Война и души

Уже прошло более полувека, как закончилась Великая Отечественная война. Давно отгремели оружейные залпы, каждый год проходят торжественные парады и салюты. Но до сих пор тысячи бойцов лежат в сырой земле не похороненные, не отпетые… Среди погибших есть и русские, и немцы – смерть примирила всех. Говорят, что войну можно считать оконченной, когда тело последнего солдата предано земле.

По каким-то причинам в послевоенные годы серьезных работ по поиску и захоронению останков воинов не велось. У страны в то время было множество других, казавшихся более важными, проблем, да и не хотелось печалить советский народ таким страшным числом потерь, надо было налаживать мирную жизнь – горевать времени не было. Многие тысячи воинов так и остались значиться пропавшими без вести… Изредка жители Ленинградской области и дачники натыкались на тела, снаряды и другие “военные подарки” в лесах, полях, а то и прямо на своих участках. Рассказывают, что когда пытались сдать найденные документы в Военкомат, то встречали непонимание: “Вам что, не ясно, что у нас незахороненных солдат нет?!” В конце 80-х годов начались целенаправленные поисковые работы по розыску, идентификации и захоронению тел воинов. Тогда и возникли поисковые отряды. Движение “Вахты Памяти” началось в 1989 году в Новгородской области, в этом же году был создан Фонд поисковых отрядов Ленинградской области, задачей которого было организовать те поисковые отряды, которые уже стихийно существовали, вести архивы, заниматься поиском родственников. Фонд поисковых отрядов, возглавляемый Ильей Прокофьевым, работает и по сей день – установлены личности тысяч солдат, считавшихся пропавшими без вести, найдены их родственники.

Я попросила Олега Алексеева, руководителя поискового отряда “Святой Георгий”, который был организован в 1989 году и входит в Фонд поисковых отрядов, рассказать о своем деле.

– Свой отряд мы назвали в честь учрежденного в 1807 году указом императора Александра Первого солдатского ордена “Святой Георгий”, который представлял собой серебряный крест. Этот знак отличия солдатской доблести давался только за отражение внешней агрессии, никогда не давался за полицейские операции, направленные против своего народа. Вот уже более пятнадцати лет наш отряд успешно действует на территории Ленинградской и Новгородской областей.

Наше дело – добровольное, им занимаются люди в свободное от работы время. Поисковая работа дает нам возможность соприкоснуться с историей не архивно, а вживую. Мне трудно четко определить, что движет людьми, которые тратят на поиски останков воинов свое свободное время.

До возникновения Фонда поисковых отрядов многочисленные группы поисковиков организовывали импровизированные захоронения. Мы ставили по лесам кресты на месте захоронений, писали на табличках имена бойцов, у которых посчастливилось найти медальоны, или просто: “Останки пятнадцати красноармейцев, павших в годы Великой отечественной войны”. Мы пытались от себя, коряво отмечать, что это не просто земля – в ней лежат люди. Но это нельзя было считать полноценными захоронениями.

“Вахты Памяти” – мероприятия, во время которых на места боев съезжаются с разных регионов России поисковые отряды и в течение длительного времени (от недели до нескольких месяцев) работают. Общее число поисковиков, участвующих в “Вахтах” по всей России, – 15 тысяч человек. Люди находят средства, отпрашиваются с работы и ударными силами обрабатывают большие территории, извлекают останки. В некоторых случаях “Вахты” находили по четыре тысячи тел бойцов, но в среднем это 800 – 2000 тел воинов. Перечислить все отряды невозможно, вот лишь некоторые: “Карелия”, “Северо-Запад”, “Космос”, “Беркут”, “Книга Памяти”, “Слезы матерей”. Никакой конкуренции между отрядами не существует, есть добрые товарищеские отношения: мы стараемся друг другу помогать и информацией, и материально.

В начале 90-х годов на захоронения начали приглашать священников, стала возвращаться добрая традиция отпевания усопших воинов, с каждым годом сотрудничество с Церковью увеличивается. Священник Вячеслав Харинов является почетным членом нашего отряда. Помимо службы у гробов он еще работает и с живыми людьми. Не все это воспринимают, некоторые первоначально считали присутствие священника ненужным. Процесс возвращения к традициям, духовности не может идти скачками, в приказном порядке, его нужно кропотливо вести, а то это вызовет отторжение. Кстати, пока армия еще только раздумывает, вводить ли ей должность военного священника – у нас уже появился свой отрядный.

