В Дивеево в тапочках и без паспорта

Меньше всего ожидаешь увидеть теннисный стол, проходя по коридорам офиса рекрутинговой компании. Белые воротнички, график 5/2, офисное здание в центре Москвы, всё как положено; и вдруг — шары для гимнастики, тренажеры, душ, разноцветные кабинеты…

Алексей Захаров — основатель и глава «Суперджоб» — одной из крупнейших в России компаний в сфере подбора персонала. Он рассказал «Фоме» о том, должна ли работа доставлять удовольствие, чем «принципиально православный» коллектив может смущать руководителя и как благодарить Бога за неудачи.

 Работа должна доставлять удовольствие

— В Вашем офисе всё как-то не по-стахановски: мячи, цветные стены, столовая милая такая, теннис... Зачем все это? Повышает производительность?

— И да, и нет. Просто у нас было место, куда поставить теннисный стол, мы и поставили. Почему бы и нет? Стоимость теннисного стола относительно стоимости офиса — это не принципиальные затраты. Кто-то идет в перерыв выпить кофе, кто-то может подойти и сыграть партию в теннис. Конечно, все должны работать, но человек объективно не может «пахать» 24 часа в сутки не разгибаясь, даже если ему это нравится. Производительность труда падает, такой человек вряд ли будет эффективным в течение длительного времени. Все должно быть гармонично.

Нам многие говорят, что у нас в офисе уютно, комфортно. В его оформлении участвовали, между прочим, все наши сотрудники. Не то чтобы они сами красили, но интерьер подбирали сами. В санузлы мы поставили гигиенические души, все это некий общий комфорт создает. Так что мы просто стараемся предоставить нормальные условия для работы, потому что, повторюсь, работа должна доставлять удовольствие. Люди, которым работа удовольствие не доставляет, у нас долго не задерживаются.

— А удовольствие от работы — это что?

— Я формулирую так: когда человек находится на своем месте, занимается любимым делом, неважно каким — он может быть курьером, а может — директором компании, но, если он на своем месте, часть трудностей отпадает сама собой. Даже если приходится дико тяжело и трудно, это не приводит человека в состояние стресса. Пусть он выматывается физически, но при этом психологически находится в зоне комфорта и быстро восстанавливается. А рядом может работать такой же сотрудник, который делает то же самое, но не своим делом занимается, и эффективность у этих двоих совершенно разная.

Например, у меня всю жизнь было тяжело с математикой. Ну не люблю я циферки! И если мне нужно будет системно работать с цифрами, да так, чтобы десятые, сотые и тысячные сошлись, я довольно быстро застрелюсь, наверное. Во всяком случае, погрустнею, потому что это точно не мое. И даже пусть и сойдутся у меня эти цифры, ничего, кроме усталости, я не испытаю. А вот наш финансовый директор, наоборот, чувствует себя в этих цифрах как рыба в воде! Ей это приносит настоящее удовольствие.

— Хороший слоган про удовольствие… Но почему-то кажется, что в большинстве случаев страшно далекий от реальности.

— Не могу говорить за всех. В нашей компании мы стараемся на этапе отбора проверять: человек хочет заниматься тем, чем он пришел к нам заниматься, или нет, будь то клиентский менеджер, программист или бухгалтер. Конечно, любой может ошибиться. Но, так или иначе, у нас чрезвычайно низкая текучка в компании: очень редко люди по своей воле от нас уходят. Большинство женщин, которые нас покинули в связи с радостным событием — декретом, к нам потом возвращаются. И на наших детских утренниках детей все больше и больше.

— У Вас свои детские утренники?

— Традиционно мы проводим под Новый год большой праздник для детей сотрудников. И какие-то промежуточные праздники — «день детства», например.

— Вы уже около 15 лет занимаетесь кадровыми вопросами, помогаете людям найти работу или найти сотрудников. Почему Вы выбрали такое направление?

— Это произошло абсолютно случайно. Мы с моим партнером пошли по пути наименьшего сопротивления в свое время. А до этого много чем пытались заниматься: брались за любой проект, когда открывалась такая возможность. А бывало такое: «Можно этим заняться, попробуем?» — «Знаешь, что-то душа не лежит, работа должна доставлять удовольствие, не будем этим заниматься». И не занимались.

