ПАЛАТА № N

Я пришел в московскую районную больницу с воспалением локтя и направлением из поликлиники. Приемный покой был угрюм. Надменная уверенность персонала контрастировала с робостью пациентов. Бывалый хирург ельцинского типажа с уверенными повадками вдоволь намял мою опухоль и остался доволен.

Я спросил, когда операция. Он оживился и сказал, что у него шестьдесят гнойных больных и все ждут операцию, а анестезиолога ему дают по случаю. Я сунул руку ему в карман.

- Ну и ладно – сказал он – значит, сейчас сделаем УЗИ, давление, сердце и поднимем в хирургию. Прооперируем вечером.

Я вспомнил выражение «поднять на зону». Меня подняли в гнойное отделение и определили в палату с печальным самоубивцем и хилым лежачим дедом. Физиономия деда напоминала персонажи гравюр Босха. При полной немощи он был довольно вертляв, постоянно постанывал и хватал руками свои скелетные ноги, покрытые черными язвами.

Общий антураж больницы, все ее коридоры и палаты выглядели нищенски. Я сразу отметил, что при советской власти (да простят меня демократы) было не так бедно и убого. В сущности, за последние 15 лет никаких, даже декоративных инноваций, в больнице не случилось. Даже телевизор оказался гробом «Горизонтом» 86 года рождения. В том же фойе – холодильник «Саратов» мало чем моложе и кадки с разлапистыми растениями. Кушетки, столики, стулья – все очень древнее, с ободранным дермантином.

Впрочем, новость была и заключалась в красном углу с большой иконой Пресвятой Богородицы, церковным подсвечником на ноге, столиком, на котором были свечки, брошюрки и ящик для пожертвований. Я подлил масла в лампадку и зажег свечку, что впоследствии повторял регулярно и что, как выяснилось, до меня мало кто делал.

Скоро по отделению распространилось убеждение, что свечка зажигается в случае очередной смерти гнойного больного. Не ведая общественного мнения, я, по церковному обычаю, в день сжигал 3 – 4 свечи и молился, когда в холле никого не было (телевизор стоял в другом).

На второй день в нашу палату привезли братана Колю. Будучи в глубоком запое, Колян выдавил прыщик на ноге, что привело к гнойному абсцессу всей ступни. Коля был вежлив и полон недоумения. «В спину нож получал – говорил он – до сердца миллиметра не хватило. Зажило и ништяк. А тут такая подлянка, прыщ, мать его! Общий наркоз, месяц валяться. Кстати, ты въехал, что-то у нас откидываться часто стали. Народ говорит, последние дни прямо мор какой».

- С чего ты взял – сказал я.

- А свечки ставят, когда покойник. Сегодня уже третья.

Я долго (в больнице процесс идет туго) складывал дважды два и столько же объяснял Коле суть.

- А! – сказал он – надо ребят успокоить, а то уже волнения пошли, на жратву грешат.

Еда, кстати, не располагала к подозрениям. Просто ее было мало. Утром повариха стряхивала с половника три плевка манной каши, плюс кусок хлеба с маслом и йогурт. Примерно то же днем и вечером. Кому не хватало, таскали чужое из холодильника. Степенный садовник долго сокрушался о пропаже куска мяса, и все заглядывал в «Саратов» – не подложили ли обратно.

Операцию мне сделали тем же вечером, как и обещал хирург Осипыч. Бойкая молодая сестра (они все худые, высокие и бойкие) для начала вколола мне что-то, от чего я закосел, как от ста грамм. К операционной была гнилая очередь - один на столе, один в каталке, да я.

Бригада суровых голубых в масках и резиновых фартуках действовала молча и споро. Меня положили на узкий топчан, ввели наркоз в вену и велели считать до десяти. Я начал «Эти бедные селенья» Тютчева, но на 2-м четверостишии провалился. И тут началось самое мерзкое.

