Мы говорили в прошлый раз о том, что при большевиках Синодальный перевод стал таким же мучеником и исповедником, как и люди, его читавшие – и уже никто не задумывался над его ошибками и непоследовательностями… Или задумывался? Я упоминал М.П. Кулакова, который при Сталине отсидел пять лет за религиозную проповедь (и следователь прямо в кабинете рвал и топтал его личный экземпляр Синодального перевода), а потом, в более вегетарианские времена, стал руководителем адвентистской церкви в СССР, сначала неформальным, а затем и вполне официальным. Но в начале девяностых ушел с этого поста, чтобы целиком и полностью посвятить себя… подготовке нового перевода Библии на русский язык. Михаил Петрович ушел в 2010 г. из жизни. Новый Завет под его редакцией был опубликован за десять лет до того, а работа над Ветхим продолжается.
Как же такое получилось? Казалось бы, после революции 1917 г. единственное, что оставалось делать христианам всех конфессий – это сохранять существовавший у них перевод (а это был практически всегда Синодальный). Я еще застал те времена (середина 80-х), когда Евангелие переписывали от руки, печатных изданий ведь было не купить, и, конечно, кто переписывал, думал не об исправлении недостатков, а только о распространении текста.
Но это не значит, что в советское время новые библейские переводы вовсе не появлялись. Ближе к закату Союза стало возможным печатать такие опыты в виде научных или научно-популярных публикаций. Тут можно привести два примера, и оба связаны с самой трудной и спорной книгой Ветхого Завета – книгой Иова. Ее перевел в качестве приложения к своей монографии «научный атеист» М.И. Рижский (издание 1991 г.), но еще задолго до того, в 1973 г. перевод С.С. Аверинцева был напечатан в «Библиотеки всемирной литературы», в ее самом первом томе, посвященной Древнему Востоку. Туда же входили переводы некоторых других ветхозаветных книг, выполненные С.К. Аптом, И.С. Брагинским, И.М. Дьяконовым.
В этом издании библейские тексты вернулись в тот контекст, среди которого они были некогда созданы: словесность древнего Ближнего Востока. Читатели могли сравнить Песнь Песней с египетской любовной лирикой, а книгу Бытия – с вавилонскими сказаниями о сотворении мира и о потопе. Когда создавался Синодальный перевод, эти тексты не были переведены, а по большей части даже не были раскопаны археологами. Коммунисты не оставляли верующим возможности пойти и купить себе Библию в книжном магазине или в церковной лавке – зато теперь перед вдумчивым читателем Библия представала как часть единой культурной истории человечества. И еще не известно, какое из двух этих обстоятельств вызывало к ней больший интерес.
Когда настали времена религиозной свободы (лично я узнал о них по одной простой детали: в 1988 году я служил в армии, у меня нашли и отобрали карманный Новый Завет, но потом вернули, сказав «теперь можно»), всё наше общество в каком-то смысле вернулось к тем вопросам, обсуждение которых было прервано в начале века. В том числе – и к вопросу о необходимости разных переводов Библии.
За последние два десятилетия на русском языке вышло пять новых полных переводов Библии и еще большее число изданий отдельных ее частей, и эта работа продолжается. Теперь к ней уже не имеют никакого отношения официальные церковные структуры, это инициатива отдельных людей и целых организаций – причем понять происходящее в России можно только в общемировом контексте. Библия остается самой печатаемой и переводимой книгой в мире. Вторым номером по совокупному тиражу за ней следует, с огромным отрывом, цитатник Мао Цзе Дуна – но его уже больше не печатают и не переводят даже китайские товарищи, в отличие от Библии.
С одной стороны, в России, пусть и с запозданием, происходит всё то же самое, что и на Западе. На английском языке существует более двухсот полных переводов Библии, но продолжается работа над новыми. Конечно, нужно чем-то занять всех профессоров со всех библейских кафедр, но дело далеко не только в этом, и даже не в том, что наука не стоит на месте и значение многих отрывков постоянно уточняется, и не в том, что английских языков на самом деле много, и носители одного не всегда понимают носителей другого.
