«Ты заходишь в палату, а там лежат безногие и просят стаканчик воды», — сестра милосердия в военных госпиталях Ирина Худякова

Ну вы имеете в виду, когда уже пришел ответ, да, когда произошло вот это чудо?

Да...

Или все-таки когда вы вот обратились?

Нет, когда пришел ответ, но ответом было не чудо. Ответом было именно...

...ваше внутреннее...

...это внутреннее чувство, да, Я помню, лежала книга какая-то вот из серии 90-х годов — какая икона Богородицы от чего помогает. Там прямо было: от болезней глаз, от камней в почках, ну вот составленная, вероятно, какими-то такими полузнахарями. И там была Ахтырская Божья Матерь… икона...

Это было как раз в день Ахтырской Божьей Матери, да? Когда вы получили...

Да, да, канун, да, ее... И я думаю так: «Интересно... Я никогда о ней не слышала». Я потом погуглила и посмотрела, что это редкая икона, там Богородица с Крестом изображена. И я к тому, что вот именно в этот момент я сказала ну вот «Ты», я обратилась лично. То есть вот эта короста — короста благочестия, благолепия, что «вот я мама и вожу ребеночка в храм, все хорошо, он у нас болеет, но мы вот держимся», — в этом было много лицемерия, наверное. Потому что как только выяснилось, что помощи от храма нету, то сразу же эта маска — маска благолепия — упала и разбилась. И я не стала ее просто собирать потом.

Это действительно такой потрясающий момент. Если я вас правильно понял, то вот когда вы с этой претензией обратились, это все-таки было уже очень живая такая, да?..

Да...

…живое обращение, и мне тоже вот так показалось, когда я слушал, как вы про это говорили в одном из интервью. Мне просто кажется, что даже не только в обращении в этом даже, но вот в самом факте претензий тоже есть какая-то евангельская наивность в самом вот лучшем, глубинном смысле этого слова. И вот мой вопрос такой: а вам насколько удалось вот это чувство сохранить?

Вот это очень хороший вопрос, потому что как только ты начинаешь обрастать комфортом, благами и похвалой, что «ты так много делаешь, такая молодец, мы-то тут... но мы за тебя молимся, мы смотрим...» И в этот момент чувствуешь, что благодать уходит. Я уже просто всем говорю: «Пожалуйста, не надо меня ни хвалить... Пожалуйста, молитесь. Только помолитесь за меня — это для меня самое важное. Силы мне даст Господь, если это будет угодно, на это дело». И вот сохранять это удается, лично мой способ — это причастие и благодарение Богу. Я очень люблю акафист «Слава Богу за все». Я его слушаю, честно сказать, у меня не хватает времени читать, потому что я или за рулем, или  на работах, или в госпитале, где-то еще... И я ставлю его, и я стараюсь вот каждое слово... Это очень мне помогает... Ну вот эту грязь, которая... Как дворники, да, когда стекло начинает в машине покрываться вот этой грязью самомнения, такого самолюбования и самоуспокоения, что очень важно, потому что мне кажется, что очень большой враг — это самоуспокоение, когда ты приходишь домой и думаешь: «Ну вот, вроде бы, я сегодня прям молодец, я молодец». Это очень вредно. Ну вот для меня — точно.

А почему?

Ну это не от Бога потому что. Это не от Бога. Мне кажется, что от Бога — если ты чувствуешь любовь, если ты искренне, от души говоришь: «Слава Богу за все», а не рассматриваешь себя, что «вот это сделал, это помог, это успел». И получается, что ты как бы в конце дня такой, ну, как в «Тетрисе» — сложил тетрис весь, и у тебя все сошлось, как пасьянс. У меня некоторые подопечные бабушки пасьянс раскладывают. И у них сошелся пасьянс — они такие: «Теперь можно попить чайку». Вот для духовной моей жизни это категорически вредно.

А нельзя разве одновременно испытывать оба эти чувства — и вот любовь, и, ну, ощущение вот «ай да Пушкин»?

...самоуспокоения? Нет, у меня не получается. То есть я уверена, что если ты испытываешь любовь, это чувство благодарности и желание послужить. Оно, конечно, у меня не всегда. Бывают времена, когда я «запасаю елей», чтобы он горел, когда он иссякнет. Да. И кстати, в этом мне очень помогают мои поездки. Вот именно в поездках, когда я еду туда, где нет воды, где там... ммм...

Вот в «новые регионы» сейчас вы, да, много ездите?

Да, да. Вот первая поездка, которая была в июне двадцать второго года, поездка была, скажу честно: моя семья была, ну, из серии, что «ты всегда была странной, но тут уже ты перешла всякие границы», да?..

...«красные линии», да, да...

Да. И я чувствовала, что это нужно, потому что на тот момент я знала, умела... Я знала уход уже, был опыт — и в ковидном госпитале, военном госпитале, уже было образование младшей медсестры. И вот я поняла, что вот это то место, где я, наверное, буду «запасать свой елей». Но это оказалось, конечно, очень тяжело.

Это Мариуполь был, да?

Да, это был Мариуполь. Причем перед Мариуполем было такое странное состояние, что я листала какую-то ленту в Интернете и увидела, что отдают щенка, черного, крупного, уже девять килограммов, два с половиной месяца, типа «вырастет небольшой» — угу... Вот. И я подумала, что я возьму эту собаку, отдам маме, если я не вернусь, то у нее останется хотя бы собака — вот такая была логика. Какая-то странная, да... Я взяла собачку... Все были в шоке, сказали: «А ты уезжаешь?» Я говорю: «Да, я приеду». Сейчас, просто забегая вперед, собака — мамин лучший друг. У нее нет никакой гиподинамии, она гуляет с ним три раза в день по часу, заботится о нем, и она стала активной. То есть Господь и это чудачество, казалось бы, Он обратил на пользу. А сам Мариуполь «содрал последнюю болячку на коленке». То есть то, что еще оставалось, как короста, на душе, было сорвано тогда. Вот самые последние иллюзии насчет себя рассеялись. Потому что...

А что там произошло?

Ну, когда мы приехали в город, мы все москвичи, да? И наверное, в регионах, разные бывают ситуации. Но я такого никогда не видела. Я росла в центре Москвы, ну да, мы жили бедно в девяностых, но я никогда не видела, чтобы бегали по городу животные как скелеты, и могилы у подъездов, венки, кресты, потому что людей нельзя было еще перезахоранивать — там должно было все по определенным процедурам... Часть людей лежали в своих квартирах несколько месяцев... Стояла жара... И я поняла, что это происходит вправду. Это не сон, это не рассказы о старых временах, когда люди неизвестно что творили,— это происходит сейчас, и в этом во всем мне нужно что-то сделать для Бога и для людей. И вот в этот момент я поняла, как много Господь дал и как мало из того, что Он мне доверил, я смогла отдать. Вот в этот момент у меня произошла полная переоценка. Я отдала там даже свой нательный крестик. Женщина перед операцией плакала, говорит: «Креста нет, он остался дома, дом разрушен, я боюсь». И я помню, у меня в голове было тогда еще, что ну, крест... И я сказала: «Возьмите мой». Я говорю: «Если вы, конечно, не верите во всякие приметы». И она взяла этот крестик, она его поцеловала. Вот какая-то состоялась вот в душе... как будто вот тебя потрясли, сильно потрясли и потом поставили, и вот у тебя вот оно вот так вот выложилось внутри. Не в смысле святости или порядка, а в смысле понимания того, зачем ты вообще. Зачем. И именно тогда пришло понимание, что Господь говорит, да, что «по любви между собой, да, узнаете, что вы — Мои ученики». И именно любовь, которую было так тяжело проявлять в… ну, это очень сложно объяснить: как проявлять любовь, если трое суток нет воды, и ты чешешься... Ну, то есть, это... это ад. Это запахи, это... Ну, в ранах — черви. Это было просто ну как филиал ада на земле. И в этот момент, когда ты заходишь в палату, главное было — не заплакать, когда там лежат безногие и просят стаканчик воды.

