Не перестающий звонить мобильный телефон, расписанный по минутам день, два рабочих кабинета, совмещение должности большого начальника и практикующего специалиста, длинный перечень обязанностей… Я всегда думал, что таков портрет современного предпринимателя. Оказалось, что не только. Подобную жизнь может вести и представитель совершенно другой профессии. Увидел я это своими глазами, когда приехал в НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского к заместителю главного врача по хирургии Елизавете Семеновне ВЛАДИМИРОВОЙ.«И что Вы будете писать о медицине? Вы же в ней ничего не понимаете…», — заметила Елизавета Семеновна. Действительно, не понимаю. Только в тот день я приехал писать не о медицине. Мне был интересен человек: врач и больной, врач и вера, врач и смерть. Конечно, не обошлось без «врача и медицины». Но только совсем чуть-чуть — настолько, чтобы врач все же выглядел врачом. А не предпринимателем.
По Склифу... на роликах
По нескончаемому коридору одиннадцатого этажа главного корпуса НИИ скорой помощи им. Н. В. Склифосовского заместитель главного врача по хирургии Елизавета Семеновна Владимирова ехала… на роликах! «На дежурстве с утра надо за десять минут обойти все реанимационные, — рассказала она. — А корпуса у нас очень большие. Вот и встаю на ролики. Не всегда, разумеется — иногда. Перед самой палатой я их, конечно, снимаю и убираю в рюкзак. Хотя, бывало, прямо на роликах в реанимацию и влетала». Один пациент вспоминал: «Лежу — и вдруг вижу: за стеклом палаты кто-то плывет… Подумал, что это мираж». Но это не мираж, это Владимирова на дежурстве.
На ролики Елизавета Семеновна встала давно. Первой, кто увидел доктора медицинских наук на колесах, стала ее такса — и была настолько ошеломлена увиденным, что «дала задний ход». Впрочем, потом очень обрадовалась. Что же касается коллег по работе, они сначала недоумевали и даже ругались, потом привыкли, а потом те, что помоложе, и сами попытались кататься по больнице. Но надолго запала не хватило — не так-то это просто, как кажется. «А мне так комфортно, — говорит Елизавета Семеновна. — Я вообще очень люблю движение, активность…» В итоге сегодня в НИИ им. Н. В. Склифосовского на роликах можно увидеть одну Владимирову.
Оно и понятно. «Современное молодое поколение — слабое, как мне кажется, — рассуждает наша героиня. — Особенно это заметно в мужчинах. Мужиков-то не осталось! Идет, что называется, феминизация мужчин — мама одевает мальчика в школу, мама проверяет, не забыл ли он учебник по алгебре, и т. д. В итоге вырастает хлипкий паренек, который едва ли может поднять шестидесятикилограммовый мешок. Хотя это могу сделать даже я…» С виду не скажешь: маленькая женщина с тонкими запястьями… Однако в юности занималась женской тяжелой атлетикой — и шестьдесят килограмм поднимала. «В современных мужчинах нет атлетизма. Ведь мужчина — не тот мятущийся интеллигент, который размышляет о вишневом саде. Он должен быть вожаком, должен выдерживать удары судьбы… Не знаю, может быть, я так рассуждаю, потому что воспитывалась отцом…»
А вот это заметно. Манера общения Елизаветы Семеновны — жесткая, резкая, поначалу даже пугающая. «Я слушаю… — она отвечает на телефонный звонок, — …ты чего хотел-то? …ну, я от тебя шалею!... вы меня уже за жабры взяли!»... Ей приходится говорить так — вульгаризмами, как она это называет. Иначе при ее рабочем ритме просто не выходит: она бы не успела высказать ни одну свою мысль — «нет времени строить литературную фразу».
«У хирурга резкость в общении — отпечаток профессии, — делится коллега Елизаветы Семеновны. — Она же занимается неотложной хирургией — больных часто привозят в таком состоянии, когда речь идет о жизни и смерти. И это огромное напряжение. Но знаете, я видела много хирургов и должна сказать: она общается резко, но не зло. Не грубо».
