Журналист RG.ru Елена Яковлева обсудила с руководителем Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главным редактором журнала «Фома», профессором МГИМО Владимиром Легойдой, манифест режиссера Константина Богомолова.
Автор не рассчитывал на сплошные аплодисменты
Манифест Константина Богомолова вызвал какой-то угрожающий шквал нападок.
Владимир Легойда: Этот текст надо читать, сняв «научные» очки. Его не стоит разглядывать строго академическим взором, который дает возможность ко всему на свете предъявить множество претензий. Научный текст, да, требует предельной строгости мысли, ссылок на источники и предшественников по мысли и не предполагает полемического заострения. В каком-то смысле, задача ученого — при нехватке социологических, исторических, документальных и т.п. фактов — все время останавливаться в шаге от обобщения. Зато обобщать — право публициста и полемиста. Да и публицистический текст с оговорками «В действительности картина намного сложнее» никто до конца не дочитает.
А у Богомолова как раз публицистический полемический текст, яркий, пробуждающий желание спорить, уточнять и оговариваться. И поэтому я бы предложил вынести его содержание за границы строго научной дискуссии. Это сразу снимает ряд претензий и требований (уточнения, дополнения, больший контекст); прежде всего к определенной вторичности текста — в его первой, скажем так, исторической части — выбранный жанр не предполагает обзора прочитанной литературы и ссылок.
Так что вопросы, которые рождает текст и желание с ним спорить, справедливо будет отнести не к его недостаткам, а к его достоинствам.
Хороший текст. Интересный. Умный. Продуктивный.
Похищение Европы. 3.0
У всякого, кто учился в университете (особенно на гуманитарных факультетах) есть свой миф Европы. Безусловно, положительный. Европа Стендаля, Джойса, Фейхтвангера для нас гораздо больше того, что декларируется сейчас ее политиками и идеологами в качестве идеологических мод, навязанных правил поведения, и того этического рейха, о котором так радикально говорит Богомолов. Вы, комментируя манифест, написали в Telegram-канале, что европейская культура продолжает стоять на трех китах — Афины (философия), Рим (право) и Иерусалим (христианство).
Владимир Легойда: Мысль не моя, конечно, это общеизвестно. Западная культура покоится на двух больших ценностных основаниях — античность и христианство. И все, что сегодня происходит в Европе, корнями уходит (или до недавнего времени уходило) туда. Общеизвестно, что если в эти основания вглядеться, то можно увидеть три опоры — Афины (философия , наука и искусство), Рим (право и государственность, патриотизм), Иерусалим (христианство). До XVIII-XIX веков Европа довольно прочно стояла на этих опорах. Но в текстах вроде того же «Заката Европы» Шпенглера уже замечено движение тверди. Сегодня мировоззренческо-философские основания Европы меняются.
И христианское, «иерусалимское» основание Европы теряет свою твердость. С Возрождения и уж тем более с Нового времени христианство перестает быть там доминирующей культурной и общественной силой. Сложно не заметить в XVIII веке, веке разума, вытеснение официальной церкви на периферию общественной жизни. Не говоря уже о более позднем времени.
И сейчас бросается в глаза приверженность, например, французской интеллигенции антиклерикальности. Хотя есть прекрасный, включенный в университетские программы, «французский Достоевский» — Жорж Бернанос…
Владимир Легойда: Да, но соотнося любую другую культуру с европейской, мы, конечно, соотносим ее прежде всего с этими основами. И в таком сравнении сразу, например, становится заметна особенность русской культуры, где, во-первых, наследование античности никогда не было результатом прямой территориальной или языковой преемственности, во-вторых, христианство было воспринято в его восточном, православном варианте, и, в-третьих, закон всегда был вторичен по отношению к благодати — не только в богословском, но и в общекультурном смысле. Вспомним хотя бы знаменитое «Слово о законе и благодати» митрополита Илариона (XI в.). Другое дело, что вторичность закона у нас балансировалась тем, что человек, стремящийся жить по благодати, и закон нарушать не станет...
Читая лекции иностранным студентам по курсу «Введение в русскую культуру», я обычно поясняю им эти особенности нашей культуры, вопросом: «Тебя как судить, по закону или по совести?». Русский человек всегда ответит: по совести. Немец (публицистически обобщаем: европеец) — по закону. А американец всего скорее не поймет вопроса (потому что американская правовая культура в каком-то смысле исходит из тождества права и морали). Хотя римская культура, включая право, в конце концов пришла и к нам — с Петром I, но тут «похищение Европы» случилось сильно позже и проходило совсем по другим сценариям.
Превратится ли ЛГБТ в кита?
Что с этими тремя китами происходит сейчас? Вы, комментируя текст Богомолова, написали, что «оторваться от них совсем пока не получается: через отрицание нередко утверждается отрицаемое. Но уж больно хочется оторваться»…
Владимир Легойда: Европа, конечно, очень разная. Европа Италии отличается от Европы Франции, и обе они — от Европы Германии. И говоря «Европа — это...», мы уже упрощаем.
