В нашей семье есть удивительная история. Такая, в чудесности которой никто не может усомниться. Которая была дана однажды как подарок на много лет вперед.
Моя любимая бабушка Катя была в то время подростком. Из тверской деревни они со старшей сестрой приехали в Ленинград на заработки. Тогда было, видимо, обычным делом, что взрослеющие девочки из бедных многодетных семей нанимались работать няньками в большие города.
Шел тогда 41-й год. Осень. Но Катя, конечно, не ходила в школу. Наверно, она была на работе и почему-то задремала. Вдруг ясно услышала голос мамы: «Вставай и быстро беги на вокзал. Садись в поезд и уезжай отсюда!» Мама-то ее уже давно умерла. А Катя все равно почему-то послушалась этого голоса. Вскочила и, в чем была, бросилась к вокзалу. Попросилась пустить ее на какой-нибудь поезд. Люди оказались добрыми, пустили ее в вагон большого коровника… Оказалось, что это был последний поезд, который смог выехать из Ленинграда. Дальше началась блокада.
Она часто рассказывала эту историю. Особенно, когда мы с ней «сумерничали» — лежали в темноте в обнимку и разговаривали. И много чего еще рассказывала. Как ходили через лес в школу. Даже зимой в простых чулочках и стертых валенках. Как ели все вместе за большим столом и решали, кому сегодня достанется самое вкусное — вареная луковица из похлебки. Как у них семерых умерла мама. От горя по умершей от воспаления легких дочке, отроковице Марии, бабушкиной крестной. А потом умерла и самая младшенькая, младеница Анна…
И какая красивая мама была. И выдали ее, совсем молодую, замуж за взрослого уже и не очень красивого жениха. И как дружно они жили. И про веселого брата Васю, который покоя никому не давал и смешил всех невозможно. И про Сереженьку, которого убили в первый же день войны… И как сестра Тамара осталась тогда в Ленинграде, продержалась всю блокаду, а потом вышла замуж и до самой смерти жила там. И как после смерти мамы старшая сестра Паня стала за главную и всех любила и жалела, и защищала. Бабушка почитала ее за мать и, сама уже старенькая, рыдала на ее похоронах.
А еще про то, как жили они рядом с кладбищенской церковью. Выходишь — и вот она, через дорожку. Большая была церковь, Казанская. До смерти бабушка почитала Казанскую, потому что «наш Престол». И кладбища они в детстве совсем не боялись. И бегали, как была служба, за вкусненьким в храм. Причащались, значит. Это были 30-е годы.
А потом в школе учительница сорвала с ее шеи крестик. Прямо подошла и рванула. «Это что у тебя? — спросила. — Чтоб больше я такого не видела!» Закончила бабушка только 4 класса.
Кладбищенскую Казанскую церковь разрушили. Больше бабушка в храм не ходила…
Муж был военным. Жили в поначалу в Германии. Там ждали первого своего ребенка — мою маму. Бабушка знала, что должна родить в конце января. И вот однажды в тонком сне, в дремоте, в пустой квартире, вдруг услышала женский голос, может быть, тот же, который слышала перед блокадой Ленинграда: «Ты родишь девочку 6 февраля». Ерунда какая-то, врач по-другому говорил, быстро забыла. Но январь прошел, начались схватки. И длились три дня. А 6 февраля родилась моя мама. Но они с дедом тогда, конечно, не знали, что это день памяти блаженной Ксении — покровительницы Ленинграда. И назвали мою маму Люсей.
Тяжело ей было снова возвращаться в храм. Помню, как тихонько обижалась она на настоятеля, когда сделал ей замечание за подкрашенные губы. Как беспокоилась, кто же будет еду готовить и все делать, если все так надолго уйдут в церковь. Но вот что удивительно, когда начиналась служба, она останавливалась и не смела отойти даже поставить свечу или присесть. «Служба идет, ходить нельзя. Мы так приучены». Приучены в детстве. Понимаете?
Еще помню, как со мной, еще некрещеной, ходила она в книжный магазин. «Там иконочки привезли». Бумажные и наверняка неосвященные. Мы выбрали тогда с ней Казанскую.
Как нашила она, когда мы уже воцерковлялись, розовых хлопковых панамок для работы в саду и огороде в мужской монастырь. Как один знакомый монах случайно зашел к нам в гости. И она так искренне старалась накормить его — «сыночка» — и положила в тарелку картошку с сосисками.
Как стояла всегда рядом с нашей Казанской в серванте на салфетке маленькая иконка Иоанна Воина, написанная на каком-то металле. Вся она была старенькая, с облезшей краской. Но сама фигура святого была, как будто только что ее написали. Эта иконочка досталась ей от сестер. Рассказывала, что из деревенского их дома ей вынесли только эту маленькую икону. «Мне сначала обидно стало. Там такие большие есть, а мне ни одной не подарили. А сейчас думаю: муж ведь у меня военный, поэтому мне Воина и дали…» Потом мы поняли, что все эти большие иконы были из храма: старшие сестры просто спрятали их у себя в доме, когда кладбищенскую церковь начинали рушить.
Умерла бабушка от рака груди. Когда она призналась, что болит, было уже поздно, последняя стадия. Моя мама работала врачом и прекрасно все понимала. После операции хирурги рассказывали маме, что выгребали метастазы руками… Из лимфоузлов, из подмышек… «Год проживет еще, Бог даст». Мама не говорила мне ничего об этом заключении. Мы собрались и пошли в монастырь. Стояли на долгой службе, плакали. А когда вышли — огромная радуга, на все небо. «Поживет еще, значит, наша мамочка». И правда, она пожила еще. Удивительно, но целых шесть лет. Мучилась? Жила, как и раньше, много шила, все брала на себя, всегда была радостная и добрая. И как же мне было жалко ее, когда у нее начинала болеть рука. Все больше и больше. Этот опыт жалости был самым главным в моей жизни, как и у многих внуков, которые живут рядом со своими стариками. И когда злюсь на своих детей, вспоминаю ее, ставшую от своей болезни к концу жизни снова маленькой и беззащитной девочкой. Этот образ означает одно. Все люди на земле – это маленькие дети, бывшие и, быть может, будущие.