Елизавета Семеновна начинает операцию: «Как Вас зовут?» — «Сергей…» — «Потерпите, Сережа, я Вам укольчик сделаю — обезболю». Это к вопросу о манере общения: резкость в разговоре может достаться от Владимировой кому угодно, только не больному. Будь это операционный стол или просто больничная палата. «Как Вам здесь? — спрашивает она у девушки-пациентки. — Вы нас простите, что мы Вас в коридоре положили. Но ни в одной палате мест уже нет…» — «Да ничего страшного, все хорошо…»
Нет проблем?
Взгляд Елизаветы Семеновны на окружающую действительность полон едких оценок. «У сегодняшнего человека нет проблем». Простите, то есть, как это нет?! Да их, кажется, столько… «Нет проблем — в том смысле, что человеку, сформированному телевидением, многое безразлично. Его уже ничем не удивишь. Наркомания, проституция — для него это не проблема. На врачебной конференции узнаем, что человек отравился таллием. И все спокойно на это реагируют. Но позвольте: такое отравление — типичный случай для XVIII века. Как это могло произойти сегодня? Меня это шокирует. Но многих оставляет совершенно равнодушными…»
Недавно хирурги-гинекологи делали операцию: у молодой женщины с передозировкой героина на восемнадцатой неделе беременности в утробе умер плод. «Двадцать лет назад я не могла предположить, что врач когда-нибудь будет удалять из утроба матери-наркоманки плод, разложившийся на части. К смерти плода может привести, скажем, женская болезнь — такое бывает. Но когда причиной становится то, что будущая мать в период беременности употребляет наркотики, — это за гранью моего понимания. Это трагедия! Но сегодня для человека нет проблем…» Послушаешь Елизавету Семеновну — и становится как-то не по себе. Это ведь не просто сетования людей старшего поколения. Это — взгляд врача, который не только видит болезни (в прямом и переносном смысле) общества, но еще эти болезни в прямом смысле лечит. И знает, о чем говорит. «Есть черта, за которую нельзя заходить. Если человек ее переступает, он попадает в группу риска. Вначале девочке говорят, что нельзя переходить дорогу на красный свет, а она переходит. Потом девочка начинает одеваться так, что оголять становится уже нечего. А потом…»
У Елизаветы Семеновны есть сын. Наверное, поэтому она очень чутко воспринимает все проблемы молодого поколения и говорит о современной молодежи без улыбки. Только это не ворчание. Это — взгляд матери. Взгляд, полный непрерывного беспокойства о молодых. «Здесь все зависит от внутренней культуры, которая передается не с образованием, а с молоком матери. И возрождение Православия в России дает надежду, что все образуется. Православные семьи в этом плане — пример того, как должно быть. Когда мама водит ребенка в церковь и там говорит ему о том, что такое хорошо и что такое плохо, ребенок начинает понимать, что есть та самая черта, которую нельзя переступать. А главное, дети, воспитанные в вере, действительно слышат, когда им что-то говорят, — и воспринимают это». Звонок мобильного телефона — как потом оказалось, как раз звонил сын. Разговор закончился фразой: «Смотри не простудись». Повесив трубку, Елизавета Семеновна пояснила: «Он только что вернулся из командировки — из Африки. А там у них жара плюс 40…»
Перед законом и Богом
В кабинете Елизаветы Семеновны активную жизнь ведут четверо: сама хозяйка и… три ее телефона. Сидя в рабочем кресле, напряженно закрыв глаза, левой рукой она массирует висок, а правой держит трубку мобильного: «Я слушаю… Да, я его осматривала. Там ситуация вот какая…» А дальше даже не рискну пересказывать — без медицинского образования такую беседу едва ли возможно воспроизвести: слишком много незнакомых слов, «дренаж» и «желудочный тракт» — самые простые из них. Звонит еще один телефон — на этот раз городской. Владимирова отвечает, бросает в трубку короткое: «Минуту…», кладет ее на плечо — и возвращается к разговору по мобильному. Все это не открывая глаз. Рука снова у виска. Через десять секунд оживает и третий телефон — звонят из операционной. «Секунду подождите…» — отвечает врач, и трубка вслед за своей предшественницей отправляется на плечо. Это называется дежурство.