— Сегодня Вам Ваша работа доставляет удовольствие?

— По большей части — да. Я бы, конечно, хотел сказать: «Да, всегда и абсолютно», но все-таки есть вещи, которые я не люблю делать, но приходится, потому что больше некому. Это часть любой работы.

Хороший православный, плохой специалист

— Одно время была тенденция, когда верующие руководители старались формировать свои коллективы исключительно из верующих сотрудников. Как Вы относитесь к такому подходу?

— Знаете, есть много православных, воцерковленных людей, которые при этом специалисты отвратительные. Они, может быть, даже очень хорошие люди, но занимаются не своим делом, работа им удовольствия не доставляет. Сплошь и рядом возникают в среде православных предпринимателей разговоры вроде: «Вот, нанял православных, но не знаю, куда от них деваться, потому что заставить их работать невозможно — все очень хорошие люди, только работают плохо». Или: «Вот был у нас большой православный проект, и единственный, кто на нем нормально работал, — это татарин Вася, мусульманин, все остальные — православные, которых все время пинать приходилось».

«Работа православной не бывает». О том, чем и как можно заниматься христианину

— Это вопрос к менеджеру, какой персонал он подбирает. Я встречался с попытками крупных бизнесменов подбирать только православных сотрудников или только мусульман. Так или иначе, но все от этой практики со временем отказывались, потому что человек может быть замечательным христианином, но в конкретной области — плохим работником. И какое отношение это к вере имеет? Никакого. Поэтому в бизнесе надо подбирать специалистов.

Да, скажем, если у меня в кабинете висят иконы, воинствующего сатаниста просто не пропустит на работу наш HR-отдел (отдел по персоналу. — Ред.) — понятно, что он тут не приживется. Но бывают разные «пограничные» случаи. Скажем, я узнаю что-то про человека, что он чем-то неподобающим занимается, и могу ему сказать: «Знаете, дома у себя можете делать все, что хочется, а здесь этого не будет». Дома — его личный выбор, а если он хочет здесь продолжать работать — нет и всё. И по этой же причине, скажем, «Суперджоб» никогда не работал с борделями, даже если они маскируются подо что-то легальное, с игорным бизнесом, даже если он легальный. Мы просто отказывали в предоставлении услуг. Не скажу, что нам такие решения даются тяжело: у нас массовый сервис, это не вопрос жизни и смерти компании. Слава Богу, Господь ведет так, что нам не приходится принимать решений, которые заставляют нас идти против совести. Мы делаем чрезвычайно доброе дело для всех и получаем от этого удовольствие.
Иван Ильин и другие умнейшие люди

— А как Вы сами пришли к вере?

— Я не помню, как это произошло. Понимаете, мы ведь знаем, как Савл превратился в Павла. При этом он же был на тот момент условно «воцерковленным» человеком — в Бога верил и отстаивал свою правду. И, в общем, по сути, бился за Христа, только не там и не теми средствами. Наверное, у кого-то происходит такое мгновенное перерождение, мгновенное осознание, как у него. У меня было иначе.

Если совсем далеко в детство смотреть, то присутствие Божие тогда ощущалось и в чудеса верилось. Например, мы с родителями ходили по музеям в Нижнем Новгороде, в частности, заходили в Строгановскую церковь — там был тогда музей. И когда я в храме оказывался, у меня было ощущение, что я в другой мир попадаю! Или мы отдыхали регулярно в заводском доме отдыха, недалеко от Нижнего Новгорода. Там километрах в пяти было старое село и разрушенный храм — огромный старый собор. От него просто коробка осталась, остов, загаженный, с торчащей арматурой. Ну что там делать было? А мы, отправляясь в сельский магазин, обязательно почему-то с родителями заходили в жаркий летний день в это храмовое пространство, где были выбиты окна и жутко пахло. И я как сейчас помню, как отец, который на тот момент был совсем далек от Церкви, стоя в этом разрушенном храме, произносил фразу: «Миром Господу помолимся». И такое эхо разносилось, и какое-то ощущение полноты и бесконечности возникало...

