Я редко ходил на вечера — так в семидесятых назывались школьные танцы. И не потому, что не хотелось — ох, как хотелось! Но не всегда находилось что-нибудь праздничное из одежды: семья большая, жили скромно. А на школьные танцы все принаряжались: парни надевали новые клёши, девчонки — ах! — «на лугах венки плели, башмачки в руках несли...» Поэтому к обычным подростковым комплексам добавлялся отцовский пиджак не по размеру и старые отцовские туфли, начищенные мной до самоварного блеска. Но к тому школьному вечеру мама выкроила из скромного бюджета копейку, потраченную мной на пошив новых брюк и покупку шелковой рубашки.
Помню волнение, усиливающееся по мере приближения к старому зданию школьного спортзала. Из него доносились звуки музыки, большие окна горели в зимних сумерках, превращая старые стены в средневековый замок, маня тайной и возможностью чуда. Большие двери перегретого жарким дыханием зала иногда открывались для проветривания, и тогда клубы белого морозного воздуха вползали в пространство волейбольной площадки, превращенной в танцпол.
Я опоздал к началу, вечер был в разгаре, девчонки и парни стояли по стенкам группами, смеялись, болтали ни о чем, тайком рассматривали друг друга. Не знаю, что случилось, но, сам того не ожидая, пряча за решительным видом жуткий страх, под прессом любопытных взглядов пошел через весь зал к ней — самой красивой из параллельного класса, которую всегда выискивал взглядом на переменах.
И чудо свершилось: мы танцевали медленный танец, который танцуем до сих пор, спустя сорок с лишним лет, когда никто не видит, под ту же «звездочку мою ясную». А тогда ей было четырнадцать, мне пятнадцать, и мы не чувствовали под собой земли.
— Тебе нравится вечер? — спросил я, мучительно соблюдая спокойствие, изо всех сил пытаясь басить.
— Да, — отвечала она ангельским голосом.
— Тебя проводить сегодня домой?
— А почему ты говоришь так заученно?..
Ах, вот оно, сейчас мираж растает, и тыква покатится к выходу…
Но нет, наша сказочная карета не превратилась в тыкву. Мы шли одни по освещенной фонарями окраине города к ее дому, медленно падал снег, и Сальвадор Адамо пел об этом свою знаменитую песню. Через месяц первый раз поцеловались возле Любиного дома. Мне, вернувшемуся в январе домой в летних туфлях (зато модных, лакированных), мама оттирала замороженные ступни, а я думал о том, что теперь и умереть не жалко. А Люба у себя в прихожей пристально разглядывала свое лицо в зеркале, наивно полагая, что теперь она совсем другая — целованная и, может быть, даже беременна… Да, мы были совсем дети.
...После нашего первого танца прошло десять лет. Позади остались служба в армии, Любина учеба. Мы поженились и комфортно обустроились в небольшой квартире пятиэтажного дома, оставленной моими родителями, перебравшимися в Москву. Подрастали двое детей, и имелось все, чем положено было владеть в те времена, для признания своей жизни удавшейся. Люба преподавала фортепиано в музыкальной школе, я хорошо зарабатывал на угольном разрезе. Мы много читали тогда, и по вечерам, уложив детей спать, мечтали, обсуждая на кухне за чаем прочитанное. Из окон верхнего этажа нашей пятиэтажки весь городок был как на ладони, в вечерних огнях казалось, что это не расстилавшийся до горизонта частный сектор, а какой-то Нью-Йорк... Мы любили друг друга, и счастья было столько, сколько капель в море.
Мечтали, в числе прочего, и о деньгах. Не потому, что нам их не хватало, — все было, и в Сочи летали на отдых. Но так устроен человек, ему всегда хочется большего. Как сказал один философ: «Живущий внешним, никогда не насытится, но будет пытаться съесть весь мир». Мы мысленно обставляли жилище всеми невероятными предметами, увиденными в кино, одевались в самую модную и недоступную в те времена одежду, дегустировали самые экзотические блюда. Так продолжалось довольно долго. Но, перебрав в мечтах все варианты богатой жизни, перепробовав все деликатесы, облагодетельствовав всех друзей и родственников — увы, мы стали повторяться, и виртуальное богатство нам изрядно надоело.
Тогда мы принялись мысленно путешествовать. Выезд за кордон в те времена был доступен немногим, зато можно было фантазировать о загранице по статьям из журнала «Вокруг света» или телепередачам «Клуба кинопутешественников». Объездив мысленно весь мир, мы устали от шикарных заграничных дорог и захотели переключиться на что-нибудь другое.