Пока Елизавета Семеновна разговаривает по телефону, есть время осмотреть ее кабинет. Вроде ничего необычного. Рабочий стол, диван, книжный шкаф до потолка. Удивляет только обилие икон. Одна стена целиком отведена под иконостас. В центре — складень из Казанской иконы Божьей матери и образа Спасителя. У одной из коллег по НИИ дед был священником, погиб на Соловках. Эта женщина принесла Владимировой складень. Тогда он был весь черный. Елизавета Семеновна не знала, куда отдать его на реставрацию, и решила пока оставить у себя в кабинете. И через некоторое время изображение Богоматери просветлело само. А за ним — и лик Спасителя.
«Меня крестили новорожденной, — рассказала Владимирова. — Дедушка был старостой прихода. Хотя в Церковь меня не водили, только просфоры приносили. Дома, понятное дело, не было икон, но семья всегда была верующей. Началась перестройка, и один мой друг стал решительно уверять меня, что надо сходить к священнику, надо жить по закону Божьему. Я сначала возражала, что и так живу по этому закону, но в конце концов все-таки стала ходить в Церковь. Не потому что «петух клюнул», как это часто у людей бывает. А потому, что просто понимала: так надо, так правильней».
Владимирова не считает себя «православным врачом»: «Что такой врач должен делать? По-православному оперировать? По-моему, такие выражения, как «православный врач» — это нонсенс. Нельзя так делить людей одной профессии — на православных и неправославных. Да, у меня в кабинете висят иконы. Перед особо сложными операциями молюсь. Но это бывает нечасто. Потому что, когда привозят больного и речь идет о жизни смерти, надо быстро бежать оперировать — тут уже не до молитвы. И в этом плане я ничем не отличаюсь от своих коллег. Единственное — я абсолютно уверена, что врач отвечает за каждого больного не только перед законом. Мы отвечаем перед Богом».
Хирург часто оказывается в нравственно сложной ситуации: уже слова «Вам нужна операция» возлагают на него огромную ответственность. А тот, кто операцию делает, держит в руках жизнь пациента. «Так в хирурге появляется чувство властности, — рассказывает Елизавета Семеновна. — Вдруг понимаешь, что ты немало в этой жизни решаешь. И это колоссально влияет на психологию. А потом, существует своего рода «рейтинг» хирурга среди коллег, и когда осознаешь, что занимаешь в этом рейтинге не последнее место, чувство властности усиливается». Через все это Елизавета Семеновна проходила.
Однажды, когда несла послушание в сестричестве при храме св. блгв. царевича Димитрия в Первой Градской больнице, одна из сестер дала ей задание: вымыть в больнице полы и побрить ногу больному перед операцией. «Меня переполняло возмущение, — вспоминает Елизавета Семеновна. — С какой стати я, к тому времени уже кандидат наук, должна мыть полы и тем более брить ногу пациенту, когда это входит в прямые обязанности медсестры! Ведь я со своими знаниями могу оказать намного более серьезную помощь!» В тот раз Елизавета Семеновна как-то стерпела: и полы помыла, и ногу побрила. Но потом долго думала об этом — и постепенно начала понимать, по ее словам, очень важную для себя вещь: «Во мне в тот момент играло профессиональное высокомерие. Но этого быть не должно! Да, я хирург высшей категории, но я все равно остаюсь обычным человеком, несмотря на то, что решаю вопрос о жизни человека. Потому что перед Богом — все равны. Все едины. Что касается мытья полов, то всякий труд есть труд. Как и хирургия — труд. И надо просто служить. Честно и самозабвенно».