Я оказался окружен бесплотными духами, которые лишали меня воли, наваливались, мешали дышать и двигаться. Понимаете, читатель, так наша душа живет почти все время и только изредка дается разуму осознать истинное положение вещей. И чем легче дышится нам в мире зримом, тем тяжелее ей в мире невидимом. Некоторым, говорят, под наркозом хорошо – остается позавидовать неведению.

После операции я начал приходить в себя еще на каталке, с которой меня перевалили на кровать в нашей палате. Ох, как гадко было! Беспомощность, гул и кружение в голове, муть сознания и горячая, как огонь боль в локте.

И вот в таком виде я вышел покурить.

- Ни …уя себе – сказал хирург с мясницком фартуке, увидев меня – ты же валяться должен как полено.

- Ща, куну и уу ваася – сказал я.

В общем, боль утихла, я уснул, а утром все стало хорошо. Я начал включаться в жизнь.

А она оказалась бурной. Вопреки моим представлениям о больницах, куда надо брать с собой белье, еду, лекарства и, желательно, лечащего врача. Бойкие молодые сестры донимали вялых лежащих мужиков. Девушка в белом взывала к суициднику:

- Мужчина, мне нужна ваша попа, дайте мне попу!

- Да на – сказал тот, и мне показалось, что он пробуждается к жизни.

Сестры летали по палатам, кололи, меняли повязки, немного напоминая передовых доярок среди мычащего стада. Врачи ходили степенно, щупали гнойные язвы и приговаривали: «Вот и хорошо! Вот и славно. Сегодня и порежем!»

- А как, как резать будете? – вибрировали особо впечатлительные. С улыбкой следовал ответ:

- Как резать, я знаю, ваше дело спать.

Стоявшая рядом сестра добавляла:

- Ширнем, кумариться будете, в кайф!

Еду лежачим развозили споро и, поскольку были буржуи – отказники, зычноголосая повариха, смотря по доходяжности, таинственно предлагала добавку.

Конечно, все было скудно и бедно, но кипела, бля, жизнь, ключом! На этаже в одной половине лежали мужики, в другой – женщины. Вот там все было как-то горше. Давно подмечено, что женщина, вырванная из семьи, очага, детей, что рыба из воды. Этим, сказал Колян, женские зоны тяжелее мужских. Ну не может нормальная женщина без своей доли – ломается и умирает внутренне. Не для вас говорю, бизнес-вумен, отрыжка времени. И ваша наркомания суетой кончится когда-нибудь ломкой, хотя от души желаю счастья всем, даже самым безнадежно-успешным.

Хуже всего, конечно, одиноким бабкам – неправильно это – одинокая старость. Кстати, не замечали, в «отсталых» странах такой гнуси нет, только в развитых. От чего бы это?

Сестра, заглянув в холл, весело попросила: «Мальчики, помогите тетку скантовать, сила нужна». Бог мой! Стонущая дебелая старуха, вся в мокрых, желто-черных бинтах.

- Вот так, спасибо мальчики, дальше я сама.

Мы вышли нервно покурить. Не одну – тысячу шляп надо снять перед такой работой и стоять молча, чувствуя свою никчемность и слабость духа. Как же звали эту девчушку – Юля, Света? По ней видно, что не прочь и махнуть и трахнуться. А еще детей родить и тащить семью и старух обмывать и бинтовать ловко. Старух-то на ее век хватит.

Впрочем, и мне достался-таки старик, тот самый, с босховской физиономией. Выяснилось, что, несмотря на полную немощь, он склонен к верчению. Всю ночь он либо стонал, либо норовил свалиться с постели.

Колян был не ходячий и я каждые 15 минут затаскивал тельце деда с края пропасти ближе к стене. Дед нес тарабарщину. Под утро, едва задремав, я услышал лязг. Дед сидел, просунув свои ножки в прутья спинки кровати и, ухватившись за саму спинку, галопировал, как конармеец.

- Шумахер, бля – сказал Коля, всю ночь под стоны деда читавший роман «Я – вор в законе».

Укладывая деда в сотый раз, я понял, что становлюсь поклонником эфтаназии, но в ракурсе облегчения страданий не самого больного, а его ближайшего окружения.