А воды нет?

А воды нет. Но наши ребята привозили воду из Новоазовска, мы ее разносили... Я была сама сломлена этим. Я не буду говорить, что я как-то так сразу поняла: вот я для этого. И главное было — выйти, подышать и идти в следующую палату, чтобы люди хотя бы могли чуть-чуть на тебя опереться. Ну вот у кого-то ног нет, а ты просто согнут, можно чуть-чуть распрямиться, и он на тебя обопрется. Но это было очень тяжелое для меня испытание. Я не ожидала такого увидеть.

А скажите, пожалуйста, ведь до этого, действительно, был уже ковид, и была ваша болезнь...

Да...

...а потом ваше возвращение в красную зону, и вот эти вот потрясающие рассказы, когда вы к своей кровати подходили...

Да...

…да, все время... Я понимаю, что все-таки вот тот масштаб, который вы увидели на Донбасской земле, это все жестче, больше, да, страшнее. Но когда вы говорите, что вам это, помогло понять, зачем ты, —а что изменилось вот по сравнению с ковидной историей? Там же примерно то же самое, да? Вот люди, помощь, и вот за ручку подержать, и «я на этой кровати лежала тоже» вот...

Да...

Это вам Господь и такой дал, да, инструмент? Вот в этом смысле что поменялось?

Ну, вот когда с ковидом, я попала, причем, тоже попала на волне того, что переболели все, кроме меня.

Да-да, вы же вообще не ходили, и вас ничего не...

Да. Я не болела, ничего. Но кстати, за два дня до болезни мы приехали в монастырь, который рядом с больницей святителя Алексия — в Донской, и там мне встретился монах, и мы были с моей подругой, и он сказал… мы попросили благословения, священник, и он сказал: «А ты любишь Бога? Как тебя зовут?» Я говорю: «Меня зовут Ирина. Да, очень люблю». Он говорит: «А ты всегда Его будешь любить — и в радости, и в горе, и в болезни?» Я засмеялась, говорю: «Так я не болею!» И он меня три раза спросил: «Будешь ли ты любить Бога?» И я сказала: «Конечно!» И через два дня я свалилась. То есть это очень сложно описать, когда ты, ну, действительно здоровый человек, это ощущение, что ты не можешь ни встать, ничего, и жуткое совершенно чувство... И когда я оказалась в ковидном госпитале, на самом деле я испытала облегчение, потому что дома болеть было гораздо хуже. Там мне ставили капельницы... Но мой врач — вот его звали Гуванч (в переводе это означает «радость, я его звала «Доктор Радость». Я как-то его спросила: «Доктор, ну скажите, я буду жить?» Он сказал: «Конечно, будете. Но вот сколько — никто не знает!» (Смеется.)

(Смеется.) Какой замечательный доктор! Да-да-да!

(Смеется.) Да... Я же дома долгое время лежала с этим ковидом. И я поняла, что я очень хочу причаститься. Я поняла, что, возможно, это конец моей ну не то чтобы жизни — это очень пафосно, но сил не было совсем. Нам ставили воду — пять бутылок надо было выпить по ноль пять, и я не пила, потому что у меня не было сил даже дойти до туалета. Ну, а памперс просить одевать как-то было... Вот. Настолько не было сил. И я обратилась к персоналу, чтобы мне позвали батюшку. Я знала, что батюшки ходят, потому что тогда наш владыка Пантелеимон уже объявил призыв священников, волонтеров. И вот тоже этот момент, когда я этот призыв слышала, но мое самоуспокоение сказало мне: «Это не тебя зовут, ты и так много делаешь, ты соцработник». И этот голос, да, который отозвался, когда я сказала своим коллегам: «Может быть, мне тоже пойти? Это же у нас тут рядом, в парке, в Сокольниках — и рядом, и всё...», сказали: «Ты что? Ну ты посмотри на себя! Ты так устаешь! Мы все...» И я услышала это с радостью, мне хотелось это услышать. И я подумала: «Да, я верующая, я буду ходить в храм, но тут на меня как бы не рассчитывайте». И в этот момент мне сказали: «Тут ходят волонтеры, к вам он подойдет, и вы у него все спросите, что вам надо». И ко мне подошел вот волонтер, я его помню, его звали Михаил... Там же видно только глаза, вот... В этом смысле у меня есть козырь: когда я подхожу к больным, они смотрят всегда, радуются то есть они всегда всматриваются... И у него тоже были такие глаза, такие большие, карие... Я говорю: «А можно мне причаститься?» Он говорит: «А вы воцерковленная?» Я говорю: «Да, я воцерковленная, я причащалась месяц назад». И ко мне пришел батюшка — отец Владимир из больницы святого Владимира, в которой лежал мой сын месяцами. То есть все так переплелось. И это был праздник святого Владимира. Он меня причастил... И я тогда подумала: «Это меня зовут. Если я отсюда выйду, я обязательно тоже приду, чтобы подходить к больным и говорить: «Вам надо батюшку? Я тоже, да, я обязательно вам вызову!» Вот у меня это осталось. И конечно, когда я вышла, у меня еще был больничный. Я, наверное, месяца четыре колола уколы в живот. И, опять же, добрые люди мне сказали: «Ты сначала выздоровей! Ты молодец, мы знаем, ты столько всего делаешь!» Вот эта вся фраза! «Ну ты подожди, ты выздоровеешь – и пойдешь туда — и в красную зону, и в зеленую, и в синюю, куда захочешь». И я поняла, что этого слушать не стоит. Я подала заявку на курсы, мне позвонили, я пришла на собеседование к отцу Сергию Кляеву. Я помню, я шла от метро, останавливалась каждые двадцать метров (ну потому что одышка была). Я зашла в кабинет, батюшка стал расспрашивать. Говорит: «Да, вы сами лежали?» Говорит: «Да, вот вам прям туда — утешать других». Я говорю: «Да, можно веселиться?» Он говорит: «Конечно!» Говорит: «Вы рассказывайте им об этом». И он сказал мне фразу, которую я всем говорю, что «веселое сердце благотворно, как врачевство, а унылый дух сушит кости». И вот эта фраза мне так запала, что я, действительно, пришла когда вот первый раз, конечно, я заплакала. Я подошла к своей кровати, Мы зашли, мы читаем молитву перед сменой. Все знали, что я лежала и, конечно, я была интересным экземпляром, вот. Перед этим я себе сделала укол в живот, чтобы легче дышалось. И я понимала, что это точно не стоит... Я и сейчас считаю, что если бы я откладывала до выздоровления, еще до чего-то, это было бы вообще... никогда. И вот я подошла к этой кровати, и вот у меня было ощущение, что я стою как будто бы у своей могилы. И вот я подошла и стою, и женщина открыла глаза и говорит: «А вы врач?» Я говорю: «Нет, я волонтер». Она говорит: «А вы что-то хотели?» Я говорю: «Нет, просто я здесь лежала тоже»... Это было девятое октября, Иоанн Богослов. А выписалась я одиннадцатого августа, меньше двух месяцев. И она говорит: «Ой, неужели? А когда же вы лежали?» Я говорю: «Ну вот как раз на Николая Чудотворца день рождения меня выписали». Она говорит: «Слушайте, ну вас точно, наверное, он и послал! Потому что я тут лежу, все кашляют, всех куда-то увозят, я вообще думаю: выживу ли я, или я тут вообще останусь?» Я говорю: «Нет, что вы! Посмотрите, — говорю, — если бы я не выздоровела, у меня не было бы сил, разве я бы пришла?» И она говорит: «Слушайте, как хорошо, что вы подошли! Спасибо вам! Как там вас зовут?» А у нас подписывали...