В 1995 году в овраге мы нашли целый взвод погибших татар и тогда впервые пригласили представителя другой конфессии – муллу. Случалось приглашать и лютеранских священников, когда среди погибших были люди неправославного вероисповедания. Как говорит отец Вячеслав Харинов, смерть, принятая за отечество и други своя, уравнивает всех – и христиан, и мусульман, и иудеев – все они становятся в один ряд святого воинства Божия.

Достаточно часто попадаются иконки у солдат, разумеется, они спрятаны, где-то зашиты – не висят вместо ордена Красной Звезды. Это лишний раз доказывает, что директивой веру у людей не выжечь. Моя бабка была комсомолкой и ворошиловским стрелком, но дома висели иконы.

В бою выигрывают не генералы, не элитные части, а миллионы простых солдат – пахарей, электриков, сталеваров – одетые в военную форму, под которой они носят иконки.

Когда мы находим останки немцев, то передаем сведения о них в Германию, а останки захораниваются на кладбище в Сологубовке. Если быть честным, то мы проявляем должное уважение к немецким останкам, но не испытываем перед ними большого трепета. У меня много родственников – блокадников, и думать о каком-то примирении, о том, чтобы положить цветы, например, на могилу Маннергейма – для меня это просто неприемлемо. Мы можем сочувственно относиться к немецким солдатам как к людям, но не как к части армии, руководители которой поставили своей целью уничтожение славянской культуры. Как можно класть цветы на могилу одного из организаторов той кровавой бойни?

Прощение – это не примирение со злом

Как следует относиться к врагу после войны? Что такое церковное миротворчество? С этими вопросами я обратилась к священнику Вячеславу Харинову, которого, с легкой руки французского журналиста, поисковики называли своим “фронтовым попом”, о чем сам он рассказывает с улыбкой. Отец Вячеслав является настоятелем петербургского храма во имя иконы Божией Матери “Всех скорбящих Радость” и храма Успения Божией Матери в селе Сологубовка Ленинградской области, возле которого находится Парк Мира и крупнейшее в Европе кладбище, на котором покоятся тела около 35 тысяч немецких солдат.

– Я считаю, что война – самая непримиримая форма греховной нетерпимости к человеку. Эту нетерпимость легко спровоцировать на уровне взаимоотношений двух государств или народов: “убей немца”, “цыгане – недочеловеки”. Но ведь и на войне солдаты жалели друг друга, просто так не стреляли. Если человек не испытывает нетерпимости к другому, то существует порог, за который он не переступит даже на войне.

В Церковном миротворчестве важна не столько внешняя сторона, как в светском или гуманистическом, сколько внутренняя суть. В каждом человеке враждуют страсти, его ломают грехи – и в этом главная причина всех войн. Важно выявить не только недопустимую сторону войны, но и ее безнравственную, греховную природу.

Моя позиция в отношении павших немцев есть не более, но и не менее чем позиция христианина. Тело усопшего надо предать земле, кем бы он ни был. Можно, конечно, останки врага “высечь”, расстрелять, поджечь напалмом, распылить, уничтожить даже мельчайшие атомы. Но все равно Господь создаст всех в Судный день, поставит перед Собой, и каждый будет держать перед Ним ответ. Зачем нам пытаться заменить собой Господа Бога? Мы должны судить военных преступников и преступные организации. Но в отношении людей, о которых мы ничего не знаем, чьи останки покоятся в нашей земле, – мы должны оставаться христианами. Недопустимо языческое отношение к телу любого человека: и душа, и тело каждого живущего созданы Богом с равной любовью.

У человека есть определенный этический запас прочности, и если его нарушить, то наступают необратимые последствия. Человеку, который видел зверства, никогда эмоционально не примириться с врагом. И тогда остается только уповать на свои волю и разум, на мистическое ощущение необходимости достижения мира в своем сердце. Прощать трудно. Но прощение – не значит примирение со злом. Надо уметь быть мужественным и смелым, говорить и о бессмысленных зверствах немцев, и о неоправданной жестокости наших солдат.

