Голос раздраженной мамы был слышен еще в лифте, который катился сверху. «Ты хоть выйти из лифта нормально можешь?» — грянуло из кабины, когда дверцы открылись. Я прошла вперед, к выходу из подъезда, а за спиной еще громыхали привычные раскаты — не то «кто так спускается», не то «ты что, не можешь не шаркать?», не то «уже все стены рукавами обтерла, на тебя не настираешься».
По этому характерному лязгу и скрежету отечественные мамы безошибочно опознаются в любой стране мира, — как звук русского шансона или памятная аксеновская «широкая косовица трав» — случайно пойманная в Германии советская радиопередача. Такое же родное, привычное и ненавистное до дрожи.
И ведь не скажешь, что не любят. Вот так и любят — безнадежно, отпихивая, одергивая — ведь ради тебя стараюсь, чтобы ты был со всех сторон совершенный!
В тот же день непременно врежешься в случайный взрослый разговор:
— Она за всю мою жизнь не сказала мне ни одного доброго слова. Ей все не нравилось, что я делаю, все было плохо, все не так. Когда я крутилась перед зеркалом в пятнадцать лет, она мне всегда говорила — отойди от зеркала, краше не станешь.
— …А вот я думаю — ну ладно доброе слово. Но ты хоть как-то вообще покажи, что я тебе зачем-то нужна. Они что — не видели, что учителя с нами делают? Почему они за меня никогда не заступались? Почему всегда верили другим взрослым?
— Мне кажется, в нашем детстве детям вообще было не принято верить. Мне, по-моему, мама до сих пор не верит, что я не брала ее выходные туфли и не знаю, куда они делись.
— А меня мама всегда защищала…
Все замолкают. Это как будто кто-то похвастался в приемной у стоматолога: а у меня ни одной пломбы и вообще никогда зубы не болели.
У этих взрослых, самодостаточных, состоятельных людей моего поколения на этом месте — ноющий голый нерв. Они до сих пор такие — перфекционисты, убежденные, что любить их не за что, что они до тех пор чего-то стоят, пока изо всех сил стараются быть самыми лучшими, самыми незаменимыми, самыми трудолюбивыми и самыми альтруистичными.Это очень совестливые, внимательные к работе, разумные люди. Разумные, правда, до тех пор, пока не начинают дрючить своих детей: четыре? Почему не пять? Сколько можно гулять? Кто так пишет? Перепиши еще раз! Кто так подметает? Руки из задницы растут! Что из тебя вырастет вообще, я не знаю? И классическое, вневременное: дворником будешь! Дворником! Из тебя — такого — ничего — никогда— не выйдет!
Так и вырастает поколение за поколением — руки из задницы, голову дома забыл, кому ты такой нужен, тебя спросить забыли, поговори мне еще, ты долго надо мной издеваться будешь?
Родительский долг, кажется, — закончить эту мучительную работу по приведению дитяти в приличный вид, по приданию ему товарных качеств — чтобы стоял смирно, вел себя тихо, учился много, побеждал на олимпиадах… Дотянуть до вуза, добиться, чтобы поступил на бюджет — тогда госприемка пройдена, дитя получает знак качества на лоб, а мать — сертификат соответствия: она хорошая мать. А если не поступил — жизнь не удалась, пойду убью себя об стену. Пока подруги и коллеги обсуждают, первый курс в МГУ, Бауманке и Вышке, оксфордские стажировки и принстонские программы, — провалившая госприемку мать глотает персен и выходит из офиса подальше от таких разговоров, потому что она лузер.
Тревожной матери все кажется, что надо обстрогать этого ребенка, придать ему, деревянному и корявому, человеческую форму. А, больно? — а ты чего хотел? Терпи, человеком станешь! Апофеоз строгающей и скрежещущей любви — китайская мать-тигрица: никакой свободы, никакого своего мнения, грузить по полной программе и добиваться от ребенка героических побед над собой, иначе так и вырастет хлюпиком. Отечественный вариант проще и абсурднее: мать и сама толком не знает, как и что она пытается сформировать, а потому хаотично терзает свое дитятко всеми своими ножовками и стамесками в разных направлениях, авось что-нибудь да получится: сядь ровно! Убери челку с глаз! Опять в этой кофте, я же сказала — переодень! Где дневник? Зачем этот Вова опять звонит? Как зачем учить математику — чтобы не быть неучем! Чтобы поступить! Чтобы найти хорошую работу! То есть как это — зачем?
Меня никто здесь не любит, думает ребенок. Я никому здесь не нужен. Не будет меня — только всем легче. Это все вообще бессмысленно.
Родители водят ребенка на теннис и каратэ, учат пользоваться носовым платком и собственноручно чистить ботинки, обучают физике на сто баллов ЕГЭ и английскому на кембриджский сертификат — и оставляют в полном неведении о самом главном: о любви. Той самой, которую древние греки звали агапе, а современные психологи зовут безусловной. Той самой, которая милосердствует, долготерпит, не бесчинствует, не ищет своего и не мыслит зла. Той самой, которая Бог. Любви, которая живет в человеке золотым внутренним солнышком. Которая дает ему ощущение своей уместности и нужности в этом мире — и понимание, что этот мир хорош, сколько бы в нем ни было зла, а жизнь стоит того, чтобы жить. Что ты не пасынок здесь, ненужный и незваный, а сын.
Нет, нельзя сказать, что не любят. Но с такой болью любят, с такой ненавистью, с таким исступлением и надрывом, что страшно от такой требовательной, злой, испепеляющей любви. Как у Некрасова — про солдата, несущего детский гробик в слезах:
А как было живо дитятко,
То и дело говорилося:
«Чтоб ты лопнуло, проклятое!
Да зачем ты и родилося?»
Говорят, во времена сталинских репрессий, когда ломались железные большевики, удивительно стойкими оказывались интеллигентские золотые дети, очкарики, балованные хлюпики. Может быть, потому что им было за что держаться, зачем жить, куда возвращаться, было уважение к себе и человеческое достоинство, был внутренний стержень, который формируется вовсе не жесткой дрессурой.
Держит в жизни только любовь. Терпеть несовершенства мужа или жены, ухаживать за теряющими рассудок стариками, не терять самообладания, когда дети выводят из себя, — это все только по любви. Терпеть нечеловеческие обстоятельства и не уходить в небытие — только по любви. Видеть небо за колючей проволокой — только по любви. Быть востребованным на работе, не выгорать на ней, не плеваться от отвращения, стать профи номер один — это все она, любовь к своему делу. Универсальный двигатель, главный мотор. И море, и Гомер — все движется любовью. И солнце, и светила.
И только родители, которым, кажется, сам Бог велел, — движимы чувством долга и стремлением к успеху.