Да-да-да...

Вот... И она посмотрела, говорит: «Спасибо, спасибо вам большое!» И вот этот момент моей первой смены — я поняла, что я точно там нужна. И когда люди в отчаянии... Сейчас он тоже работает, госпиталь, я продолжаю туда ходить. Он периодически закрывался. И когда они говорят: «Вы знаете, я отсюда не выйду, я вообще не понимаю, где я... У меня вот сосед умер...», я всегда могу сказать: «Я же вышла. Я выздоровела». И, глядя на меня, они действительно воодушевляются, как и благословил батюшка.

НАДЕЖДА

Если я правильно понимаю, вы любите Довлатова, да? Вот скажите, а вы согласны с тем, что это писатель без надежды?

Да, согласна. Да. Но ведь и я была без надежды. У меня было ощущение, ну, тупика... Я не была, слава Богу, там, наркоманкой, да? Но у меня с юности было ощущение... Мы росли в девяностых. Наша школа нашего района была — первое место по наркомании. Некоторые наши одноклассники умерли. Причем ребята умирали в школе во время учебы. Время было такое, да... И это Москва, да, центр... То есть было ощущение того, что ну как бы вот все плохо. И с этим я выросла. Вообще, довольно депрессивным была человеком. То есть мне все было... И юмор как бы — он стал рождаться, именно разрушая вот... вот эту безнадегу. И то, что Довлатов, да?.. Очень жаль, что он не пришел к Богу…

Ну, я даже, знаете, не о нем лично говорил...

Да, да...

Причем у него есть одно эссе, где он, может быть, даже глубже многих верующих размышляет... Я просто всегда думал... Я очень люблю Довлатова, но мне всегда казалось, что вот если Бога нет, то мир такой, каким его рисует Довлатов. И вот для меня он такое, знаете, свидетельство «от противного» в пользу Бога все равно. Но вот там, конечно...

Да.

...надежды, практически, никакой нет.

Надежды нет. Я люблю такое вообще.

(Смеется.) Почему?

Я подписана на сайты вот... разные странички... Я люблю «заброшки» — заброшенные здания, там, где... Мне кажется, что там есть место для того, чтобы бросить какое-то семя и чтобы вырос зеленый росток надежды. И я вообще люблю самые сложные...

Ну, в смысле, вам хочется, чтобы это изменилось?

Да. Да. Мне это очень созвучно. Когда Господь — Он явился в моей жизни живым, а не, так сказать, руководителем бюро добрых услуг, именно когда Господь явился живым, я поняла, что я сама могу — в некоторых ситуациях и если есть на это воля Божья — быть тем самым зеленым ростком на заброшенных каких-то крышах, на заброшенных колокольнях. Я, кстати, недавно поехала в родовое село своей прабабушки, откуда она убежала с собственной свадьбы. И там закончилась дорога, я взяла такси, никто не хотел ехать... И мы увидели вот колокольню — храм не уцелел, а колокольня разрушенная была. И мы туда пришли, я стояла в этой разрушенной колокольне сто лет назад, и там росли какие-то деревья, травинки... Это мне очень созвучно. Но для меня это Довлатов. Но после Довлатова есть и другое. Например, самое любимое чеховское произведение — «В овраге».

А почему? Вообще — почему Чехов?

Потому что там есть надежда. «В овраге» — это очень сложное, тяжелое произведение для людей, которые не видят надежды. Но там именно все заканчивается торжеством любви Господней, и которая поселяется в сердцах людей, которые столько пережили... Как она ему дает пирожок, этому человеку... Ну, всем советую прочитать «В овраге» — это... не рассказ, это повесть, наверное... Повесть? Да. Для меня Довлатов — это любовь старой жизни. Ну, как «Металлика», как, там, «Guns and Roses», как «Раммштайн» — ну вот что-то из прошлой жизни, да. То есть все вкусовые пристрастия, которые были тогда, они созвучны. Но с Божьей помощью сейчас на этой «заброшке» я могу что-то посадить, если есть на это воля Божья. Не везде произрастет. И не везде ты сможешь вдохновить кого-то, к сожалению. Но тут уже да, Господня воля важна.

А вам тяжело принимать ситуации, когда вот не удается вдохновить? Или все-таки с опытом как-то спокойнее это воспринимается?

Честно, я даже таких ситуаций не припоминаю.

Когда не удалось?

Да.

Но вы же сами сказали сейчас, что не всех удается.

Ну... Тут, скорее, наверное, если разделить работу и служение... Этот вопрос относится к работе или к служению?

Ко всему.

Ко всему, да...

Ну вы имеете в виду работу — то, что вы социальный работник, да? И это...

Соцработник, да, который ходит к пожилым людям, которые чаще всего не нужны своим родственникам.

И огромное вот количество ваших рассказов я читал, когда вот вы принесли, а она говорит: «А вы б себе это не купили» — «Нет, купила». — «Значит, вы плохая хозяйка», — и это каждый день вы это все выслушиваете, да?

Да, я выслушиваю, да.

Да... А служение — это все-таки другое...

Служение — это другое. На служение ты приходишь не как на работу, когда ты должен прийти...

То есть у вас есть внутреннее четкое разделение, где вы сейчас, да?

Да. Вот я представляю это так. Каждое утро, мне кажется, каждый из нас получает от Бога чемодан какой-то как будто бы. И вот Господь дает тебе блага определенные. И ты должен достать их и подарить, отдать именно тому, кому это нужно. То есть унывающей бабушке ты приносишь хлеб, который я пеку и отрезаю половинку, молочный хлеб. Я вижу — она унывает, начинаются разговоры, что «ой всё, надо помирать». Я говорю: «Ой, Анна Васильевна, а я же вам хлебушек испекла!» И она берет этот хлеб — и все! Для нее это...

