В майском номере «Фомы» мы начали публикацию статьи Дмитрия Володихина об идейной и духовной эволюции творчества братьев Стругацких. Продолжаем тему, публикуя вторую часть статьи, где речь пойдет уже не столько о политических, сколько о духовных воззрениях советской интеллигенции, голосом которой были Стругацкие.
Творчество Стругацких — истинная энциклопедия того, как мыслила себя наша интеллигенция относительно, веры, культуры, прогресса. То, как думали, как чувствовали Аркадий Натанович и Борис Натанович, очень скоро войдет в научный оборот в качестве ярчайшего источника по мировидению советского образованного класса в 1960-х — 1980-х. Ведь их думы и чувства являлись родными для огромной части «людей умственного труда», населявших предзакатный СССР.
Ноль мистики
Советский Союз — государство, тотально отказавшееся от веры. То, что от нее оставалось, заперли на периферии общественной жизни. Подавляющее большинство советских граждан, включая тех, кто получил высшее образование, относились к ней, как к чему-то темному, отжившему и по большому счету ненужному… Скажу сразу: в этом смысле братья Стругацкие абсолютно совпадали с «основным потоком» советской интеллигенции.
Можно у них отыскать интерес к восточной эзотерике, знание мировой религиозной традиции, но никакой живой религиозностью их произведения не отмечены. Проще говоря, оба брата были безбожны. Они очень редко становились в позу атеистов, тем более атеистов воинствующих. Скорее вера их просто не интересовала. Порой они могли допустить — хотя бы в рамках литературной игры — существование неких сил мироздания, влияющих на судьбы людей издалека, с немыслимых высот (повесть «Миллиард лет до конца света», роман «Поиск предназначения», написанный Борисом Стругацким уже после смерти брата). Но это либо метафоры советской действительности, либо допущение каких-то непознанных сил природы, законов вселенной. Никогда ничего, всерьез выходящего за пределы материализма, их творчество не содержало. Ни крупицы мистики.
Когда знаменитому дуэту приходилось прямо высказываться на религиозные темы, его позиция варьировалась в диапазоне от атеизма до осторожного гностицизма. Очень характерна в этом смысле большая повесть «Отягощенные злом» (1988 год). На ее страницах авторами допущены в современную жизнь евангельские персонажи. Трактовка этих персонажей, как и у М. А. Бул-гакова, отдает гностицизмом. Или, вернее, чем-то вроде осовремененного альбигойства*.
Само название повести происходит от гностического определения демиурга в трактовке известного культуролога Е. М. Мелетинского: «Творческое начало, производящее материю, отягощенную злом». Но фундаментальная разница между Булгаковым и Стругацкими состоит в том, что первый колебался между христианством и гностицизмом, предлагая интеллигенции «духовное евангелие» от беса, а Стругацкие колебались между гностицизмом как приемлемой смысловой средой для использования некоторых сюжетных ходов и агностицизмом — ведь какая может быть вера у советского интеллигента? И они никакого евангелия не предлагали. Просто сделали христоморфным персонажем интеллигента, получившего в свое распоряжение необоримую мощь.
Кроме того, они ввели в повествование вольную фантазию о судьбе евангелиста Иоанна. И здесь — то же самое: лепка «фактурного» персонажа, отработка выгодной, увлекательной сюжетной линии, но без ухода в какие-то глубинные смыслы.
Иначе говоря, даже там, где Стругацкие ближе всего подошли к Божественному присутствию в нашем мире, они использовали знание об этом присутствии, почерпнутое из Священного Писания, главным образом как антуражный материал.
Устами писателя Феликса Сорокина из «Хромой судьбы» Стругацкие сделали откровенное признание на этот счет. Рассуждая о Льве Николаевиче Толстом, Сорокин говорит: «А ведь он был верующий человек… Ему было легче, гораздо легче. Мы-то знаем твердо: нет ничего до и нет ничего после». И далее: «Есть лишь ничто до и ничто после, и жизнь твоя имеет смысл лишь до тех пор, пока ты не осознал это до конца». Кажется, яснее выразиться невозможно.
Мировоззрение подавляющих масс нашей интеллигенции в позднем СССР — чистой воды агностицизм. И выход за пределы материалистического мировидения мог использоваться в романтических, поэтических, метафорических целях, но не как расширение границ традиционной «советской веры». Стругацкие в этом смысле совпадали с интеллектуальным большинством того времени, отличаясь от него, может быть, сравнительно большим культурным багажом.
Жернова прогресса
Вместе с тем Стругацкие на пике своего творчества призывали в критических случаях выбирать самое доброе, самое человечное решение. И если ради этого потребуется пренебречь явной пользой для «прогресса», чистой прагматикой, что ж… надо пренебречь.
