоновской серой коре.
* * *
За кромешной пургой почти не видны стволы.
Ты никак не просунешь нитку в ушко иглы.
Две недели марта прошли — никакой весны.
Ты всё просишь мимозы, но есть ли такой цветок?
У дырявого неба один, но крепкий резон:
вам бы всё бы тепла, а по-моему, не сезон…
На экране пахан твердит братве: — Пацаны,
делать лыжи ещё не пора, погодим чуток… —
Отключи, ради Бога, этот бандитский канал!
Да прими, что там есть у тебя: димедрол, люминал?
Снег, он белый, пушистый, но как он нам надоел!
Хоть бы каплю зелёного: листик, там, или трава.
Надо выключить свет и долго глядеть в окно,
наблюдать, как своей невинностью освещено,
стынет это пространство, бело, как в строке пробел,
и безмолвно, как испугавшаяся молва.
Ощущенье такое, что время покатит вспять,
постоит и покатит. Чего ему зря стоять?
И ещё неизвестно, в каком из своих деньков
мы окажемся через полсуток такой пурги.
Может, в том, где скакали кони, храпя, хрипя,
в том, когда я был молод, весел, не знал тебя
и когда я боялся этих огромных слов:
— Господи, помоги!..
* * *
Деревянная длинная лестница от дома к воде...
А вода такая, какой не бывает нигде.
Ручеек, превращенный плотиной в Сенеж, в Арал...
Кабы только никто в этом мире не умирал!..
По дороге к воде можно многое разглядеть,
если только себя не считаешь царем земли.
Чья там сыть ускользает от хищника, чья там снедь?
Что за сферу не поделили в листве шмели?
Вот сейчас на сырых подмостках настанет миг,
когда шепот уже невозможен, а только — крик,
как у чайки, которая дико вопит, снуя,
может, просто от голода, а хочется думать — от бытия.
У июня еще и вторник есть, и среда.
Есть и ночь между ними, кратчайшая из ночей.
И никто не скажет, какого цвета вода,
та, в которую превратился худой ручей.
Небожители крон, обитатели диких трав,
объясните смертному, в чем он, смертный, не прав!
Этот росчерк стрижа — он уже навсегда, на века,
как простая-простая евангельская строка.