Но общие тенденции жизни в столь разных европейских странах все-таки есть. И Европа не только разнится, но и меняется. И у этих изменений есть некоторый общий вектор. По-моему, он автором увиден более-менее точно.
Тут опять очень хочется сделать оговорку. Друзья и знакомые на Западе, особенно если приехать в гости и сесть с ними за стол, обычно признаются, что та же тема ЛГБТ на самом деле занимает микроскопическую долю в сюжетах их жизни и ума. 5 лет назад, по крайней мере, было так.
Владимир Легойда: Это хорошие друзья. Приведу другой пример. В 2016 году, как раз за несколько дней до исторической встречи Патриарха Кирилла с Папой Римским, меня пригласили в Чатем-хаус (Королевский институт международных отношений в Лондоне. — Прим. ред.) рассказать о Русской православной церкви. Поскольку выступление было на английском языке, то я попросил своего доброго знакомого, американского профессора, занимающегося изучением, переводом и изданием русской философии, посмотреть текст моего выступления. И он, прекрасно понимающий, что такое Чатем-хаус, предложил мне снять или сильно сократить и смягчить последнюю часть выступления. А в ней я как раз собрался говорить о том, что Русская православная церковь последовательно отстаивает свою точку зрения по поводу однополых союзов, оставляя за собой право не принимать их. Мой друг-профессор сказал: вот об этом вам лучше не говорить. Я спросил: почему? Он ответил: потому что все вопросы и вся дискуссия сведется только к этому. Добавив (цитирую почти дословно): «Вы не представляете, как изменился западный мир в этой теме за последние 10 лет!».
Я, конечно, тезис оставил, поскольку это было для меня принципиально важно. Правда, предсказание не сбылось. 80 процентов вопросов касались Украины и ситуации в Сирии. Чатем-хаус все-таки пространство не столько для философских, сколько для политологических дискуссий. Тема же ЛГБТ возникла то ли в одном, то ли в двух вопросах. Но боюсь, что профессор меня предупреждал не на пустом месте. Поэтому в оценке этой темы нужна сложная оптика.
Смелость быть «не в тренде»
Мы все примерно знаем, откуда чего ждать. Из среды модных современных театральных режиссеров с поломанными языками, которые (я лично поклонник, но) далеко не все понимают и принимают, обычно являются ерники и раздаватели самых разных пощечин общественному вкусу. А тут вдруг выходит человек и говорит чрезвычайно основательные, даже основополагающие вещи: перекрестимся и отцепим свой вагон от поезда, несущегося в ад. Поначалу думаешь, не ерничает ли. Но мне вот несколько верующих друзей написали: какой крутой христианский текст. И какой смелый.
Владимир Легойда: Это точно текст человека, который не пытается быть «в тренде». И не боится этого.
Будучи «в тренде» (в любом) он бы написал совсем иной текст. Либо идеологически заштампованный на либеральный манер. Либо псевдоправославный.
А этот по-настоящему авторский текст, вне каких-то идеологических штампованных трендов. И да, публицистический и смелый. Потому что, переставая озвучивать тезисы, принятые в каком-то сообществе, ты же просто через два дня подвергаешься «люстрации». Это же правда.
Начинается то самое «виртуальное линчевание»?
Владимир Легойда: И еще какое. Когда начались призывы школьников на неразрешенные митинги, мне жена написала, что школа, где учится старшая дочь, бурлит, учителя встревожены, родители взволнованно переписываются в чатах... Я у себя в Telegram-канале вспомнил знаменитую историю 1814 года. Когда антинаполеоновская коалиция подошла к Парижу, к Наполеону пришла делегация с предложением поставить перед войсками заслон из детей и стариков. Жесткий Наполеон вздрогнул и ... отказался. У нас же все не так... В общем, довольно невинная историческая параллель, типичная интеллигентская дискуссия.
Один мой знакомый дал на эту мою запись ссылку в своем «Фейсбуке» (деятельность организации запрещена в Российской Федерации) с комментарием «Методичка пошла по всем прикормленным» и фразой «Теперь замарался навсегда». И как это понимать? Как ты посмел? Молчи? Придет время, мы с тебя спросим?
Богомолов прав: если ты говоришь не в унисон с какой-то общепринятостью, в сетях на тебя сразу навешивают ярлык, не выбирая выражений, лексически не церемонясь.
И в этом смысле он, конечно, сделал смелый шаг. Сказав, обращаясь к тем, кто его поднимает на щит: не ждите от меня, что я сейчас к кому-то примкну.
Я бы вообще посоветовал нам всем сейчас не сильно "примыкать". Я - за сохранение полутонов и сложную картину мира. За исключением каких-то уж очень особенных исторических ситуаций, мы это совсем не обязаны делать.
Давайте лучше постараемся с открытым сердцем и умом слушать, слышать и читать друг друга, в том числе такие тексты, как манифест Богомолова.
Самое интересное происходит сейчас
Часть критиков высокомерно замечает, что автор явно «начитался» Достоевского и многое повторяет за ним.
Владимир Легойда: Повторяю, тем, кто указывает на якобы вторичность текста по сравнению со всем массивом европейского и русского интеллектуального наследия (Шпенглер, Данилевский, Достоевский и т.д.), можно только сказать, что автор вряд ли претендовал на первичность своих оценок аксиологической истории Европы.