Главный герой их повести «Улитка на склоне» Кандид высказался на этот счет с полной ясностью. В его уста авторы вложили, думается, суть собственной позиции: «Какое мне дело до их прогресса, это не мой прогресс, я и прогрессом-то его называю только потому, что нет другого подходящего слова… Здесь не голова выбирает, здесь выбирает сердце. Закономерности не бывают плохими или хорошими, они вне морали. Но я-то не вне морали!… Идеалы… Великие цели… Естественные законы природы… И ради этого уничтожается половина населения? Нет, это не для меня. На любом языке это не для меня. Плевать мне на то, что Колченог (один из героев повести. — Д. В.) — это камешек в жерновах ихнего прогресса. Я сделаю всё, чтобы на этом камешке жернова затормозили. И если мне не удастся добраться до биостанции — а мне, наверное, не удастся, — я сделаю всё, что могу, чтобы эти жернова остановились». Притом Кандид очень и очень рискует, приняв такое решение в предложенных ему обстоятельствах.
Предпочтение нужд ближнего, попавшего в беду, своим интересам — вещь для христианской этики естественная. И оно не позволяет считать Стругацких беспримесно-чистыми прогрессистами. Оно говорит об этическом поиске, происходившем в условиях СССР, поиске, не прекратившимся до самой смерти старшего из братьев — Аркадия Натановича.
Стругацкие, пока они работали вместе, не отказывались от человечности как очень важного этического императива.
С другой стороны, когда этот императив вступал в противоречие с базовым предназначением интеллигенции, приходилось оценивать: в данном конкретном случае следует ли от него отойти? Не «вообще», а, скажем так, в критической ситуации… Оправданно ли?
Так, главный герой повести «Трудно быть богом» мучается неразрешимой проблемой: «Я знаю только одно: человек есть объективный носитель разума, все, что мешает человеку развивать разум, — зло, и зло это надлежит устранять в кратчайшие сроки и любым путем. Любым? Любым ли?.. Нет, наверное, не любым. Или любым?» И когда на повестку дня выходят радикальные меры, то есть кровопролитие, он говорит себе: «Слюнтяй!.. Надо решаться. Рано или поздно все равно придется решаться».
Это значит: существуют обстоятельства, когда интеллигент обязан применить силу ради идеалов свободы и познания. Сожалея, зная, что выбирает хоть и меньшее, а все же зло, он обязан ударить.
Храм культуры
Культура, по мнению Стругацких, является видимым, осязаемым плодом деятельности интеллигенции. Именно так: интеллигенция — созидатель культуры и коллективный жрец в ее храме.
В романе «Град обреченный», программной вещи Стругацких, один из обаятельных и дорогих авторскому дуэту героев, некто Изя, истинный гимн поет во славу храма культуры. Здесь стоит привести обширную цитату, дабы стало понятно: Стругацкие вставили в текст романа микроэссе, содержащее плод их раздумий, важную для них концепцию.
Итак: «А Изя все разглагольствовал там насчет здания культуры...
...Все прочее — это только строительные леса у стен храма, говорил он. Все лучшее, что придумало человечество за сто тысяч лет, все главное, что оно поняло и до чего додумалось, идет на этот храм. Через тысячелетия своей истории, воюя, голодая, впадая в рабство и восставая, жря и совокупляясь, несет человечество, само об этом не подозревая, этот храм на мутном гребне своей волны. Случается, оно вдруг замечает на себе этот храм, спохватывается и тогда либо принимается разносить этот храм по кирпичикам, либо судорожно поклоняться ему, либо строить другой храм, по соседству и в поношение, но никогда оно толком не понимает, с чем имеет дело, и, отчаявшись как-то применить храм тем или иным манером, очень скоро отвлекается на свои, так называемые насущные нужды: начинает что-нибудь уже тридцать три раза деленное делить заново, кого-нибудь распинать, кого-нибудь превозносить — а храм знай себе все растет и растет из века в век, из тысячелетия в тысячелетие, и ни разрушить его, ни окончательно унизить невозможно... Самое забавное… что каждый кирпичик этого храма, каждая вечная книга, каждая вечная мелодия, каждый неповторимый архитектурный силуэт несут в себе спрессованный опыт этого самого человечества, мысли его и мысли о нем, идеи о целях и противоречиях его существования; что каким бы он ни казался отдельным от всех сиюминутных интересов этого стада самоедных свиней, он, в то же время и всегда, неотделим от этого стада и немыслим без него... Храм этот никто, собственно, не строит сознательно. Его нельзя спланировать заранее на бумаге или в некоем гениальном мозгу, он растет сам собою, безошибочно вбирая в себя все лучшее, что порождает человеческая история... Ты, может быть, думаешь, спрашивал Изя язвительно, что сами непосредственные строители этого храма — не свиньи? Господи, да еще какие свиньи иногда! Вор и подлец Бенвенуто Челлини, беспробудный пьяница Хемингуэй, педераст Чайковский, шизофреник и черносотенец Достоевский, домушник и висельник Франсуа Вийон... Господи, да порядочные люди среди них скорее редкость! Но они, как коралловые полипы, не ведают, что творят. И все человечество — так же. Поколение за поколением жрут, наслаждаются, хищничают, убивают, дохнут — ан, глядишь, — целый коралловый атолл вырос, да какой прекрасный! Да какой прочный!»
