Папа, в отличие от мамы, не был крещен. Его мама, моя бабушка, была членом партии с 1919 года со всеми вытекающими мировоззренческими последствиями. Отец — человек с обостренным чувством справедливости, искренне верящий в возможность построения справедливого общества, тоже был членом КПСС. В домашнем архиве остались его многостраничные письма в ЦК о том, как надо переделать советскую экономику, как правильно изменить трудовой кодекс, как наше бытие сделать более социально направленным и т. д. Сколько в этих письмах искренней веры, сколько наивности…
Стараниями мамы эти письма не были отправлены, иначе он, инвалид войны, прожил бы более короткую жизнь. Разочарование было неизбежным.
В середине 80-х, будучи пенсионером, он совершенно сознательно сдал свой партийный билет. К нашему с женой Любой воцерковлению отнесся спокойно, ибо сомневался в серьезности и долговечности этого «увлечения». В то время появлялось множество различных неформалов, и старшее поколение сначала не успевало, а затем уставало этому удивляться...
Наши нечастые встречи с отцом (он в Москве, я в Восточной Сибири) неизбежно приводили к спорам. Он был инициатором этих разговоров, вынимая из запасников советского образования, как мне казалось, все имевшиеся там штампы. Особенно резко мы сходились в клинч по поводу «кровавого Николая», «кровавого воскресенья», Григория Распутина, отсталости царской России и т. д. и т. п. Но мы любили друг друга и поэтому, в конце концов, договорились не затрагивать темы, которые могут нас рассорить. Вообще, будучи твердым сторонником старой истины о яйцах, коим не должно учить курицу, я никогда не проповедовал своим родителям.
В 1992-м нас перевели из Крестовоздвиженского храма Иркутска на север епархии, в Усть-Илимск, куда родители однажды приехали к нам из Москвы в гости. Мама тогда уже была вполне церковным человеком, а отец нет. Наступал Великий Пост, мы готовились к печально-светлым дням духовной весны, вглядывались в еще далекую от нас Пасху. И вдруг, неожиданно, без всяких эпидемий, сразу после прощеного воскресенья, меня свалил страшнейший грипп. Высокая температура не поддавалась парацетамолу, тело покрылось сыпью, и бессилие обволакивало все мое существо. Я был изолирован от детей в отдельную комнату и умирал, как мне казалось. В комнату заходил отец. Он устраивался в кресло, и сидел молча, понимая, что никаких сил на разговоры у меня нет.
Это молчаливое сидение было похоже на продолжающийся безмолвный диалог. Прошли три первые дня Поста. В Среду вечером отец неожиданно прервал свое молчание:
— Хочу, чтобы ты крестил меня…
По слабости и от неожиданности я ему ничего вразумительного не ответил.
На следующий день, в Четверг, я проснулся абсолютно здоровым человеком. Пошел с отцом в храм, где, предварительно исповедавшись, он принял Крещение с именем Валериан. Папе было семьдесят лет. Он спрашивал меня о своих предках, переживая, что поверив и приняв Христа, рискует не увидеть их, перейдя в иной мир. Я призывал его просто молиться и довериться в этом вопросе нашему человеколюбивому Богу…
Вечером читали канон Андрея Критского, Великий Пост набирал свой обычный ритм. С этого момента отец крестился, стоял на службах, молился, изредка исповедовался и причащался. Со стороны казалось, что это для него давно знакомая привычная жизнь...
Этот текст — фрагмент автобиографической книги протоиерея Александра Белого-Круглякова «Белые дороги».
