Машина мама нервничает и не знает, что делать. Дочь оставила на ее компьютере открытой свою страничку «Вконтакте». На страничке переписка с подружкой. Из переписки следует, что Маше плохо, что она хочет уйти из дома, что ее никто не понимает, что она смертельно влюблена без взаимности и не хочет жить. Сказать Маше «я прочитала твою переписку» — нельзя, Маша замкнется и не станет разговаривать с мамой. Сказать, «я знаю, что тебе плохо» — откуда? Сделать вид, что ничего не знаешь — а как помогать ребенку?
Ужасный вопрос, и не дай Бог оказаться на месте Машиной мамы. Споры о детской приватности, вспыхивающие иногда в родительских сообществах, показывают: многие мамы регулярно отслеживают переписку или читают дневники детей. Это ослабляет тревожность и дает ощущение, что все под контролем. И всегда в таких разговорах находятся взрослые, чьи родители читали их дневники или переписку. Шок, обида, ощущение оскорбления не проходят много лет: «Я много лет потом ни о чем не могла с мамой разговаривать, кроме самых бытовых вещей»; «я до сих пор на нее очень обижена»; «дневник сожгла и никогда больше его не вела».
Многих родителей, убежденных, что читать чужие дневники и чужие письма нельзя — «просто нельзя, и все», как сказано в «Чужих письмах», — навсегда впечатлили строки Анатолия Мариенгофа в его книге воспоминаний «Мой век, моя молодость, мои друзья и подруги»:
«Сейчас проклинаю свою идиотскую, слюнявую интеллигентность. Так называемую интеллигентность.
Ведь я не только никогда не позволял себе войти в Кирину комнату без стука или порыться в ящиках его письменного стола, но даже не заглядывал в тетради-дневнички, если они лежали, по случайности, раскрытыми».
Кирилл Мариенгоф покончил с собой, когда ему еще не было семнадцати лет. Убитый горем отец был уверен, что мог бы предупредить самоубийство, если бы узнал мысли сына раньше:
«Среди его рукописей я обнаружил и новеллу, страшную новеллу о том, что он сделал. С философией этого, с психологическим анализом, с мучительно-точным описанием — как это делают.
Боже мой, почему я не прочел эти страшные страницы прежде? Вовремя?
(…) Отцы, матери, умоляю вас: читайте дневники ваших детей, письма к ним, записочки, прислушивайтесь к их телефонным разговорам, входите в комнату без стука, ройтесь в ящиках, шкатулочках, сундучках. Умоляю: не будьте жалкими, трусливыми “интеллигентами”! Не бойтесь презрительной фразы вашего сына или дочери: “Ты что — шпионишь за мной?” Это шпионство святое».
И все-таки это горе говорит — горе, которое придает статус истины непрочной и сомнительной догадке, что все могло бы быть иначе, если бы…
Легко рассуждать о неприкосновенности частной жизни ребенка, пока сам не окажешься в дурацком положении — когда случайно узнаешь, что надо срочно вмешиваться, а как вмешаешься? Ребенок пишет, что пробовал наркотики, описывает первый сексуальный или алкогольный опыт, ругается в соцсетях изощреннейшим матом или обсуждает крайне опасные похождения, о которых родители не ведают ни сном ни духом — вот ты узнала, и что делать?
Нет, совершенно правильно Аслан говорил Люси у Клайва Льюиса в «Покорителе зари»: «Подслушивать нельзя никак». С этим потом трудно жить — и тому, кто подслушал, и тому, кого подслушали. Иногда дети просто выпендриваются друг перед другом, играют какие-то роли (один подросток-трезвенник вдохновенно врал друзьям, как «валялся в стельку пьяный»: хотел показаться крутым), а вовсе не собираются воплощать на практике свои опасные фантазии. А нам — жить с тем, что мы узнали о своих детях, и с тем недоверием, которое встало между нами. А если они не врут, а если в самом деле все плохо?
Универсальных решений вообще не бывает. Удачные поступки в критическую минуту — всегда импровизация. А закономерности работают раньше. Признаки неблагополучия бывают заметны задолго до кризиса. Заметны скрытность и секретничание (в которых, кстати, может не быть ничего плохого, — обычные подростковые тайны, никому неинтересные по причине своей глупости). Заметна тоска и нежелание жить, заметны бесплодные поиски смысла жизни, разочарование в людях, претензии к мирозданию. Заметны интересы, понятны ценности, ясно направление поисков. Но чтобы все это заметить — нужно с детьми разговаривать, и не только об уроках и порядке в комнате. Нужна многолетняя привычка дружеских разговоров с детьми.
Нет, привычка тоже ничего не гарантирует — ведь разговаривали Мариенгофы со своим Кириллом, даже дружили… и что вообще можно гарантировать, когда на плечах у подростка собственная голова, темная и таинственная? Можно влезть в дневники, разорить переписку — и даже если это не станет последней каплей (а может и стать), даже если не замкнет наглухо все двери, не устранит всякую возможность контактов, как это часто бывает, — то в голову все равно не влезешь, все равно не узнаешь про собственное дитя всей-всей-всей, последней правды… да и не нужно это, наверное.
И последствия святого шпионажа всегда — закрытые двери, запертые на ключ дверцы, запароленные ящики, защита от непрошеной заботы.
Доверие внезапно кончается раз и навсегда — от одного неверного слова. От единственного раза, когда мама реагирует «как мама», а не «как человек» — дидактически, оценочно… когда вместо «тебе трудно, я понимаю» ты слышишь вдруг «чем ты думал?». И внутренние дверцы с треском захлопываются.
Доверие — не обязательно «всё-всё рассказывать». Всё-всё никому не нужно: взрослые чуть не все говорят, что не хотели бы, чтобы мамы всё-всё про них знали. От какого-то знания маму и поберечь хочется.
И маме «всё-всё» не нужно. Лишнее это — чтобы ребенок с мамой всем-всем делился и никаких тайн не имел. Своя приватная жизнь, личные дневники, закрытые ящики — это не признак развращенности, а простая гигиена, как личная мочалка и туалет за закрытой дверью.
«Мне кажется, — сказала мне одна многодетная мама, чьи дети уже выросли, — если бы я вот так контролировала своих детей, было бы только хуже. А так мы сохраняли хорошие отношения. И с серьезными проблемами они приходили именно домой, и именно у нас просили помощи и совета. Это мне кажется важным: они считали, что дома их поймут и им помогут».
А если сжимается душа от тревоги за чадо и требует что-нибудь сделать — так у нас, христиан, на этот случай есть молитва. Вера, доверие, надежда — когда дети взрослеют, без этого не проживешь.
