Товарищ Пушкин: «Медный всадник»

Одно из самых глубоких, самых загадочных, самых великих произведений русской литературы, оказавшее невероятное влияние на русскую мысль наряду с трагедией «Борис Годунов», — поэма «Медный всадник».

Я помню, когда была эпоха перестройки — эти романтические годы расставания с советским прошлым, обернувшиеся жесткоким похмельем в 90-е, — «Медного всадника» трактовали как поэму чуть ли не либеральную, антитоталитарную, антидеспотическую, поэму, обличавшую Петра I, самодержца и тирана, и защищавшую права «маленького человека». Очень симпатичная трактовка, только как тогда принять «Люблю тебя, Петра творенье», как трактовать «Невы державное (от слова держава. — А. В.) — теченье»? Как понять этот гимн, который поэт слагает в честь Русского государства и Русской империи? Это не могло быть игрой, условностью, не могло быть фальшью и уступкой цензуре: это было бы не по-пушкински. Но в то же время он ведь действительно сочувствует «маленькому человеку». Отрицать государственность Пушкина так же нелепо, как отрицать его «либеральность». Он соединял в себе всё, как соединял западничество со славянофильством. «Пушкин — наше всё» — очень точная и глубокая формулировка. И, возвращаясь к «Медному всаднику», Пушкин в этом произведении затронул вечный нерв русской истории, вечную ее проблему — столкновение личности и государства, у каждого из которых есть своя правда. Есть своя правда у Евгения, есть своя правда у государства, и примирить две эти правды невозможно. И здесь та подлинная трагедия, в которой обе стороны достойны уважения и понимания, чего, как мне кажется, и нам никогда в России не хватало в отношениях между человеком и властью.

Ну а кроме того, «Медный всадник» — это совершенно поразительная история о человеке, который был наказан. Почему с Евгением произошло то, чего сам Пушкин боялся больше всего в жизни? Вспомним строки «Не дай мне Бог сойти с ума. // Нет, легче посох и сума». Почему же тогда Пушкин награждает своего героя тем самым безумием, которым, кстати, он наказывает и одного из самых несимпатичных персонажей своей прозы, а именно Германна из «Пиковой дамы». Евгений, который весь любовь, забота, жалость, сострадание, влечение к Параше, и Германн с его холодностью, расчетливостью, его немецкостью, а итог один — безумие. Почему так? Тут какая-то пушкинская загадка, и, как мне представляется, очень важная.

В несчастье Евгения есть толика его личной вины. Вина эта заключается в том, что Евгений — отпрыск знатного рода, который забыл о своих предках. Он как бы сознательно лишил себя связи с русской историей. В некотором смысле он по собственной беспечности сделался маленьким, ничтожным человеком и именно поэтому не выдержал того давления, которое оказала на него живая история, частью которой он стал, попав в историческое петербургское наводнение. Он отказался от спасительной силы предков, которую, кстати, так хорошо чувствовал сам Пушкин и которую чувствовали другие его герои.

Пушкин — очень тонкий писатель, но, для того чтобы разглядеть в нем какие-то сокровенные вещи, надо перечитывать его произведения по многу раз. Тогда ты начнешь видеть, как в «Барышне-крестьянке» Лиза Муромская идет утром на свидание с тугиловским барином Алексеем Берестовым, и лает собачка, и выходит Алексей и не хочет, чтобы Лиза его узнала. А в самом конце «Капитанской дочки» Маша Миронова точно так же будет идти по Царскосельскому парку, и ей навстречу выйдет важная дама и тоже с собачкой и тоже скажет ей: «Небось, собачка моя не кусается». И эта дама окажется императрицей, но не будет признаваться в этом. Эти тонкие моменты, тонкие переклички пушкинских сюжетов, быть может, позволяют нам увидеть в его мире очень многое и понять, в чем магия его стихов. То, чего я не мог понять с детства, когда мама читала мне в детстве: «Здравствуй, князь ты мой прекрасный! // Что ты тих, как день ненастный?» Эти строки меня трогают до слез, но я до сих пор не могу понять — почему, что в них особенного? Как он подбирал слова таким образом, что они так на нас воздействуют.

Я уже вспоминал знаменитые слова, которые, принадлежат Аполлону Григорьеву, о том что «Пушкин — это наше всё». Но мне представляется, что помимо всеохватности, всеобщности явления Пушкина для России в этой фразе очень важно подчеркнуть оба слова: «наше всё», «наше» — русское. Потому что Пушкина в других странах по большому счету не понимают. Достоевского понимают, может быть, по-другому, но понимают. Гоголя, Толстого, Чехова понимают, а Пушкина — нет. Пушкин — это только наше и ни чье другое всё, он непереводим на иные языки. Не только по мелодике, не только по строю своих стихов. Он непереводим по духу. Для того чтобы понять Пушкина, им надо «уколоться» в раннем детстве. Если «уколешься» — услышишь, как мама, бабушка его тебе читают, значит, тебе повезло, ты защищен.