И уже не хочет помирать!

Да! И это именно ее подарок, да? Когда ты приходишь в военный госпиталь, раненые тоже разные. С кем-то надо просто помолчать, а с кем-то поговорить, а кто-то начинает рассказывать. Чаще всего мне рассказывают. Чаще всего… смотрят и начинают говорить. Здесь нужно просто слушать и молиться. Я вот заметила, что когда ты молишься во время служения (это можно так, но это навык нужен), то ты понимаешь, что вместе с грязью, которую ты смываешь, ты смываешь и боль, и еще что-то. И человек... он становится более чистым и более восприимчивым к Богу. Потому что часто бывает, что потом спрашивают про Бога. У меня все время спрашивают крестики. Все время крестики, иконы — реже. В основном — крестики. И даже в ковидном госпитале.

А я вот не совсем понял... Вы сказали, что вот есть работа и есть служение, да?

Да.

А как вот вы внутренне-то это вот... то есть вы с разным чувством это делаете или как?

С разным. На служение ты должен идти наполненный. Если ты выгорел, в плохом настроении, ты не можешь идти на служение, нас владыка не благословляет. То есть нужно сделать перерыв. Ведь у всех людей бывает выгорание. На работу, если понедельник, девять утра, ты все равно придешь, правильно? Это огромная разница! Но для того чтобы служить, нужно в себе поддерживать тот самый огонек. И это как донор. Я когда стала донором, я стала более внимательно относиться к своему здоровью. Потому что когда тебе утром приходит сообщение: «Ваши тромбоциты были перелиты больному», и ты понимаешь, что твоя кровь, как ты питался, как ты что-то делал, сейчас это может решить вопрос жизни человека, который... Поэтому в служении, да, важно прийти наполненным, чтобы отдавать. А на работу — бывает по-разному. И тут уже приходится импровизировать по ходу пьесы.

А скажите, пожалуйста, а значит ли это, что вот во время работы вы не можете молиться так, как вы молитесь во время служения, когда вот слушаете что-то?

Во время работы, знаете, да... Работа моя, наверное, не очень понятна. Чаще всего это магазины, аптеки, поликлиники, сберкассы, всякие организации, МФЦ. То есть это более механическая работа. Мы не сидим у постели, как в паллиативе, когда ты даешь свою руку, и человек держит ее, и через тебя он держит жизнь.

А почему нельзя вот к этой работе относиться так, как к служению?

Я очень стараюсь относиться как к служению. Но в работе много суеты. В служении есть только служение. А в нашей работе — ну, к сожалению или к счастью — очень много... Сейчас чего-то там компьютеризируют... У нас ввели программы. То есть мы работаем теперь по приложению. Когда ты пришел к человеку, ты вводишь кнопку «вход», и отображается адрес, где ты находишься. Уходя, ты тоже вносишь кнопку «выход»...

Вам не нравится это?

...и прикладываешь социальную карту человека, что ты действительно закончил обслуживание. Дальше ты нажимаешь кнопку «доволен» — «недоволен», да...

Человек?

Да. Ну не я! (Смеется.)

А вам психологически неприятно это?

Психологически сложно привыкнуть...

Правда?

Потому что я ведь работаю восемнадцать лет, и как-то раньше, да, было, ну, это как... как вот учитель в классе, да? Мы стали сейчас как учителя: двадцать пять человек, да, и каждому есть определенные наборы услуг. Ты их оказываешь. Конечно, в определенной степени, стало больше времени на то, чтобы общаться. Но если человек тебе начал рассказывать свою жизнь (такое тоже бывает), плачет, а время услуг — оно регламентировано.

И вам надо уходить.

Это сложнее, чем со служением. Это сложнее. То есть тут нужно уметь лавировать, чтобы человека, не оборвать и не расстроить. Но в целом все же социальный работник — это больше... как помощник, да?

Понятно.

Мы помогаем в том, что нужно, да? Кому-то убраться, с кем-то гуляем. Очень востребованы у нас прогулки. Мы ходим вокруг пруда, у нас Егерский пруд в Сокольниках. Приходите, он очень красивый. «Егерский» он называется потому (это информация с сайта управы), что там приезжала императрица, и егерь тамошний влюбился в ее фрейлину, но она выбрала императрицу, и он там утопился.

(Смеются.)

Поэтому пруд называется Егерский.

Понятно.

И очень популярен как место прогулок. (Смеется.)

ТЕРПЕНИЕ

Вы в одном рассказе в девятнадцатом году написали, что «эта работа давала мне хлеб и депрессию — всё. Выручил принцип “не ныть и любить то, что есть”». А вот как этот принцип появился в вашей жизни? И продолжаете ли вы им?..

Да, депрессия — это вот как раз Довлатов. А остальное — это уже «В овраге» Чехова. На самом деле когда ты доходишь до точки, когда тебя просто рутина,да, и рутина эта такая, что ты выгораешь... Тебе жалуются на родственников, на всё, и ты выгораешь. И в этот момент, мой духовник и батюшки (я же ходила), они — то ли они молились обо мне... Ну, в общем, я как-то стала приходить к бабушкам, которые, например, все время на всех жалуются, всех ругают, от масонов и заканчивая до соседки снизу, которая ее заливает... Я говорю: «Миленькая, ну как же?.. Она же снизу вас живет, как же она вас залить-то может?»

Я думал даже, что вы оговорились сейчас, хотел сказать: сверху, да! (Смеется.)

Нет, я не оговорилась, но во всем бывают всякие, да?.. (Смеется.)

«А вот так вода!» (Смеется.) Да-да-да!

«Вот так, да!» — говорит. Это там, в общем, какие-то тайные заговоры... И я поняла, что, если ты просто будешь любить. Вот это тот вопрос, который в чем-то всех очень интересует. На самом деле, это очень просто: любить, несмотря ни на что.

Ну подождите, вы тут другой принцип написали в девятнадцатом году...

Терпение...

«Не ныть и любить то, что есть».

Да.

Вот он как появился у вас, этот принцип?

Вот, наверное, так, как молоко в масло появляется. Когда лягушка, да, которую все всё время цитируют, да, била лапами и появилось масло... Ну вот я «била лапами», наверное...

Ну, то есть это результат каких-то переживаний, опыта, осмысления, да? Не то, что вам кто-то там?..

Мне кажется, количество перешло в качество. То есть ты понимаешь, что ты все равно будешь с этими людьми контактировать, ты будешь им помогать. И в этот момент оно как-то вот открывается. Конечно, и Евангелие, да, нас учит. Но Евангелие... нужно его все время читать, вот когда читаешь, то душа смягчается, она открывается. Но тогда я его не читала так часто. И оно произошло само. И я поняла, что да, надо любить то, что есть. Живу в однокомнатной квартире — я ее люблю. Любила бы я так же пятикомнатную? Мне кажется, пятикомнатную я любила бы больше, но у меня однокомнатная. И я люблю однокомнатную, потому что мне это дал Господь, значит, мне это полезно. Это то, что мое. Вот так, как в чемоданчике, да? — дать каждому то, что ему нужно, и в конце дня обязательно это раздать. То есть, вот из чемоданчика надо раздать все, что тебе дал Господь, для других. И ты раздал, закрыл чемоданчик, лег спать. Поблагодарил Бога, перекрестился, а утром у тебя уже новый набор, да!