Может, медицинский работник, который руководствуется такими рассуждениями и есть «православный врач»?
Принцип святого-хирурга
Оранжево-розовые стены коридора в реанимационном отделении настраивают на тишину. Здесь в одной из палат Владимирова осматривает больную. Потом в приватном разговоре пациентка получает неформальное имя «желтой» женщины. Цвет кожи у нее и вправду далек от румяного. «Знаете, чем мы отличаемся от Запада? — говорит Елизавета Семеновна. — «Желтая» женщина — бесперспективная больная. Но, зная это, мы все равно будем ее лечить». Почему? «Потому что ее к нам привезли — и на нас надеются. Потому что врач — это служение». На фоне сегодняшних разговоров о нравах современных медработников такая формулировка вызывает скепсис. Но на примере Владимировой и ее коллег понимаешь, что это действительно так.
К «желтой» женщине Елизавета Семеновна во время дежурства возвращалась снова и снова, причем, как правило, в сопровождении кого-то из коллег. И всякий раз вокруг больной собирался своего рода консилиум: я даже сбился со счета, сколько врачей опекает одну пациентку. Каждый из них высказывал свои варианты лечения, а позже, случайно встречая Владимирову в коридоре, непременно вспоминал: «Да, что касается нашей с вами больной, я бы предложил…» Мне в сознание врезался этот оборот речи — «нашей с вами больной». В этом — искренность врача. Пациентка — не «ваша, Елизавета Семеновна», и не «моя, которую я — помните? — просил посмотреть», а действительно «наша с вами».
«Раньше врач действительно принимал личное участие в судьбе больного. И нес добро, — говорит Елизавета Семеновна. — А сегодня врачей все чаще обоснованно обвиняют в формализме, а медицину рассматривают как службу быта. И пациент приходит не к врачу, а к своего рода диспетчеру, которому, кажется, и спасибо говорить не за что». И неслучайно: пациента отправляют на одно обследование, затем на второе, проверяют то-другое, и… Никакого личного участия врача? Ничего человеческого? И да, и нет. «Мы сегодня живем шаблонами и алгоритмами, — продолжает Елизавета Семеновна. — Это американская система: при определенном типе травмы есть определенный стандарт наших действий. И мы обязаны его выполнить, даже если не считаем его целесообразным».
С одной стороны, это действительно необходимо: например, в случае смерти пациента, независимо от ее причин, родственники могут подать на врача жалобу, что был применен, по их мнению, неправильный метод лечения. А дальше любому юристу достаточно «разыграть пасьянс» — и врача признают виноватым. Однако, если врач действовал согласно стандарту, от такой ситуации он защищен. С другой стороны, подобная система и научно-технический прогресс при всех своих преимуществах привели к тому, что хирургу иногда даже не надо знакомиться с больным, достаточно посмотреть на компьютере определенные снимки. «Чувственное восприятие больного и его болезни перестает быть кому-то нужным, в результате все тех же стандартов — «такая-то температура, значит, такая-то таблетка через такой-то промежуток времени». Врач перестает быть творческим работником, — рассуждает Владимирова. — Но ведь в медицине не бывает одинаковых ситуаций...» Коллеги Елизаветы Семеновны рассказывают: «Она придерживается других взглядов, и все равно работает по принципу, которого по идее должны придерживаться все врачи, — мы лечим не болезнь, а больного. Она действительно лечит больного».
Елизавета Семеновна рассказывает, что раньше чувствовала боль каждого своего пациента. С годами это ощущение притупилось. Но это — самосохранение. «Я должна выжить в сложившихся условиях. Если давать волю эмоциям и делать при этом по нескольку операций в день, практически невозможно сохранить внутреннее равновесие...» Хирург — он как солдат, не может покинуть свой пост. И в пиковых ситуациях чувство чужой боли возвращается. «Землекоп может прервать работу, пойти перекурить, отдохнуть и вернуться к делу. Хирург так не может — не имеет права. Поэтому, бывает, и пульс во время операции скачет. И после тяжелых больных три дня в себя прийти не можешь».