Потом, уже в вузе, я начал системно читать духовную литературу — и Евангелие, и Коран, с культурологической точки зрения, в рамках спецкурсов. Сначала я это воспринимал как какие-то мифы народов мира. Потом понял, что это больше, чем мифы, потому что мысли, идеи, которые туда заложены, они очень большие, мощные.

В институтские времена мы изучали философию, и мне попалась в руки книжка Ивана Ильина. Я читал и понимал, что, во-первых, это очень умный человек, он описывал то, что с нами происходит сейчас, за много лет до того, как это с нами начало происходить. И у него красной нитью везде идет мысль, что Россия — православная страна… В общем, комплекс каких-то таких факторов привел меня к мысли: умнейшие люди, чьи книги я читаю, которых очень уважаю, — верующие; среди моих знакомых появляются такие, кто причисляет себя к христианам, в основном, православным. И они тоже не дураки! Значит, что-то в этом есть.

Я над этим размышлял, и некое логическое принятие христианства у меня возникло: либо ты должен признаться себе, что ты идиот, а по гордыни или по чему-то еще ты не можешь сказать себе об этом прямо; либо ты должен признать, что есть некие авторитеты, тобой уважаемые, которые шли путем веры. Ты, в общем, еще даже не осознаешь, куда они шли, но начинаешь понимать, что, видимо, не знаешь чего-то очень важного. Ты в курсе некой формальной части, ты книжки читал и вроде уловил, что такое христианство. Но дальше должно быть что-то еще… И тебе это что-то пока не открывается. Ты просто видишь, что есть много разных путей в тайном мироздании, но вот говорят, что есть простой путь. Зачем же искать сложных путей, надо пойти тем простым, которым прошло множество умных, авторитетных для тебя людей.

— А Вы сейчас тоже считаете, что христианство — это простой путь?

— К спасению, к вечной жизни — да, безусловно, самый простой. Нет, конечно, идя им, ты начинаешь многие вещи, о которых раньше и не думал, воспринимать серьезнее, и они для тебя становятся большими и сложными. Но при этом, простите за простоту речи, ты абсолютно перестаешь париться по огромному количеству вопросов, которые тебя раньше сильно беспокоили.

— Например?

— Ну, например, как поступить в стрессовой ситуации, почему я раздражаюсь в этой ситуации. Теперь у меня нет таких мук выбора, как раньше — я отсекаю все неприемлемые варианты. И причины собственного раздражения мне тоже понятны, и понятно, что с этим раздражением делать.

Крещение среди станков, причастие после завтрака

— Вы крестились в сознательном возрасте… А как это произошло?

— Я был студентом МГИМО в это время и как-то случайно попал в храм Иоанна Богослова в Богословском переулке. Шел мимо, зашел, а там сидит какой-то мужичок, какую-то проволочку крутит пассатижами. Вокруг станки, потому что тогда там, в храме, были мастерские театра имени Пушкина: площадь два на два метра выделена приходу, а вокруг — грязь, мусор и оборудование. Сидит этот мужичок в телогрейке, я подхожу к нему, говорю: «Здравствуйте». «Здравствуйте. Что пришли?» Я говорю: «Вот так вот зашел. Думаю: может быть, когда-то креститься». Он говорит: «А что такая блажь в голову-то взбрела?» Дальше я кратко рассказываю то, о чем я уже Вам рассказал. Он говорит: «Ну, в общем, рассуждения верные. Только человек, крестясь, многое приобретает, но придется от многого и отказаться». Ну, я с точки зрения философского рассуждения и ответил, мол, народ говорит, что оно того стоит. «А как тут у вас крестят?» — спрашиваю. Он говорит: «Сегодня вторник. В четверг приезжай часам к 12, будет батюшка, он тебя и крестит». Я сказал: «Ладно, я подумаю». В четверг утром пришел к своему товарищу, Владимиру Романовичу Легойде, и говорю: «Вовка, слушай, поехали, будешь мне крестным папой. Я поеду креститься!» Он согласился. То ли пару в университете отменили, то ли мы сбежали, в общем, приехали в храм. Мужичок в телогрейке оказался батюшкой, и там же, между станков, он меня и крестил. И сказал: «Поскольку алтаря у нас еще нет, тебе надо на следующее утро попасть в ближайший храм, найдешь там любого батюшку на службе и скажешь, что ты вчера крестился, тебе надо воцерковиться. Тебя причастят и скажут, что делать».