Новый... Полный...

Да.

А скажите, пожалуйста, вот вы несколько раз сейчас использовали слово «выгорание». Это сейчас такая прямо острая тема. Я вам честно скажу: у меня внутренне к ней очень сложное отношение, мне кажется, она немножко такая придуманная. Может быть, потому, что я не проходил вот то, что вы проходили... Но я понимаю усталость, я понимаю усталость от рутины, я понимаю очень большую усталость. Но я не понимаю вот, скажем, особенно обсуждение выгорания у священников. Какое у священников может быть выгорание? Он может очень устать, да? Или, там, вот я почти тридцать лет преподаю — это тоже ты каждый день заходишь в аудиторию, эти глаза, вот это... Выгорание — для меня это что-то... когда ты понимаешь, что ты ошибся профессией. Вот в чем я неправ, скажите, пожалуйста?

Я согласна насчет выгораний. Ну, то есть, та тема, которая муссируется в Интернете... Ты открываешь — и начинают: как избавиться педагогам от выгорания, врачам, дворникам от выгорания даже можно избавляться...

Да-да-да! Метлу, может быть, поменять можно?

Метла — она, да, тоже выгорает... Я согласна полностью. Но для меня выгорание, я говорю, это то, что нужно запасать все же елей на то, когда у тебя его не будет. Потому что вот из последнего: я приехала из Горловки, потом был съезд, я очень устала. И я пришла к своему духовнику и сказала, мне кажется, что я уже не могу ни рассказывать, ни выступать... И на работу я иду — бабушки ждут от меня рассказов, как там...

Да-да-да...

А еще, пока я там отсутствовала, вышла газета с моим участием, с моей фотографией на этом пруду, типа, сидит в редкие минуты отдыха... И бабушки такие гордые, и они ждали от меня рассказов, а у меня просто нет сил, правильно?

Сил.

Это именно усталость. И мне мой духовник сказал, что да, отдохните, вы же пишущая — вот напишите пока рассказы. И я пришла, и в выходные я не пошла ни в госпиталь, действительно, да?.. Я легла, я лежала, и я написала два рассказа. Вот. Точнее не написала, а записала. Потому что я пишу то, что произошло. И в этот момент я действительно восстановилась. Я встала вот в понедельник, и я поняла: всё, прошло. Для меня, наверное, выгорание все же — это, действительно, что-то из серии психологизмов каких-то, которые уже стали как общее место и прикладываются, как подорожник, к любой коленке как средство. Для меня это все же — да, про усталость и про то, что нужно запасать елей, но и менять деятельность. Есть такие тесты про Винни-Пуха: кто ты в Винни-Пухе?. Вы смотрели диснеевского «Винни-Пуха»?

(Смеется.) Нет...

(Смеется.) Там есть Тигра. Он все время прыгает на хвосте. У нас нет такого персонажа.

Да-да-да...

Я по всем тестам — Тигра. Мне помогает хорошо менять деятельность. То есть если я сейчас от вас пойду, я уже думаю: «Мне надо сварить борщ и надо заказать свеклу купить по пути». Я подзаряжусь однозначно именно сменой деятельности. А если мне сейчас, после вас, например, еще на какую-то передачу — я устану. Для меня это вот так. Ну, насчет выгорания, в целом, на семьдесят процентов я согласна.

(Смеется.) Спасибо! Это много, это высокий процент. Скажите, пожалуйста, а вот вы говорили, что вот случай исцеления сына — он научил вас смирению, и вы поняли, что Бог вам ничего не должен. Я вот не знаю, может быть, я цепляюсь к фразе, но а что это значит: Бог ничего не должен?

Ну вот это все про то же, что, если ты…

Он же нам и так все дал?

Смиренных нет. На тот момент мне казалось, что, если я веду церковную жизнь, причащаюсь, пощусь...

А, вот... То есть...

Я еще и курила тогда. Перед причастием курить было нельзя.

Нельзя, да?

Конечно! Но я делала такие жертвы!

Ну да, да...

И я действительно ждала — не в прямом, конечно, смысле, да, как с подснежниками, там, в лесу: «Когда уже дед придет?» — нет. Но внутренне это ощущение, что мне должны, оно было. И кстати, вот по поводу болезни сына... Он у меня в этом году поступал, знаете, как говорят: не клади все яйца в одну корзину»... Он сказал: «Я пойду только в МГУ на физфак и никуда...» Отказывался, в общем... Сдал он внутренний экзамен не очень хорошо. В общем, было все плохо. И тут мне летом говорят: «Пожалуйста, нужны волонтеры в детскую больницу» — вот там, где он лежал. И я пошла. Я прихожу в эту больницу, в отделение гемодиализа, где мы наблюдались.

Да-да-да.

И я вижу, что на кровати лежит мальчик, вот как мой сын тогда. Ему четыре-пять лет.

Такой же возраст.

Да. И я как будто вернулась... А Федору восемнадцать. И я смотрю, он говорит: «Ты со мной поиграешь?» И я смотрю и понимаю, что, конечно же, я поиграю. Рядом лежит другой мальчик, ему семнадцать. И он тоже подключен и… я смотрю и понимаю, что эти два мальчика — это как прошлое, да, и настоящее. И я думаю: а его родители сейчас переживают из-за института или они из-за чего-то другого переживают? И я пришла когда, я Федору сказала: «Ты знаешь, если ты даже не поступишь в МГУ, все равно — жди, поступай через год. За этот год пойдешь работать, еще что-то. Не предавай свою мечту, если у тебя есть мечта». И он поступил...

Поступил...

Да, и мы пришли в эту больницу к его врачу. Она его не узнала, потому что они виделись давно. И это было вот какое-то... вот то самое завершение — завершение того, что, да, тема «Бог мне ничего не должен». Бог мог и иначе это все управить. Но это ощущение, что «я делаю хорошо, но и Ты там тоже как бы, ну...»

«...уж пожалуйста!», да. (Смеется.)

(Смеется.) Да, да. Это про самоуспокоение.

А вы знаете пределы своего терпения? Осознаете их?

Ну иногда я ною, да. Но это чаще с работой связано. На служении у меня такого не бывает. Служение — я понимаю, что я несу, я «девочка с подснежниками», вот если как образ из сказки. Я их несу, и здесь у меня нету права вообще, потому что это то, что я делаю для Бога. А работа — это другое. И вот на работе — да. Ну когда там какие-то несправедливости, бывает, что скажут что-то не то. Или есть сложные клиенты, есть сложные бабушки. Мне, кстати, сложно бывает с людьми, которые заранее, что бы ты ни сделал, все равно считают, что ты плохой. Вот с такими людьми у меня терпение... очень тяжело испытывать. Я стараюсь и так, и так — и посидеть, и поговорить, но все равно вот да, тяжело. Ну а какой вариант? Все равно ты любишь, несмотря ни на что, и идешь дальше. Нету вариантов все равно. Просто если ты там застрянешь, ты дальше не пойдешь.