Мобильный телефон Елизаветы Семеновны не умолкает ни на минуту. И поэтому с ней непросто общаться: идет какая-то беседа, но вот ей звонят, и после короткого разговора по ее глазам видно: сама она тут, но мысленно уже в операционной. Там, кстати, мобильный телефон тоже не смолкнет, и ассистентка будет то и дело подносить маленькую красную трубку к уху хирурга. И пускай иногда разговор по телефону будет ограничиваться словами: «Не могу сейчас говорить, я на операции». Просто не взять трубку — даже в операционной — Владимирова не может: вдруг что-то срочное. Глядя на это, еще раз понимаешь: врач — это настоящее служение.
На столе в рабочем кабинете у Елизаветы Семеновны лежит толстый том: «Архиепископ Лука (Войно-Ясенецкий)». Она очень часто упоминает этого человека в разговоре. У него, хирурга и монаха, ныне причисленного к лику святых, была непростая судьба: пережил смерть жены, трижды был сослан за свою веру, а потом — небывалый случай — получил Сталинскую премию за медицинскую работу. «Я читаю его труды — и поражаюсь, насколько эмоционально он описывает каждого своего больного. Он о какой-то тетке Фекле, которую оперировал по поводу нагноительного процесса, говорит так, как будто она — его родной человек. А между тем это простая баба из соседней деревни. По Войно-Ясенецкому видно: для него не существовало ничего кроме его служения — людям и Богу. Бесконечные гонения, ссылки… От него отреклись его дети… Он говорит, что выжить ему помогла только вера. И меня потрясает глубина и истинность этих слов. Ведь и вправду: что еще может помочь в этой жизни?» Елизавета Семеновна на секунду замолчала. «А знаете, что самое главное? Войно-Ясенецкий действительно жил по принципу «светя другим, сгораю сам». Мне кажется, к этому должен стремиться каждый».
«Елизавета Семеновна, — говорит сотрудница НИИ им. Н. В. Склифосовского, — напоминает мне доброго священника. В том смысле, что к ней обращаются сотни незнакомых людей, и она всех их внимательно выслушивает. И когда разговаривает с пациентом, никого, кроме этого человека, для нее не существует».
Знакомая Елизаветы Семеновны рассказала: «Однажды мы вместе ездили в Троице-Сергиеву Лавру. Я первый раз видела ее на службе — и это поразило меня. Она встала в углу храма, слегка ссутулившись, положила в ноги свою сумку, опустила голову — и четыре часа простояла не шелохнувшись. И по ней было видно: у нее душа болит о многом, о многих...»
«Я слушаю… — отвечает Елизавета Семеновна на звонок мобильного телефона. — Если Вы приедете не позже пяти, я Вас проконсультирую, а потом мне надо уходить. Не можете? Ну давайте в полшестого? Все равно не можете… А во сколько можете? После шести? (она устало смотрит на часы) Сильно болит… Ну что с Вами делать — приезжайте».
Во исцеление души и тела
Елизавета Семеновна всегда настолько сосредоточена на своей работе, что получить у нее ответ, не связанный с ее медицинским опытом, иногда практически невозможно. Пытаюсь задать вопрос: «Мы часто советуем больным молиться и воспринимать болезнь как испытание. Но вот один мой знакомый рассказывал: была пустяшная операция, но когда отходил после заморозки, боль была такая, что…» Елизавета Семеновна резко перебивает: «Ну не знаю… Я считаю, что его надо было обезболить — и все современные средства это позволяют». Честно говоря, от такой категоричности я забыл, о чем спрашивал. А Владимирова продолжает: «Просто человеку не нужна боль». Она в данном случае говорит о предельно конкретной вещи — о лечебном процессе. Но в этих словах — намного больше. Здесь — формула ее труда. Она работает, потому что человеку не нужна боль.