На следующее утро мы с Легойдой встали, переночевав у меня на съемной квартире, позавтракали плотно, покурили, и я пошел причащаться. Мне даже в голову не пришло, что я что-то сделал не так! Причастился — и слава Богу! Это сейчас я могу ужаснуться — завтрак и так далее… Господь многое прощает. А я до сих пор ужасаюсь, хотя вам сейчас так весело это рассказываю.
И потом постепенно, постепенно шел, какие-то другие серьезные книжки читал…

— А что именно читали?

— Я перечитал очень много отцов Церкви: было масса вопросов, я и искал ответы. Потом наступил момент, когда таких глобальных вопросов не стало. Мне кажется, всегда наступает момент, когда ты понимаешь: ответы на все основные вопросы ты знаешь, значит, либо делай, либо не делай! Этот выбор мы делаем каждый день...

Неофитские времена, с одной стороны, вспоминаются с большой теплотой, потому что благодать Божия на тебя изливается волнами каждый день, и ты это чувствуешь. Вот ты глаза закрыл, а она здесь! И я просто не знал, куда от нее деваться, потому что присутствие Божие видел абсолютно во всем! И физически это чувствовалось. С другой стороны, конечно, было много соблазнов. Их часто называют искушениями, но я бы не хотел это слово походя употреблять. Все же я где-то прочитал, что искушение — это когда есть риск потери веры. А когда опоздал или упал, ногу сломал — какое это искушение? Но вот соблазнов было много: гордыня страшная вылезала, кого-то осуждал, с кем-то спорил не по делу, причем со старшими по возрасту. Часто вел себя совершенно по-свински, конечно, и сейчас вспоминать это очень смешно и грустно. Спасибо моему духовнику — от многих неразумных поступков уберег! В монастырь, безусловно, всем в те времена захотелось — либо на месяц, либо навсегда. Такая благодать, что кажется — все, пойду в монахи служить Богу!

— Батюшка что Вам на это сказал?

— Он сказал: «Тебя Господь Бог поставил учиться, вот и учись, а дальше жизнь покажет. Про монастыри пока забудь». Я сейчас за точность цитат не ручаюсь. Но, конечно, наличие рядом с новокрещеным человеком, причем крещенным осмысленно, старшего товарища по вере (необязательно по возрасту), в идеале — священника, который может уберечь от каких-то неправильных действий, направить, — это очень хорошо. Рядом с начинающим токарем обязательно должен быть токарь 6-го разряда. Не всегда такое возможно. Я считаю, что мне очень повезло с людьми, которые мне встречались.

Чудеса на грядках

— А кто еще Вам встречался на этом пути, кому Вы благодарны?
— Батюшка Серафим Саровский, хоть это, наверное, звучит громко. У меня так получилось.

— В каком смысле?

— В неофитские времена однажды вышел из дома и, как был в тапочках, поехал на экскурсию в Дивеево из Нижнего Новгорода (я оттуда родом). В результате задержался там на неделю. Прожил в семье местного дьякона, потому что я поехал без документов, меня в Дивееве не оставили работать — боялись тогда людей без документов. И я научился видеть чудеса каждый день, бытовые чудеса. Про них можно долго рассказывать.

— Приведите хоть один пример...

— Монастырь уже вернули, но все было в разрухе — это, может быть, 1993-1994 год. Тогда еще и Канавки не было, была тропинка вокруг Дивеева.

Батюшка служит круглосуточно — он был одним дьяконом на семь священников в то время, а матушка с четырьмя детьми живет в деревенском доме. При доме — огород, бурьян по пояс и где-то свекла с морковкой посажены. Рядом за забором соседний участок — ни сорнячка, и тоже свекла с морковкой растут. Вот выходит матушка и выдергивает морковку — просто огромную! — и свеклу с голову величиной. И тут же соседка через метр какой-то за забором выдергивает маленькую морковку и маленькую свеклу. Я как-то спрашиваю: «Матушка, а почему у Вас так растет все хорошо на огороде?» — «Ой, слушай, не знаю. У меня батюшка, четверо детей, мне не до огорода. Поэтому я батюшке Серафиму говорю: батюшка, я вот там посадила, как-нибудь позаботься».