Ну вы хорошо устроились! (Смеется.)

Да, я знаю! (Смеется.)

У вас и работа, и служение! А вот нет у человека служения, у него работа, работа. Разве он не может превратить работу в служение? Мы же все должны для Бога делать. Ну вот он дворник — и двадцать четыре на семь.

Да. И выгорает. (Смеются.) Метлой. (Смеется.) У нас, кстати, очень хороший дворник — молодой парень... Да, очень хороший. Он уже много лет работает. Прямо задумалась. Работу в служение превратить, наверное, можно, да. Но этот момент, что ты это делаешь за деньги, для меня он все-таки определяющий. Потому что это уже будет тогда немножечко лукавство: «Вот я тут служу, я вкладываю...»

Ну священник тоже получает деньги!

Да, священники получают деньги, так установлено, да. Ну, наверное, я скажу так: в моей работе как соцработника мне достаточно того, что знать, что я сделала все по совести и с любовью. Вот для меня этого достаточно. Мне за мою работу не стыдно. И я готова за каждый свой день ответить, что я старалась. Главное, наверное, здесь стараться. Но называть это служением... Вот и в Мариуполе, и в Луганске, в Донецке, в Горловке, где я была, очень часто люди задают вопрос: «А вы за это получаете деньги?»

Спрашивают, да?

Да.

Интересно...

Не только меня. И когда ты говоришь, что нет, они говорят: «Ну, а командировочные?» Я говорю: «Нет». — «Ну, а потом? Может быть, какие-то там выплаты, льготы есть на оплату коммуналки?» Я говорю: «Нет». И когда они понимают, что ты совсем просто так, тогда я бью козырной картой. Я говорю: «Более того, чтобы к вам приехать, я еще и кровь сдавала как донор...»

Чтобы вас отпустили с работы.

«...и копила свои дни», да. И для них то, что ты приехал бесплатно, то, что ты приехал именно ради них, это действительно окрыляет. Я вижу, как меняются люди. Они приходят в себя. Очень часто люди растеряны, они вообще не понимают, где они, что они. И вот поэтому я бы не могла сказать, что работа все же — это служение. Это очень важный образующий момент, что служение — это то, что ты отдал. А если ты за это все-таки получил деньги... Конечно, у священников абсолютно другое, но священник и соцработник — это совсем нельзя сравнивать.

ПРОЩЕНИЕ

Года три назад вы написали (или записали, как вы сказали) в рассказе, что «мне раньше неудобно было хамов называть хамами, жуликов — ворами. При хамах чувства доходили до тошноты, и теперь начинаю уважительно, но верно ставить хамов на место, это работает. Их злоба, нереализованная жизнь остается с ними, а я в ванной не отмокаю от их грязи, а просто слушаю аудиокниги». Не прощаете хамства?

Ну двадцатый год — это вообще до ковида.

А-а, это еще доковидные, да?

Конечно. Да. Это очень изменилось все. Ну тогда мне казалось, что если я сейчас психологически выстрою защиты, барьеры, границы, ну вот это все, перестану выгорать, то... Я искала путь вот в этом во всем. Но это был путь все же в тупик. То есть это был путь все равно без Бога. Насчет хамов скажу так: бывает разное. И здесь для меня лично работает, сразу говорить, что не нравится. Вот если не получается, прощение мое... Вот мне очень нравится, как на Донбассе, да?.. Я всегда причащалась, и в Луганске только причащалась в самом госпитале, а так – в храмах. И там в конце батюшка... в конце исповеди всегда спрашивает: «Вы всех прощаете?» У нас такой традиции, хотя я причащалась...

Нет-нет, спрашивают.

У меня... Ну как бы...

Не попадали, да?

Я не попадала, да. И вот эта фраза: «Вот я действительно всех прощаю». Поэтому до первой исповеди. После исповеди я всех прощаю и уже ничего не помню. Ну, то есть если даже есть какие-то обиды на кого-то... Они бывают – ну, начальство, где-то там несправедливо, да? Ну, все вот эти вот уколы самолюбия, и справедливые... Особенно тяжело прощать, если это несправедливо. Если тебе ну как бы правильно сказали...

Ну, а тогда чего ж тут прощать-то, в общем, да, да...

...что вы ленитесь, да, а ты скажешь: «Да так все так живут!» — это еще одно. А если ты вот знаешь, что ты неправ... Поэтому для меня это исповедь. Вот сейчас... Какие там хамы! Мне просто даже некогда об этом думать. У меня все расписано, но в хорошем смысле расписано

А скажите, а это значит ли, что вам несложно прощать?

Да, несложно.

А так не бывает.

Ну, я ни на кого не держу никакого зла. Это однозначно так. То есть я понимаю, что Господь столько тебе дал — вот сейчас, на данный момент. Опять же, у меня нет сейчас в жизни тех скорбей, которые были, когда заболел ребенок, когда я была одна и так далее. В тот момент был один ропот. И как будет, если Господь снова пошлет такие скорби, я не знаю. Но на данный момент все люди, которые меня окружают,  условно я вижу их такими же, как я. Кого-то я обидела, кто-то меня обидел, и в конце дня надо всех простить. Бывает вот на служении разное. Очень большая концентрация, когда ты едешь вот на Донбасс, очень тяжелая была поездка в Горловку. Физически тяжелая. И морально тяжелая. В конце дня ты все равно перекрестился — и прощаешь как бы. Вот правда. «И ты меня прости, и я...» Ну действительно... вот всё как чистый лист. Но это на фоне спокойствия такого.

А просить прощения тоже несложно вам?

Вот прошу прощения я реже, чем прощаю. Может быть, это…

Ну, в смысле — вам тяжелее это? Может быть, вы просто никого не обижаете — чего там просить прощения?

Ну, по моему мнению-то — конечно, но это ж надо у людей спросить! (Смеется.) Так-то, конечно, я почти святая, никого не обижаю, а вот если привести тут мое окружение... Мне моя подруга, когда узнала, что я собираюсь к вам, моя школьная подруга сказала: «Надо ему рассказать, как ты меня в детстве за волосы таскала!» (Смеется.)

Да-да-да.

Да... Поэтому обиды... Ну, я стараюсь просить, но это тяжелее, да. Это намного тяжелее все же, да — попросить прощения. Сразу хочется объяснить себе, что ты так не хотел, и тут как-то, ну, все не совсем так, как он видит, тут... я же прав... Вот это ощущение своей правоты — оно вообще закрывает на это, к сожалению, все возможности. Поэтому я говорю: лично я от этого бегу.

Ой, как вы точно сказали... (Смеется.) Я вдруг понял, что у меня бывает, когда: «Я, конечно, прошу прощения, но вообще ты негодяй, мерзавец и совершенно неправ». (Смеется.)

Да, да.

«Я уж вроде как должен попросить, но я-то все правильно сделал».

