"СОВЕТСКИЙ БОТИЧЕЛЛИ"

Книга «История искусств» выдающегося историка культуры сэра Эрнста Гомбриха начинается словами: «Не существует на самом деле того, что величается искусством. Есть художники». Эту мысль сложно оспорить. Ведь как бы ни старались искусствоведы вписать творчество того или иного живописца в рамки, нацепить ярлык, поставить штамп, у них не получается убедить зрителя в том, что искусство — явление обезличенное. Творчество — самоценно. Оно развивается по неведомым нам законам, вырастает из авторской биографии и атмосферы, в которой художник чувствует и мыслит. И то, что мы называем почерком, узнаваемым стилем, — есть открытие художником самого себя.

Александр Таратута попробовал себя почти во всем: иллюстрировал книги, расписывал фаянсовые блюда и интерьеры Домов культуры, делал плакаты и эскизы гобеленов. Но для себя в мастерской писал работы, о которых почти никто не знал. Некоторые из них были представлены на вступление в Союз художников. «С первого раза Сашу в Союз не приняли,— вспоминает его вдова Эмилия Ивановна. — Члены правления просто обалдели: и не только от его превосходной техники, но и от абсолютной свободы в форме, в выражении, в темах, к которым он обращался, от его самобытности. От того, что он был небанальный и непохожий… Кто-то даже назвал его тогда “советским Боттичелли”. Но Саша был человеком скромным и совершенно не пробивным. Поэтому вступил в Союз художников много позже, когда выставил свои гобелены. Это были тонкой работы и потрясающей красоты вещи, которые трудно было не признать. Вообще, он очень много делал гобеленов, когда работал в Подольской мастерской художественного фонда, — для Братской ГЭС, для ДК Рязанской птицефабрики, для Министерства путей сообщения…»

Александр Иванович вырос под стенами Троице-Сергиевой Лавры, там же был крещен. Но в СССР не принято было афишировать свои религиозные чувства — хотя Таратута их особенно и не скрывал. В маленькой квартирке в красном углу до сих пор висят старинные иконы. «Однажды он поехал в монастырь, уже не помню в какой, — вспоминает Эмилия Ивановна, — приложиться к мощам. И по пути к храму ему встретился старец-монах, который без слов подошел к Саше и поцеловал его в голову. У нас у всех было чувство, что он действительно отмечен Богом. Это был человек огромного таланта, широкого кругозора и образования (после МСХШ при Суриковском институте и Строгановки он окончил еще и Полиграфический институт), невероятной работоспособности, абсолютно искренний не только в жизни —

в искусстве. То, что он делал, на самом деле было высоким искусством. Как-то однажды, когда появилась возможность вывозить работы за границу, он отправил тридцать картин на выставку в Германию. Для нас было полной неожиданностью то, что ни одна работа не вернулась. Все до единой купили прямо из галереи».

«Вообще, — продолжает Эмилия Таратута, — сам он считал свои работы незначительными, был уверен, что все лучшее впереди. И потому неизбывно продолжал искать себя, пытался высказать свой внутренний мир. Он мог позволить себе недогрунтовать холст. Кажется, что ему просто было не до этого. Его творчество было таким выплеском энергии и чувств, всего материала, что было не до грунтовки».

Чуткий к цвету, лаконичный в композиции, графичный в исполнении — в портретах, пейзажах, натюрмортах, Александр Таратута ни на кого не похож. И этим уникальным видением мира, не учитывающим вкуса обывателя, воспитанного на понятных классических примерах, — он и отталкивает, и вместе с тем привлекает. Потому возникают вопросы: с какой мерой подойти к художнику, кто он на самом деле, как определить его стиль, истолковать? Реализм или абстрактная композиция? Действительность или фантазия? Кто эта женщина в ярких одеждах с покрытой головой, стоящая на фоне пронзительно голубого неба, по которому плывут белоснежные, будто вычерченные по линейке, треугольники пушистых облаков? Почему она в своей беззащитности так нам знакома? Если зритель хоть на секунду задается этими и другими вопросами — значит, диалог состоялся и музыка, которую играет художник, не только звучит, но и услышана.

Природа, люди, вещи в картинах Таратуты и конкретны и абстрактны одновременно. Кажется, что художника не интересуют предметы сами по себе, как некая сфера реальности. Скорее, он собирает мозаику из реальности, своих представлений о красоте и совершенстве, из мыслей и чувств. Здесь несо-единимые части складываются в гармоничное единство, где лишенные материальности предметы противоречиво осязаемы и знакомы. Задержавшись перед картиной, ты вдруг узнаёшь — и тепло солнечных лучей на плечах, и ветер, веющий в лицо, и плывущие по весеннему небу облака, и улыбку женщины с именем Мария.

Он не давал своим картинам имен. Просто писал и сворачивал в рулоны. Показывать работы публике не позволяла то ли природная скромность, то ли житейская суета. Многие из его работ проданы в частные коллекции, еще больше пропало, украдено, сгорело при пожаре в мастерской, но даже то, что сохранилось, говорит о Таратуте, как о художнике неординарном.

После смерти Александра Таратуты его жена и сын открыли первую персональную выставку в Московском художественном фонде. Всего четыре дня и три зала. В тихом переулке в Китай-городе, в старинном особняке собрались художники, знавшие и не знавшие Александра Таратуту. В книге отзывов о выставке одни восхищались, другие призывали искусствоведов написать монографию об удивительном живописце, третьи (его друзья!) удивлялись, почему раньше не знали его работ. «Мне кажется, — говорит Эмилия Таратута, — что Саша просто не сумел показать себя людям, а может быть, просто не успел. Как драгоценный камень без огранки может лежать на дороге никому не нужным. С огранкой — он уже стоит многие миллионы».

Мальчик с одуванчиками. Холст, масло, 1988 г.