За неделю таких мелких, бытовых чудес много было, не пересказать. Как-то за ужином спрашиваю: «Матушка, а неверующие-то есть в Дивееве?» Потому что мне казалось, что люди, видя, что происходит, не могут в Бога не верить. А матушка говорит: «Так все село неверующее». Меня это, помню, шокировало. А она объясняет: «Здесь же верующих истребили, а те, кто сейчас живут, — потомки тех, кто истреблял. Поэтому тут ничего странного нет». Ну, слава Богу, сейчас все совсем по-другому.

Каждый человек, которого я встречал, на меня как-то повлиял. У меня очень много знакомых священников, епископов, дьяконов, катехизаторов, и многими я восхищаюсь. Это люди совершенно чудесные. Они, во-первых, тяжело работают, а во-вторых, умудряются еще и молиться. Это и матушки, и монахини дивеевские, и нижегородские, разные. Я смотрю на многих из них — это уже святые люди! Я понимаю, что у них все тоже непросто, но многие из них служат примером того, как надо работать. Как они молятся — мы не знаем, но мы живы их молитвами.

— Вы говорите, они работают… Многим, напротив, кажется, что они ничего не делают: молятся — и всё.

— Молитва молитве рознь. Как мы молимся? Отстояли на службе, кое-как помолились, мысли витают где-то, потом пошли по Канавке гулять, на работе у компьютера посидели... А монахини после службы идут печь 2000 просфор, или вскапывать миллион квадратных метров огорода, или на пустом месте восстанавливать храм. Матушка-настоятельница какая-нибудь, она и прораб, и каменщик, и фандрайзер, и еще по головке должна всякого приходящего погладить, и сестер построить. Ужас! Я думаю, что любую настоятельницу монастыря можно просто смело ставить министром, и она не провалится.

Я иду лечиться

— Алексей Николаевич, меняется ли жизнь после того, как происходит встреча со Христом? Можно ли сказать: я был таким-то до, а стал вот таким после?

— Знаете, сложно сказать. Конечно, человек меняется. Но не во всем: если он был экстравертом, он экстравертом и останется. Или наоборот, интровертом. Характеры людей не меняются.
Внутреннее отношение к людям, к происходящему, наверное, меняется. Человек может быть по характеру совершенно необузданным грубияном — ну, генетически так сложилось. Но при этом он начинает задумываться о последствиях своих действий, своей вспыльчивости и себя сдерживает. Такой резкой перемены, чтобы — бам! — и ты другой, наверное, не бывает: люди годами, десятилетиями по капле меняются. У кого-то получается, у кого-то не очень. И понимаешь свое бессилие, но, по крайней мере, просишь прощения у Господа, просишь, чтобы когда-нибудь Он тебя по башке щелкнул или погладил, чтобы ты все-таки делал не так, как хочешь, а так, как должен. Есть же и такие слова в Библии: Доброго, которого хочу, не делаю, а злое, которого не хочу, делаю (Рим 7:19). Даже у апостолов такая борьба была! Мы с этой целью и живем: понемножечку меняться.

Опять же, мы все время оглядываемся назад. А нам сказано: не оглядывайся.

— А почему не оглядывайся?

— Некоторые из нас — я, во всяком случае, — оглядываются на свои грехи. Ты покаялся — и всё, греха нет, и ты с чистого листа дальше идешь. Это то, к чему нас призывают: следовать за Христом, оставив все позади. А мы вроде как пошли, но все оглядываемся: как там было вкусно, как там было весело... А значит, нет до конца покаяния. Потому что настоящее покаяние — это когда прошлое становится небывшим. А часто бывает, что ты приходишь на исповедь искренне и в какой-то момент даешь обещание, что больше чего-то дурного делать не будешь (совсем как в детстве). Вышел, причастился, солнце светит совсем по-другому, даже если вокруг тучи. А дальше... опять как всегда. И это очень печально.

