Тетя Нина прожила длинную жизнь, в конце которой сполна окунулась в безотчетные страхи, волнения и тревоги. И главным из них было – а не останусь ли я одна? Странные страхи! У Нины было много родственников (правда, не было своих детей), любимый племянник, а к нему наилюбимейший внучатый племянник, была жива ее сестра, и подруги живы – но по ночам она не могла заснуть и все думала: а вот стану я совсем старой, а вдруг меня бросят?
Муж ее давно умер. По традиции этой семьи – молодым, точно так, как Нинин отец. Он вернулся из сырых окопов Первой мировой насквозь простуженным, и как следует лечить его в приволжском селе, которое потом станет космодромом, было некому. Он пожил, покашлял, иссох и умер. И Нинина мать осталась с двумя девочками на руках.
Нинин муж Иван тоже вернулся больным с войны – Второй мировой. Медицина сделала за это время большой шаг вперед, болезнь, смертельную для деда, научились лечить – но его старая рана однажды дала о себе знать. Навзничь, неожиданно, безжалостно.
В тот же год умерла и мать. Так впервые заползла в душу Нины мысль – осталась одна. И как ни гнала она ее от себя, та приползала змеюкой, и ставила перед старухой грозный, ночной знак вопроса: что сделано не так? Чем поправить?
Ночью вообще стали светить какие-то прожектора и говорить у кровати какие-то полузнакомые люди, а включишь ночник – нету никого.
И тогда достала Нина из заветного чемоданчика то, что хранилось там с войны. Пачку писем. Перевязанную ленточкой. Были они от молоденького лейтенанта, остановившегося с их доме с земляным полом на кухне и дощатым в горнице, на одну ночь, перед отправкой на фронт. Лейтенант пришел весь мокрый – шел дождь, он принес бутылку крымского вина, чудес из пайка, а вообще-то Нина и мама ее голодали тогда, как пол-страны. Нина (а она была тогда нежной, пухленькой, абсолютно молоденькой девушкой в крепдешиновом платье) и лейтенант ели яичницу из порошка, тушонку и пили вино. Он рассказывал, что окончил ускоренные курсы. И ему дадут взвод – он очень боялся этого. Целый взвод людей! На войне! Она не понимала, как это – командовать людьми, посылая их на смерть. Они вообще не понимали, что такое смерть. Лейтенант смотрел на нее так, как никто никогда не смотрел, а за окном шел дождь, мама работала в ночную смену на рыбозаводе, и от войны их выгораживал сноп света из-под конического абажура. Нина и лейтенант говорили обо всем подряд, про фильм «Цирк», к примеру, но не о том, о чем думали помимо воли. Потом она долго стелила лейтенанту на диване, тщательно заталкивая простыню в узкую щель между лежаком и спинкой. А он курил у форточки, искоса глядя на ее изгибы. Нина разгладила все видимые и невидимые морщинки на простыне, легла за занавеской, обуреваемая странным, томительным чувством – терпкой смесью долга и сожаления.
Они не спали, но лежали тихо. А дождь всё лил.
Утром пришла мать, а лейтенант ушел, поцеловав обеих на прощанье, потому что так полагалось – целовать на прощанье, а перед тем, как прыгнуть в темный клокочущий провал войны у него и было-то – ночь с Ниной и без нее.
Представьте себе – он написал ей не меньше тридцать писем с фронта. Очень милых и простых треугольных писем, что бьет врага, что помнит, и сквозила в них надежда на новую встречу. Она отвечала – своим ученическим почерком, и надежда светилась в каждой букве, в каждом нажиме и в каждой волосяной.
Последнее пришло из Кенигсберга. И как отрезало.
Она пыталась его искать, писала куда-то, но потом жизнь потянула водоворотом, увела далеко от приволжских степей, выдала замуж за хорошего человека, выучила на инженера, устроила на работу, повеселила, поогорчала, состарила – всё как положено. И вдруг ей показалось, что та ночь была упущенным поворотом в судьбе. Она попросила племянников, родню еще раз пройти по поисковому кругу, написала трогательное письмо в газету «Отзовись, лейтенант!», и письмо даже опубликовали к 9 Мая. Она понимала, сколько лет ей и ему, коли он жив, и сколько прошло, но вот эта трогательная и самая томительная за всю ее жизнь встреча-разлука не отпускала ее уже до самой смерти. Письма перекочевали под подушку, она перечитывала их, пока не глаза не заволокло пеленой, а потом просила их читать вслух – когда рядом кто-то был. Конечно, рядом всегда кто-то был. Но последнее, что сказала Нина внятного, это слова надежды: а, может, Вася, молоденький лейтенат, тоже перечитывает ее письма и тем лечит свое одиночество? Мысли ее путались, и она сознавала это. Вспомнила, что крещена, и попросила, чтобы пришел священник.
А потом отдала письма племяннику. И всё.