Переключились на медные трубы. Люба становилась гастролирующим музыкантом, объезжала все страны и континенты с концертами, а я писал книжки.
Но… потускнели и медные трубы. Таким образом, сами того не понимая, мы за несколько месяцев перебрали все, что является классическим искушением для человека. Все то, что лукавый предлагал Спасителю, что Иоанн Богослов называл похотью очес и гордостью житейской.
Как-то незаметно переключились мы на смысл жизни. В чем он? И есть ли он вообще, если все кончается смертью? Зачем эти мечты, которыми ты греешь себя, приговоренного в конце концов пасть в сырую землю? Зачем богатство и слава, если рано или поздно ты встанешь лицом к лицу с громадной и неразрешимой проблемой, имя которой — небытие? Что за злая шутка природы дает человеку возможность проникать мыслью в глубины космоса, носить в себе целое мироздание, фантазии, переживания, но при этом в итоге быть предназначенным к смерти?..
«На этом месте прошу поподробнее», — неслышно произнес Кто-то сверху, давно приготовивший мне Свой ответ на глупые крики в небо, и в Любин класс поступила дочь новоприбывшего в город священника. Сначала с семьей батюшки, приходившей в музыкальную школу на родительские собрания, познакомилась Люба. Она теперь захаживала в расположенный недалеко от музыкальной школы белокаменный Покровский собор. В какой-то момент я даже ревновал ее к храму. Но она приносила книжки о совсем незнакомой жизни, которая, оказывается, существовала параллельно нашему земному счастью. Это было настолько интересно и захватывающе, что все разговоры постепенно переключились на духовные темы.
А потом появилось Евангелие, в котором я сразу почувствовал не человеческие словеса, а глаголы Божии. Знаю, что не со всеми так бывает, но со мной произошло именно так.
Справедливости ради надо сказать: пригласив отца Иакова и матушку Нину в первый раз к нам в гости, я был уверен, что парой вопросов поставлю их в тупик. Но и сам не понял, как к концу вечера оказался не просто побежденным по всем фронтам своих домашних заготовок, но и ощутил себя самым что ни на есть инвалидом безверия.
Спустя полгода, оставив свою выгодную работу, я трудился при каменном храме Покрова Богородицы, чудом сохранившимся в нашей провинциальной глубинке. Люба помогала на клиросе, то есть открывала для себя новую музыку и глубинные смыслы церковных текстов. Вот, оказывается, куда могут привести мечты.
Наш приход в Церковь не так уж впечатлил родителей, как прочих атеистических родственников. Некоторые из них были ошеломлены до потери речи и буквально заболели: Саша с Любой верят в Бога! Это не просто не укладывалось в их сознании, это представлялось концом света. Тетя Вера сильно убивалась, моя сестра Оля ее неуклюже успокаивала, хотя самой, как она потом вспоминала, было тошно до невозможности. После многочисленных попыток переубедить нас, перебора всяческих, как им казалось, крайне веских аргументов, родственники со вздохом пришли к выводу: ну, не на большую же дорогу с кистенем отправились! И оставили нас в покое.
Будучи самым младшим среди нашей родни, я никогда к ним не лез с проповедью. Никогда и ни для кого из своих родных, достаточно долго блуждавших в потемках, я не был оголтелым агитатором, обличителем их неверия, а просто терпеливо ждал и молился. Может быть, поэтому они все постепенно сами уверовали и воцерковились...
Но поначалу все было сложно. Зимой 1989 года мы одновременно со старшей сестрой, известной в нашей провинции журналисткой, оказались в Иркутске: меня рукополагал во диакона архиепископ Иркутский и Читинский Хризостом, а сестра получала свидетельство об окончании курсов при обкоме партии...
Наш с Любой Тулунский период жизни заканчивался. Уверен — Божий промысл когда-то сподвиг моих родителей переехать в этот городок из Усолья, чтобы я встретился с будущей женой. Правда, отец Иаков, наш первый священник, со мной не соглашался, он считал по-другому: чтобы прийти в храм (или «выбраться из болота», как он говорил).
***
Моя матушка родила восьмерых детей, трое из них умерли в раннем младенчестве. Мы вырастили пятерых — все имеют свои семьи, воспитывают наших внуков.
Этот текст — фрагмент автобиографической книги протоиерея Александра Белого-Круглякова «Белые дороги».