— Наверное, поэтому людям со стороны, когда они смотрят на христиан, кое-что кажется лицемерием: мол, вы декларируете одно, а делаете другое, вам хочется быть святыми, а вы не лучше других...

— Но мы же лечиться в Церковь приходим. Когда мне так говорят, я отвечаю: понимаешь, я иду лечиться, а в больнице ты много здоровых не найдешь. У тех, кто идет лечиться, у них есть хоть какой-то шанс стать нормальными здоровыми людьми. А те, кто этого не делают, имеют больше шансов зарубить кого-нибудь топором в припадке. Об этом много и хорошо сказано, и не мной.

— А что для Вас значит быть христианином?

— Не знаю. Это очень сложный вопрос. Я никогда себе его не задавал. Думаю, что самый простой ответ — это всё. Потому что ты пытаешься всю жизнь строить через мировоззрение свое, а как иначе? Здесь я христианин, а здесь как бы нет? Поэтому самый простой ответ: это всё. А если покопаться в этом — тогда вся жизнь человеческая и есть для того, чтобы на этот вопрос ответить. И я не знаю, как я на него отвечу в конце.

— Что для Вас самое радостное в вере и что самое сложное?

— Ну, сложностей нет никаких. Все сплошная радость, если задуматься. Если посмотришь лет на 20 назад — на то, что тебя расстраивало, на то, чего бы тебе хотелось, а не сбылось — благодарить Бога хочется! Как же здорово, что Господь уберег, и абсолютно нечего было расстраиваться. Я теперь просто ежедневно радуюсь тому, что что-то не получил 20 или 10 лет назад, чего так хотел. И если эту логику продолжить, то когда сегодня что-то не получается, чисто статистически ты понимаешь, что лет через 10 имеешь все шансы сказать: «Слава Богу! Я вот хотел, а Господь не сподобил, не дал, я переживал по этому поводу, а на самом деле радоваться надо было!» Наверное, это из серии «всегда радуйтесь…»

— А разве всегда получается?

— Не всегда, конечно. Но, когда не получается, я стараюсь остановиться и подумать так: «Подожди, расслабься, подумай. Раньше ведь так уже бывало. Если нужно, все сложится, если не нужно, то и слава Богу!» И так абсолютно по любому вопросу: бизнес, человеческие взаимоотношения... Конечно, я не могу сказать, что я в абсолютной радости всегда нахожусь. Но поводов для радости у меня очень много бывает.

— А если случается трагедия? Не дай Бог, смерть близкого человека…

— Это очень сложно. В каких-то бытовых, простых ситуациях или в несложных бизнес-процессах так жить довольно легко. Но в вопросах, которые связаны с потерей близких, с болезнями детей... Ведь никакой логике смерть детей не поддается, и смерть близкого человека, когда он уходит, по человеческим меркам, несвоевременно, когда родители хоронят детей. Я думаю, надо перейти на следующий уровень, чтобы увидеть, зачем и для чего такое произошло. Для этого вера и нужна. Серафиму Саровскому или Сергию Радонежскому вера-то не нужна была, потому что они находились в живом общении с Богом. Они просто знали Христа, а это уже не вера, а знание, Богообщение. А вера нужна нам — тем, кто еще до этого не дошел. Она помогает пережить страшные вещи…

Но все-таки, хоть мы не достигли высочайшего уровня святости, Господь Бог с нами все время общается, надо просто остановиться и прислушаться. Когда мне кто-то из друзей или жена говорит, что я не прав, я могу, конечно, раздражаться по этому поводу — и часто раздражаюсь… но многое меняется, если осознать, что это Господь Бог тебе устами жены или устами друга говорит: «Слушай, парень, ну ты же неправ». И даже если ты на сто процентов уверен в своей правоте, через какое-то время подумаешь: «Ну, может, я и прав, но не на сто процентов, а максимум на пятьдесят». Так что если задуматься, то можно было и промолчать, не возражать. Господь Бог с нами говорит голосом совести. Если ее не заглушать, то у тебя внутри будет постоянно звучать голос Христа. Жить с этим голосом — гораздо проще.

На анонсе   Фото из архива компании "Суперджоб"