Для Стругацких фашист — всегда враг культуры и сторонник традиции. А традиция, как им мыслится, представляет собой стремление увековечить древнюю привычку человечества бездумно «жрать, наслаждаться, хищничать и убивать». Конечно, терминологически это никоим образом не точно. Консервативная философия выработала целую гроздь определений традиции, и Стругацкие нигде не соответствуют ни одному из них. Скорее, у них есть собственная трактовка: «традиция» поставлена в соответствие понятиям «бездеятельность», «отсутствие развития», «отсутствие умственных интересов и умственной вольности». Поэтому лишь откровенный чужак, откровенный фашист, как некий Фриц из того же романа, может повторить слова гитлеровского бонзы: «Когда я слышу слово культура, я хватаюсь за пистолет!» Для такого интеллигенты — хлюпики и болтуны, «вечный источник расхлябанности и дезорганизации».
Определяя свое отношение к идеалам коммунистического общества сталинского типа, иначе говоря, к официальной идеологии СССР, Стругацкие вводят в «Град обреченный» ее носителя — простоватого коммунара Андрея. Он соглашается с Фрицем, мол, да — интеллигенция импотентна, это «лакейская прослойка», она служит тем, у кого власть. Но он хотя бы ценит самую простую форму культуры — «культурность», иными словами, элементарную цивилизованность. По его словам, «Культурность есть великое достояние освободившегося народа»…
Там, вдали
Стругацкие верили, что идеал интеллигенции обязательно должен реализоваться в жизни. По их мнению, это единственный «правильный» прогресс, и он объективно неостановим. Просто идти может весьма медленно. Но тут уж ничего не поделаешь — человеческая натура косна!
Будущая победа интеллигенции, с их точки зрения, гарантировалась тем, что без образованных специалистов в принципе невозможно обойтись. А они, получив малейшую устойчивость под ногами, быстро принимаются переделывать общество в соответствии со своими представлениями об универсальном благе.
В повести «Трудно быть богом» это высказано с полной четкостью. Там обнаруживается еще одно микроэссе, позволяющее понять точку зрения Стругацких: «Никакое государство не может развиваться без науки — его уничтожат соседи. Без искусств и общей культуры государство теряет способность к самокритике, принимается поощрять ошибочные тенденции, начинает ежесекундно порождать лицемеров и подонков, развивает в гражданах потребительство и самонадеянность и в конце концов опять-таки становится жертвой более благоразумных соседей. Можно сколько угодно преследовать книгочеев, запрещать науки, уничтожать искусства, но рано или поздно приходится спохватываться и со скрежетом зубовным, но открывать дорогу всему, что так ненавистно властолюбивым тупицам и невеждам. И как бы ни презирали знание эти серые люди, стоящие у власти, они ничего не могут сделать против исторической объективности, они могут только притормозить, но не остановить. Презирая и боясь знания, они все-таки неизбежно приходят к поощрению его для того, чтобы удержаться. Рано или поздно им приходится разрешать университеты, научные общества, создавать исследовательские центры, обсерватории, лаборатории, создавать кадры людей мысли и знания, людей, им уже неподконтрольных, людей с совершенно иной психологией, с совершенно иными потребностями, а эти люди не могут существовать и тем более функционировать в прежней атмосфере низкого корыстолюбия, кухонных интересов, тупого самодовольства и сугубо плотских потребностей. Им нужна новая атмосфера — атмосфера всеобщего и всеобъемлющего познания, пронизанная творческим напряжением, им нужны писатели, художники, композиторы, и серые люди, стоящие у власти, вынуждены идти и на эту уступку... А затем приходит эпоха гигантских социальных потрясений, сопровождающихся невиданным ранее развитием науки и связанным с этим широчайшим процессом интеллектуализации общества, эпоха, когда серость дает последние бои, по жестокости возвращающие человечество к средневековью, в этих боях терпит поражение».
У советской интеллигенции, лишенной христианства, лишенной какой-либо иной традиционной религии, бурно развивалось мировидение, получившее квазирелигиозные формы. Природа не терпит пустоты. На место того, что советская власть постаралась «ампутировать» в массовом сознании, пришла странная, искусственно выращенная замена. Не только для Стругацких, но и для огромного количества образованных людей их времени, притом не только советских, культура оказывалась предметом поклонения. Ее творцы выглядели как демиурги, совершающие свою работу во зле и не вполне осознанно. А их грядущее торжество входило в обязательный «символ веры» колоссального количества интеллигентов.
Но это ведь умственная аберрация отнюдь не советского происхождения. Она, скорее, имеет общеевропейские корни и общеевропейский масштаб. Просто у нас, в советском искусстве, в советской литературе и, в частности, на страницах произведений Стругацких, она получила наиболее яркое и законченное выражение.
*Альбигойцы — христианская секта, которая получила широкое распространение в XII–XIII вв. в Западной Европе. Ее приверженцы утверждали сосуществование двух основополагающих начал — доброго божества ("Бога Нового Завета”), создавшего дух и свет, и злого божества (“Бога Ветхого Завета”), сотворившего материю и тьму. — Ред.