К слову, ночная сестра была, но на морфий надо разрешение врача, которого и не было. А днем я собрался домой (благо рядом) поспать, о чем и сообщил дежурному врачу.

- Это нарушение режима – сказал он.

- Слушайте, всю ночь я прыгал вокруг деда, а днем под нами работает какая-то дрель и спать нельзя. А я хочу спать. Вот если бы я бегал тут пьяный, в голом виде и лез к лежачим старухам, это было бы нарушение режима.

- Кроме старух нет, что ли никого – бросила проходящая мимо сестра.

- Пардон, мамзель… О чем я? Да. Так вот сон – тоже режим.

Я говорил убедительно и был отпущен. Колян настороженно спросил, вернусь ли я вечером и посмотрел на деда.

Я вернулся. Зажег свечку у иконы и, въехавший на кресле в холл Коля, сказал: «Во время. Из 15-й сегодня увезли». Деду вкололи морфий и он, наконец, уснул, но, напоследок, воспользовавшись ослаблением нашего внимания, все-таки свалился с кровати. Мы затащили его обратно и он затих.

Народ брел на ужин, а я писал эти записки в холле, положив бумагу на стул, сам сидя на кушетке. Проходивший мимо хирург Осипыч, уже в резиновых перчатках, вдруг встал в стойку:

- Тарусин!

- Я!

- Ты на чем пишешь? Ты где бумагу взял, это что за бумага!?

- Из дома – сказал я.

- А. Ну ладно. Тут знаешь, как с бумагой. Золото! Тебя почему на дневных уколах не было?

- Так экономия же больнице. Опять же обед. Моя лепта.

- Гляди ты! – и он ушел в операционную, выговаривая медбрату, перепутавшему ноги в истории болезни («вот разрезали бы здоровую, что тогда?»).

Конечно, я совал в карманы сестрам и врачам. Но таких как я – один на пятьдесят. У меня, кстати, никто и не просил, а девочки даже отбивались: «Да ну вас, все равно укол не сделаю, пропустили уже!». И совал-то я мало, а не совал бы – лечили бы так же, т.е. как положено, а не за мзду.

А был я там меньше недели, а есть которые месяц и больше лежат. А те, кто в халатах – годами.

Выписали меня как-то буднично. Только и узнал, что деда зовут Владимир и что крещеный. Что не ест он уже десять дней, а ноги ему отрежут. И что выживет он вряд ли. Но я не сказал это его жене – тихой старушке, которая долго сидела возле него. Они держались за руки и он что-то втолковывал ей, а она понимала и говорила, что все сделает.

Это правда, что, когда я уходил, то оглянулся и мне стало тепло от того, что там идет жизнь. Хотя я и был рад, что ухожу оттуда.

Я вот к чему все это записывал.

Что-то все-таки не ладно в датском королевстве. Героев вам не хватает – бандитов очеловечивать начали? Вам слез мало – все смотрите, как богатые плачут? Или крови хочется – заморскими драками налюбоваться не можете?

Так вот же все это, у вас под боком! И дешево и сердито. И страдания настоящие – операционная часто открыта, особенно ночью, можно посмотреть. И героев навалом – вынесешь в день сто «уток» да перебинтуешь человек пятьдесят, чем не герой? А они все стонут и плачут, и старого добра, как брюхо, не помнят, а все зовут сестричку и все что-то им надо.

Нет, ребята, не объемами ВВП и не толпами среднего класса богатство страны мерять надо. А вот этими самыми старухами и стариками. Самая хорошая всем нам проверка. На вшивость.Было напечатано в «Известиях» за 2002 г. С сокращениями

Стихи столице

Хорошеет Москва, бронзовеет Лужков.

Краше всё от недели к неделе.

И ваяет столицу грядущих веков

Неуёмный резец Церетели.

Ну а где-то с бочку – что и не разглядеть –

По убогим больничным палатам

Разлеглись неудачники с номером шесть,

В своей жизни кругом виноваты.

А еще на кроватях сидят невпопад,

В перекрестках великих деяний,

И куда-то все смотрят, о чем-то молчат,