Но я бы не стал уходить в историко-культурологические штудии, как и в научную критику, публицистический текст не может и не должен их вмещать. Название «Похищение Европы», конечно, обязывает. (Я бы, например, уточнил, что тогда уж 3.0, а не 2.0: ведь было вначале мифологическое, а потом и вполне себе историческое, цивилизационное похищение Европы, как справедливо замечает прекрасный историк-античник И.Е. Суриков, — в V в. до н.э.) Но не надо искать в тексте всех тех пластов смыслов, которые подтягивает столь обязывающий заголовок. Это все-таки не философский трактат, и даже не метафорический двухтомник Шпенглера с неожиданными взглядами, догадками и прогнозами.
Старые тексты отстоялись в историческом времени и звучат по-другому, и метафорика у них другая, и тон, и стиль. И «Вишневого сада» их авторы не читали. Отбирать или добавлять Богомолову очки, сравнивая с Достоевским или Шпенглером, ну некорректно.
Владимир Легойда: Да, и в тексте Богомолова для меня самое интересное — это оценки не прошлого, бывшего предметом внимания Достоевского или Шпенглера, а то, что происходит с нами сейчас. Непосредственно относится к сегодняшнему дню. Невероятно точно подмечена, например, вся новая реальность жизни, связанная с соцсетями и формирующимися там своими законами, правилами поведения, своей этикой.
Но если без сравнения с Достоевским и впадения в сугубо научную придирчивость, позволить себе ряд неизбежных оговорок...
Владимир Легойда: То я, например, обратил бы внимание на смелый в категоричности изложения пассаж про то, что «христианство придавало сексуальному акту сакральность, божественность и красоту, эротика была предметом искусства». Природа интимного общения в христианской мысли, как известно, понималась и трактовалась по-разному, в широчайшем спектре от, условно говоря, Августина до «Этики преображенного эроса» Вышеславцева и далее. Так что вышеприведенный тезис о сакральности требует серьезного пояснения. Далее, автор как бы выпускает из поля зрения (не оговаривается) средневековое христианское искусство, где эротика вовсе не была предметом внимания. И пропускает всю нашу великую иконопись с ее бестелесностью.
Да и вообще христианское восприятие сексуальности, как расколотого (грехом) явления, достаточно драматично...
Владимир Легойда: В падшем мире все расколото грехом. Но эта оговорка неизбежна, да... Или вот автор говорит о ценностях прекрасной довоенной Европы. А почему не послевоенной, до 60-70-х годов?
Но это, повторю, не отменяет яркой цельности и убедительности этого публицистического текста.
Человек бодрого духа
Главная тема разговора — сложный человек. Несколько смущает, что замечательная (взыскуемая и необходимая) «сложность» человека задается чуть ли не равноправным присутствием в нем добра и зла.
Владимир Легойда: Сложного человека, такого, каким его увидело христианство, наверное, в литературе лучше всего описал Достоевский, как одновременно высокого и низкого, ангела и дьявола, любящего и ненавидящего. Но Достоевский не просто описывает такого человека, он ищет для него точку опоры. Фактически в каждом своем произведении. Даже в таком небольшом, но предельно значимом, как «Мальчик у Христа на елке».
Достоевский не стоит на позиции Мити Карамазова — «страшно широк человек, я бы сузил». (Риски такой позиции, мне кажется, Богомолов чувствует у тех, на кого он смотрит.) И Достоевский не говорит, что высокое и низкое, ангельское и дьявольское — само по себе ценность, которую мы должны беречь. Нет, что-то в нас обязательно преобладает. По мысли Ивана Карамазова (в пересказе другого героя романа, Миусова), при очевидном преобладании дьявольского, дело закончится антропофагией: «Нет добродетели, если нет бессмертия». Говорит Иван, которому старец Зосима на это замечает: «Блаженны вы, коли так веруете, или уже очень несчастны!»
Каков же сложный человек христианства?
Владимир Легойда: Христианство никогда не исходило из равенства и неразрывного существования добра и зла. Хотя очень много древних философских и религиозных систем остаются в границах дуализма, христианство, конечно, не дуалистическая религия, не гностицизм, широко распространенный в Римской империи в последние столетия античности.
Христианство формировало, призывало к жизни, не столько «сложного», сколько «нового человека». «Нового» в противоположность «ветхому». Об этом — Нагорная проповедь и все Евангелие. Не про сакральность сексуальности, а про жертвенность подлинной любви.
Христианство не только никогда не исходило из равенства добра и зла. Но в созданном Богом мире — для христиан это принципиально — зла нет. Зло не имеет собственной онтологии, оно лишь паразит добра. И возникает как результат свободной воли человека, его выбора. Поэтому и сложность человека в христианстве задается не сосуществованием темного и светлого, а как раз свободой воли. Если хотите, тайной свободы воли. О чем, кстати сказать, тот же Федор Михайлович гениально написал в «Легенде о Великом Инквизиторе».
Оригинал материала: «Российская Газета», rg.ru