Да. Ну вот это вот про самооправдание.

А что делать, если, а если правда ты?.. Вот, понимаете... У меня, знаете, это с детства. Я помню: ну, сестра младшая, она понятно, что всегда неправа была. Мне было полтора года, она родилась, сказали: «Она младше, она девочка» — всё, меня детства лишили, всё. И она все время этим пользовалась, как я считаю, вот... Но меня всегда, я помню, с детства раздражало вот это: «Я же прав! Чего?.. Я же прав! Вот она же неправа!» И вот это как-то до сих пор такое сидит. А что делать? Ну если ты уверен, что ты прав... Тут вот ну нравственная ситуация — ты прав.

Ну, у меня есть такие ситуации, да.

А что делать?

Ну, я молюсь. У меня есть ситуации, когда мне кажется, что по-житейски я права. Но ведь Господь ждет от нас любви, а не правоты — я себе так объясняю. Это не отпадает сразу. Вот простить в этом смысле мне правда легко. Вот это ощущение, что ты был все же прав, ну, и тебе попросить прощения — ну, молитва. И очень помогает благодарение. Вот я для себя именно это вывела, что, когда ты благодаришь Бога, чем хуже — «Слава Богу за все». Есть такая сказка монаха Лазаря, помните, про ёжика и богомола?

Да-да-да.

Это я рекомендую всем послушать. У меня дети слушали ее в аудиоварианте. И там ёжик — он тащился в какое-то путешествие, богомол в итоге умер, ёжик еще и возвращался один, если я правильно помню. Кто-то там... ворона им какая-то встретилась...

Тигры там тоже не было, кстати, хочу вам сказать, да... (Смеется.)

Тигры не было... (Смеется.) Ну потому что я была здесь, да?

Да. (Смеется.)

На самом деле, он все время повторял: «Слава Богу! Слава Богу!» Вот мне это помогает, вот именно: «Слава Богу!» Но наверное, если все же спросить у моих близких, то, возможно, что они скажут, что «нет, она у нас так прощения-то и не попросила». Мне так кажется, что просто ты в своих глазах можешь быть другой, ты не объективен, когда говоришь о себе.

А вот у меня есть такой любимый вопрос, точнее с некоторых пор появился, — как раз в связи с тем, о чем вы говорите. Вот вы себя хорошо знаете?

Мне кажется, нет. Нет.

А почему?

Меня только Господь знает. Потому что сложно себя разглядеть через призму того, с чего мы начали, — самоуспокоения, самооправдания и прочего. Конечно же, я не кажусь себе самой худшей из людей, а ведь вдруг так и есть? Нет, вот если по правде? И не факт, не факт, что я это искренне пойму. Мне будет казаться, что я вот сейчас практически святая. Поэтому, наверное, нет. Меня хорошо знает мой духовник, я думаю, вот так, владыка Пантелеимон — он все про всех знает.

(Смеется.) Ну так уж и про всех!

Мне кажется, да. Он чувствует нас, да. Мы же ведь встречаемся, и когда мне нужна была помощь духовная, я к владыке обращалась, и он всегда вот давал мне именно те какие-то советы, даже фразы, которые… вот они строили, вот ставили все на место. Правда, это надо, наверное, к духовнику. Мне кажется, я себя совсем не знаю.

Позовем и спросим.

Да. (Смеется.)

ЛЮБОВЬ

Вас очень часто о любви спрашивают, но обычно — применительно к служению к вашему или к вашей работе. А я хочу у вас спросить, что вы поняли о любви благодаря Федору вашему?

Ну, «Федор» — это «дар Божий», да?

А почему, кстати, вы все время говорите «Федор»? Я вот сколько читал и слушал ваших интервью, вы никогда не скажете «Федя».

Ну, вообще, у него двойное имя, его зовут Федор-Эдуард. Да... (Смеется.)

То есть вы, в любом случае, сокращаете? (Смеется.)

 (Смеется.) Я сокращаю, да! (Смеется.) Это долгая история. Как-нибудь, может быть, Федор ее потом сам расскажет. Когда он был маленький, мы его чаще звали вторым именем — Эдик, вот. Эдюша, Эдюша было вот это. Но когда мы стали воцерковляться... Вот он в три года заболел, и у меня появилась подруга-соседка, которая нас стала в храм... Очень терпеливая женщина... Я помню, я столько ей ереси говорила, что «а как же реинкарнация душ, скажи мне, пожалуйста?»...

Как жить без этого, да.

Да! Ну вот каша в голове была... То есть Николай Чудотворец — да, реинкарнация — да. Все «да» как бы... Она начала его называть Федором. Вот она начала говорить: «Ну он же Федор!» И оно так прижилось. У меня даже Федор некоторое время, лет до двенадцати, хотел стать священником. Но стал вот физиком. У нас замечательный священник в храме, батюшка, отец Федор, и он очень любит детей, у него своих детей много. И когда Федору говорили: «А почему ты хочешь стать священником?» — он говорил: «Как все Федоры».

(Смеется.) Прекрасно! Прекрасно...

Да. Поэтому Федор — это его, получается, вот как бы уже такое в православии, да, вот он стал Федором. А в доправославную такую... эпоху он был и Эдюша. Ну иногда я его и так называю. Но Эдюша метр восемьдесят пять — уже как-то это...

Ну, а все-таки вот что вы поняли о любви благодаря ему?

Я поняла, что любовь — это дар. Но это и труд. Тебе дает Господь, но ты должен... это согревать все время. Это вот как в храме дают четверговый огонь, когда его несут все, и ты его несешь, и там… чтобы он не затух... У меня, кстати, всегда гаснет. Но это же всего лишь огонь. А если говорить о любви, то тебе вот дал Господь эту любовь, ты ее несешь бережно и не ждешь ничего. И обязательно не останавливаясь. То есть если остановишься и начнешь задумываться: «Почему я его вообще должна любить? А вот ко мне?» — сразу оно все рассыпается. И я поняла, что, когда заболел сын, Господь Своей любовью покрыл все несовершенства моего отношения и вообще всего. И настолько это чудо — оно вот, как в ладони вот, как птичка, оказалось, что получается, что любовь — это то, что тебе даровано, но и то, что ты должен донести до своей гробовой доски, не растерять и не погасить.

Вы много раз говорили — это вот и связано с этим девизом, что ли, «любить несмотря ни на что», да?

Да.

Вы рассказывали, что, когда вот батюшка вас причащал в ковидном госпитале, и вы подумали, что хотели бы стать волонтером и вот так служить ради Христа. Мы вот в церковной среде часто произносим эти слова: «ради Христа»... А что они для вас значат?

Ну это значит... «ни за что, но все отдать». Ты должен отдать все, что у тебя попросят.

И не ждать ничего взамен, да?