На месте не стоит не только наука, но и сам язык. Даже очень хорошо известные слова ветшают и меняют свои значения. В нашей речи, например, слово «жертва» утратило всякое религиозное значение, так называют пострадавших во время стихийных бедствий или войн. А ведь библейская жертва означает не разрушение, а созидание отношений между Богом и человеком. Как тогда поймет наш современник выражение «мирные жертвы» (оно встречается в Синодальном переводе)? Скорее всего, как указание на погибших мирных жителей. Но речь идет о праздничном жертвоприношении и радостном пире.
Или взять слово «искушение»: в Библии это нечто, способное сбить человека с верного пути, а в языке современной рекламы – что-то очень приятное и желанное. По сути, вместо отрицательного значения у слова появилось положительное. Такое происходит постоянно, уже в языке Пушкина «прелесть» (особо сильное искушение) стала синонимом красоты и изящества. Кстати, когда толкиновский Горлум в русском переводе называет кольцо «моя прелесть», обыгрываются оба значения это слова. Но слышит ли эту игру зритель или читатель?
И новые переводы нередко ставят своей целью «освежить восприятие» библейского текста. Во многих языках мира слово «фарисей» давно стало означать «циник и лицемер», поэтому все евангельские обличения фарисеев выглядят банальными. Чтобы достичь желанного эффекта и показать всю остроту евангельских обличений, современные проповедники или даже переводчики иногда передают это слово как «духовный наставник, набожный человек».
Есть и более серьезная причина: ни один перевод не может выразить всех возможных тонкостей оригинала. Перевод можно сравнить с фотографией: мастерски выполненный снимок даст хорошее представление о натуре… но все-таки неполное. Можно снять тот же предмет или пейзаж при другой освещенности, другой оптикой, с другой точки – и новый снимок окажется совсем другим, хотя не обязательно он будет хуже или лучше первого.
И ведь не всем подходит одно и то же. Сегодня на том же английском множатся переводы, предназначенные для специфических аудиторий: молодежи, феминисток, малограмотных иммигрантов, которым надо всё изложить на предельно упрощенном языке, и т.д. Но в то же время появляется все больше переводов, «снятых» с определенной точки: они могут передавать особенности поэтики оригинала или его конфессиональное прочтение, например.
Но была в этом процессе и наша, российская специфика. За годы советской власти у нас была создана великолепная школа литературного перевода – достаточно сказать, что наши лучшие поэты обычно зарабатывали переводами. И если Гёте и Шекспира переводил Пастернак, можно было не сомневаться, что русский текст не уступает оригиналу. Кроме того, литературные переводы библейских книг (а они только и могли пробить себе дорогу, но зато уж они тогда и привлекали всё внимание читателя) видели в этом собрании книг явление мировой культуры в его культурном и историческом контексте, а не религиозный текст для богослужения и воскресной школы.
В то же время получить сколь-нибудь серьезное богословское или библеистическое образование было просто невозможно. Практически все, кто обратился к библейским переводам в постсоветское время – самоучки. Тот же самый М.П. Кулаков, работая в среднеазиатской глубинке на каких-то случайных должностях, изучал библейские языки дома, в свободное время. И если С.С. Аверинцев, кумир русской интеллигенции, получил отличное образование на кафедре классической филологии МГУ, то это образование касалось исключительно античной литературы. Всё остальное, включая древнееврейский, ему приходилось добирать самостоятельно. Для нас, студенчества конца восьмидесятых, он открывал двери в мир раннехристианской культуры с ее библейским наследием, но когда он уехал в Вену, его пригласили преподавать русскую литературу, ведь профессоров по византинистике и библеистике там хватало и без него.
Мы изо всех сил бросились догонять тогда Запад, наверстывать упущенное – но там наши усилия мало кому были заметны и интересны, на Россию многие западные проповедники смотрели примерно так же, как на Папуа Новую Гвинею.
Но на практике всё вышло несколько иначе – а как именно, расскажу в следующий раз.