Крестившиеся в своей крови

– На подступах к городу, например, в Синявинских болотах поисковики до сих пор находят останки русских солдат. И каждый год весной и осенью мы их хороним, получается – от двух до трех тысяч солдат в год. Места захоронений: Невский пятачок, военное кладбище в Малуксе, Синявинские высоты. Прошлой осенью хоронили в два этапа – 945 и около 800 солдат. И из девятисот с лишним солдат было только 29, чьи личности установлены, то есть нашли их медальоны или документы. Бывает, что поисковики находят подписанные ложки, котелки, погоны. Они мне передают список, и я поминаю всех, чьи имена удается найти. Имена вносятся в Книгу Памяти, она уже достигла сорока томов только по Ленинградской области. Ведут ее историки и Региональный поисковый центр. Я и по этим томам поминаю погибших. Иногда невозможно озвучить некоторые имена (казахские, киргизские), бывает известна лишь фамилия усопшего – Фомин, Попов – но внутренне я прочитываю, молюсь, и твердо верю, что Господь знает всех по именам и слышит меня. Для меня все эти люди приняли христианскую смерть за други своя.

На местах захоронений мы ставим общие кресты. Я считаю, что кресты можно было бы ставить и на могилах, потому что для меня они все крещеные – крестившиеся в своей крови. Но это, может быть, не принято.

Похоронили, сделали могилы, простреленные каски положили вокруг. Но приезжаю я через месяц – другой и уже не могу найти могилу, потому что лебеда выросла по грудь. Никому нет дела. Участники приходских летних лагерей пропалывают могилы, вычищают дорожки к ним. В 2005 году в связи с шестидесятилетием Победы власти обратили внимание на военные кладбища, они стали более ухоженными. А так, часто, – мерзость запустения.

Надо уметь говорить о войне с молодежью. Трагедия войны предстает во всем ужасе, когда они проходят с тобой по траншеям, наполненным солдатскими ботинками. Ну, кто снимет и бросит просто так ботинки? Это все павшие. Человек сразу все понимает. Я за такое представление войны, которое буквально пронзает, дает возможность почувствовать ее боль и кошмар.

Храм как памятник примирения

– Так получилось, что возле нашего Успенского храма в селе Лезье-Сологубовка оказалось место захоронения немецких солдат во время войны. Кстати, немцы не только не закрывали наши храмы, они старались хоронить возле них своих солдат. Кладбище в Сологубовке – не первый случай, который мне встретился.

Конечно, у меня, как и большинства жителей России, к немцам было скорее отрицательное отношение. Трагедия войны и этические проблемы, связанные с ней, открылись для меня по-настоящему, когда я начал заниматься сологубовским храмом. Изначально немцы собирались взорвать эту церковь и проложить дорогу напрямую к кладбищу. И мне пришлось отстаивать храм (в то время это были фактически руины), но вместе с тем убеждать в необходимости устройства немецкого кладбища. Я говорил немцам, что через 150 лет кладбище будет заброшено, если не отметить это место, восстановив храм как памятник примирения двух народов. Поводом к совместному восстановлению храма послужило еще и то, что немцы были причастны к разрушению его во время войны.

Когда я еще не был священником и не думал, что буду как-то связан с войной, отец мне рассказал свою историю, которую я воспринимаю, как его духовное завещание. Отец был фронтовиком, воевал, получил медаль за отвагу. Он вернулся с войны тяжело раненным и больным туберкулезом. В его родном городе единственным местом, куда требовались работники, был лагерь для военнопленных немцев. Он не хотел там работать, говоря, что уже насмотрелся на этих ненавистных немцев на фронте, но мой дед, его отец, настоял. И там случилась невероятная история. Отец подружился с одним из военнопленных, таким же мальчишкой, как и он, папе тогда было около 20 лет. Молодой немецкий солдат по фамилии Шнайдер любил играть на аккордеоне, как и мой отец, прекрасно рисовал. И после работы (отец трудился в конторе, а немец – на стройке) папа стал брать его с собой в гости к друзьям. Мой отец сохранил теплейшие чувства к этому человеку, который мог убить его во время войны. И когда я в первый раз собирался ехать в Германию, отец подозвал меня и сказал – если встретишь человека моего возраста по фамилии Шнайдер, передай ему привет от меня. Я сказал – отец, ты знаешь, там Шнайдеров больше, чем Кузнецовых у нас. И тогда он мне рассказал о своем друге – немецком военнопленном. Если он после войны, раненый, видевший кровь, танковые атаки, друзей, раздавленных в блины, сумел простить, увидеть в том солдате человека, неужели я должен вести себя по-другому? Я эту историю рассказывал немецким посетителям своего храма в Сологубовке. И всегда находился кто-нибудь, кто поднимал руку и говорил: “Я Шнайдер” или “У меня тетка Шнайдер”, “У меня Шнайдеры соседи”. Спустя два или три года неожиданно приходит ко мне письмо (оно хранится в нашем музее) от бывшего военнопленного Карла Шнайдера, конечно, другого, не отцовского, который узнал эту историю от знакомых. Это потрясающее письмо, которое наполнено и сожалением в отношении того, что делают с людьми политики, и сожалением о том, что делали немцы в Великую Отечественную войну. Покаянное письмо, и в то же время письмо благодарности за то, что мы нашли силу, благородство, великодушие простить.