Это однозначно. Это вот тем и отличается от работы. Ты же ждешь зарплату. А здесь зарплаты нет. И там ждать, что мне за это будет какая-то награда — нет. Но ты должен именно отдать все, что попросят. Ну это вот как будто в... какой-то загадке. То есть бывает, что очень тяжело. Вот я говорю, поездки разные. Мне очень тяжело было в Мариуполе, очень тяжело в Горловке. Но тут ты должен все равно отдать. Вот просят — отдай. Просят — отдай. У меня был такой случай здесь. Был такой, раненый — в самом начале. Я приходила в госпиталь по выходным, и каждый раз он просил, чтобы именно я почистила ему зубы. Он лежачий был, тяжелый, и я каждый раз чистила зубы. Но когда были другие сестры, он говорил: «Нет, пускай придет Ира». И так продолжалось некоторое время. А потом в Пасху с ночной службы я приехала в госпиталь, мы с батюшкой стали ходить, по госпиталю, поздравлять... И подходит другая сестра и говорит: «Подойди, он тебя ждет почистить зубы». Вот. Я говорю: «Ну мы сейчас с батюшкой, почисти, пожалуйста». Она говорит: «Нет, он будет ждать тебя». Я говорю: «Ну я освобожусь к обеду». Она говорит: «Хорошо, он будет ждать». И мы уже обошли всех, пришли в эту палату ребят поздравили, а он уснул. Я думаю: уснул... Там стояла щетка, стаканчик... И я думаю: «Ну и хорошо, пускай спит». Это была Пасха, Светлое Христово Воскресение. А во вторник, Светлый вторник, Иверская Божья Матерь, мне позвонили, сказали, что он умер. И вот этот случай для меня стал, вот такой тоже... как образующий. Я с тех пор стараюсь никогда не отказывать даже в самых странных просьбах. Даже если он протягивает руку и говорит: «Мне надо отмыть руку», а я вижу, что рука почти чистая. Я беру ванночку, тазик, говорю: «Сейчас отмоем». И когда я начинаю замачивать руку, часто раненые начинают рассказывать. И это им нужно — рассказать. Иногда это бывает очень тяжело, и бывало, и бывает, что я еду домой и плачу, но там — нет. У меня есть «функция отсроченного запуска». Поэтому вот это важно, наверное, для меня — что не откладывать. И для меня любовь — это про отдать все, что просят, вот сейчас. То есть служение для меня — это какое-то проявление воли Господа обо мне, наверное, так. И вот как, что тебя там ждет, кого ты встретишь, ты не знаешь. Но кого бы ты ни встретил, сделай, что тебя просят. Вот это, наверное, про любовь.

Вы знаете, я как-то слышал одного умного человека, а он говорил, что человек всегда в пределе движим эгоизмом, просто этот эгоизм, он говорит, может быть... ну, по-разному проявляться. Что для кого-то эгоизм — это что-то вот, там, отобрать, но есть эгоизм — и отдать, потому что человеку без этого плохо. Вот он отдал — ему хорошо, но он все равно движим эгоизмом. Вот вы что бы ему ответили? (Долгая пауза.) Это какие-то подскоки ума? Какие-то...

Ну, во-первых, я бы спросила его, что ему нужно. Я бы отдала ему сначала то, что он попросит. (Смеются.) Потом, когда бы он это получил, уже тогда можно заводить какую-то речь. Ну честно, я бы, наверное, не стала спорить. Это как: «Как вам удается?» — «Я никогда не спорю». (Смеется.) Движим эгоизмом — возможно, да, но... То есть тут как? Чем ты движим... Я себя плохо знаю. Я бы не стала с ним спорить. Вот как знать? Только Господь ведь это знает. И духовник.

(Смеется.) У нас еще финал, но я, знаете, о чем хочу вас попросить перед финалом? Я задавал этот вопрос разным людям... которые находят вот это мужество особое заниматься служением, и получал всегда разные ответы, поэтому я тоже хочу у вас спросить. Вот я очень надеюсь, что кто-то, посмотрев наш разговор, он подумает и захочет,может быть, какое-то движение будет сердца, что-то сделать. Вот вы с чего бы посоветовали человеку начать?

Я бы посоветовала заполнить у нас анкету. Позвонить на горячую линию «Милосердие». Потому что я все-таки доброволец, именно сестра милосердия, и наш вот владыка, да?.. У нас есть телефон, любой вопрос можно задать: восемь, восемьсот, семьдесят,семьдесят, два-два-два. Мы его все выучили...

(Смеется.) Несложный, надо сказать!

Человек звонит, да... И он удобен тем, что в любом конце света человек может чем-то послужить. Вот на съезде ко мне многие подходили, приехавшие из разных регионов, сказали: «Я вас читаю — и я стала сестрой милосердия», «я стала волонтером», «я стала...» То есть найти себя можно везде. Но действительно, надо начать. Надо обратиться к нам. А дальше уже как бы сердце подскажет, кто что будет делать. Кто-то будет в богадельне служить, кто-то, может быть, будет гуманитаркой заниматься. То есть здесь уже дальше варьируется. Но я бы обязательно взяла благословение у своего духовника. Ну, он не у всех есть, поэтому... И обязательно к нам. Потому что у нас все люди находят дело по душе. Вот все. Не было людей, которые сказали, что «я бы хотел служить, но у вас для меня не нашлось достойного или приемлемого, или то, что на сердце ляжет». Вот всё есть. И просто важно еще, наверное, сказать, что ведь я сестра милосердия в свободное от работы время. То есть кто-то не готов посвятить, как — «раздай имение нищим, он опечалился и отошел». Раздавать имение не надо! Можно продолжать работать и служить вечером или в выходной! Можно в свой отпуск съездить на недельку в тот же Донецк, Луганск, Горловку. Сейчас я мечтаю про Макеевку. Но у меня пока только отгулов на половину Макеевки, надо еще сдать кровь. (Смеется.) Да. Поэтому начать просто с нас, а дальше уже Господь поведет. Главное — просто довериться и понять, что в служении тебя будет вести Господь. Это тем и отличается от работы.

Финал. Представьте, что приходит к вам Федор, студент Московского университета, и говорит: «Мам, чего-то я вот учусь-учусь... Вот хорошо, конечно, но вот служение, которым ты занимаешься, оно намного круче. Я, наверное, сейчас вот брошу университет и пойду работать, служить, вот. Ну, а там как-то вот...» «Поддержать нельзя отговорить» — где вы поставите точку?

Поддержать. Однозначно. Потому что, ну, мне кажется, если человек вдруг в двадцать лет, восемнадцать примет такое решение, значит, оно будет точно не... Ну просто надо знать Федора. Мы же про Федора говорим, не вообще? Федор — это физик, который в разных носках и прочее. Если вдруг ему такая идея придет в голову, значит, он ее всесторонне обдумал, взвесил и всё. Мне кажется, что подобным нужно поддерживать. Наш владыка Пантелеймон тоже взял — пошел санитаром работать, вот он рассказывал. И тоже на ровном месте вот взял и пошел. И что из этого вышло? То есть мы не знаем, каким путем поведет Господь. Конечно, мне хочется, чтобы сын получил образование, конечно же! Но вот после истории с детской больницей, когда я поняла, что образование, да, это вообще... Хотя он умный и все такое, но я бы поддержала, да.

Спасибо вам большое! Это была Ирина Худякова. А мы продолжим писать «парсуны» наших современников через одну неделю. Спасибо!