Эта война открылась мне как священнику неожиданным образом. Вот лишь один из моментов. Мне попался в руки дневник немецкого унтер-офицера, который до войны хотел стать священником, а оказался тут. Этот дневник наполнен теплотой в отношении русских. Словами о том, что война калечит человека. Этот унтер-офицер погиб от шальной пули, вытаскивая нашего офицера с поля боя, спасая ему жизнь. Он похоронен у нас в Сологубовке. Он не стал священником, а я стал, и это налагает на меня ответственность сделать все для недопустимости войны впредь.

Миротворческий проект

– Немцы приезжают в Сологубовку и плачут на могилах своих соотечественников. Я вместе с нашими ветеранами войны объехал русские воинские кладбища в Германии. Мы убедились, что могилы наших солдат и гражданских пленных находятся в очень хорошем состоянии. То есть немцев самим кладбищем не удивишь. Их больше трогает то, что мы можем простить, что есть место, где они могут помянуть своих родственников. Приезжают совершенно разные люди. Приезжал один монах, замечательный человек, просто старец, сразу видно, что человек честной светлой жизни. Он приехал найти своего брата. И выяснилась потрясающая история. Оказывается, его брат был глубоко религиозным человеком и мечтал о монашестве, но его погнали как пушечное мясо на Восточный фронт. А у моего собеседника были совершенно другие жизненные планы. Смерть брата изменила всю его жизнь, он понял, что должен что-то сделать за него. Стал ближе к Церкви. И, в конце концов, принял монашеский постриг. “Я монах, потому что мой брат не сумел это сделать”, – говорил он. Он плакал, когда нашел могилу своего брата.

Немцы плачут, потому что им стыдно за многие вещи. Моя задача и устыдить их, я ничего не скрываю, говорю о том, что война – это греховное деяние, там люди откровенным образом грешат. Но наивно полагать, что наши не грешили. Это происходило с двух сторон, люди зверски уничтожали друг друга. В этике это называется эскалацией насилия, остановить которую может лишь прощение.

Немецкое кладбище и парк мира в Сологубовке – это миротворческий проект между Россией и Германией, осуществленный на деньги обычных людей. И это самое важное! Парк Мира существует не на средства правительства или олигархов, а на деньги простых людей. Через этот проект Православие открывается для немцев в новом свете. И это было даже во время войны. Жажда духовных религиозных переживаний, например, заставляла офицеров и солдат с немецкого военного аэродрома приходить на службу в Сологубовку, где они открыли православный храм. Наши старики мне рассказывали, что они с удивлением смотрели на немцев, которые не понимали ни слова, но стояли и тоже молились, крестились, кланялись.

Постскриптум

Не скрою, когда я начинала работать над этим материалом, у меня было много сомнений. Все, что связано со Второй мировой и немцами, отношением к ним, прощению – всегда для меня было непростой темой. Сколько себя помню, я всегда с нездоровой жадностью смотрела документальные фильмы о войне, об ужасах, словно мне зачем-то нужно было еще и еще раз мучить себя, запоминать каждую деталь. Враждебное отношение к немцам как-то незаметно и где-то глубоко-глубоко отложилось в моем сердце. Я никогда не задумывалась ни о прощении, ни о примирении, – такая мысль даже не могла прийти мне в голову. Я не могу сказать, что я ненавидела всех немцев, нет, у меня были знакомые немцы. Но все же, когда я работала над этой темой, я почувствовала, насколько во мне самой много потаенных барьеров и препятствий к достижению мира в сердце. Сейчас подумалось, да ладно, прощаю я этих немцев, разве это так сложно? Абстрактно – очень легко… Оказывается, очень легко простить все человечество, но нет ничего сложнее, чем простить человека, который тебе только что наступил на ногу. Но разве есть что-либо невозможное с Божией помощью? Только на нее и остается надеяться, чтобы закончить войну в своем сердце…