Ну а как же возрастание через испытание? Смирение? «Не надо путать боль и болезнь, — отвечает Елизавета Семеновна. — Я абсолютно убеждена, что любая болезнь — во исцеление души и тела. Однажды привезли женщину с тяжелой травмой — ехала на автомобиле и врезалась в столб. Она опытный водитель. Почему произошла авария — непонятно. Но просто так болезни никогда не случаются». Владимирова продолжает: «Бывают ситуации, когда человек ведет себя так, что в результате оказывается «на грани». Наступает момент что-то в жизни менять. И если он сам этого не делает, то Кто-то делает это за него».
Неужели хирург на операции берет в руки инструмент и думает о том, что для лежащего перед ним человека травма печени — во исцеление души и тела? Елизавета Семеновна говорит, что нет. И это понятно: в глазах хирурга во время операции — совсем другие картины. И губы не шепчут молитву. И помогает он «священнику и убийце одинаково». И православный врач — не важно, существует такой или нет — во время операции в первую очередь врач, а потом уже… «После операции, когда больной просто у нас лежит, бывает, кому-то и скажешь: дескать, Вам бы в церковь сходить — свечку поставить. И не одну…» Многие ходят. И — уж не знаю, связано ли одно с другим или не связано — есть больные, ценности которых после операции радикально меняются. Был милиционер — пил, с женой не мог ужиться. Однажды с задания привезли прямо в НИИ им. Н. В. Склифосовского. Владимирова, как говорится, вытащила его с того света. А потом милиционер стал примерным семьянином и пить бросил. Во исцеление души и тела…
Суд собственной совести
«Елизавета Семеновна, а каково работать за операционным столом, когда смерть — фактически с вами в одной комнате?» Владимирова удивилась вопросу. Не потому что он слишком метафоричный. Просто во время операции она уж точно не философствует о жизни и смерти. И никаких бурных эмоций относительно смерти как таковой не возникает. Не за это ли врачей считают циниками? «Да что вы, какой тут цинизм! — восклицает Елизавета Семеновна. — Врач отталкивает смерть. Отталкивает! Он с ней борется, и в этой борьбе — ежедневно и еженощно — забывает себя». И если больной умирает на операционном столе — это полное опустошение. И это опустошение страшно тяготит. И речь здесь даже не идет о врачебной ошибке. «Бывает, вроде все сделаешь, что в твоих силах, по максимуму в больного вложишься, двенадцать часов оперируешь — а он все равно умирает». Помимо воли хирурга. И сердце болит. Почему? Потому что отвечает врач за пациента перед законом — и перед Богом. И существует суд собственной совести. И этот суд не дает покоя.
На моих глазах Владимирова разговаривала по телефону и рассказывала о том, что утром на операционном столе умер больной. Не она оперировала. Но было четкое ощущение: винит она именно себя.
И в этом нет того облегченного отношения к смерти, которое порой ставят врачам в укор. И Владимирова здесь отвечает по-своему, резко, но пронзительно точно: «Если бы у врача было облегченное отношение к смерти, то тогда зачем бы он стал спасать больного? Зачем бы стал он делать операцию, когда «больной, коль умрет, и так умрет, а коль выживет, и так выживет?» В этом Елизавете Семеновне трудно не поверить: врач переносит смерть человека болезненней, чем кто бы то ни было.
«В ситуации, когда операция больного не спасла, для меня есть один путь рассуждения: я сделала все, что могла, но… на все воля Божья. И в этом — смирение врача».
А еще в этом — маленький пример того, как человеческая воля сочетается с Божьей. Уповать на Божью волю не значит сидеть, сложа руки. Наоборот, надо сделать все от тебя зависящее, но признать осмысленность любого исхода операции. «Наверное, в этом отличие неверующего врача от верующего: последний может более «гибко» относиться к смерти. Он в этом плане свободнее. Почему? Потому что в нем великая сила веры. И великая сила смирения. На все воля Божья», — снова повторила Елизавета Семеновна, подняв глаза к потолку, словно пытаясь найти более рациональные доводы. Но, видимо, не нашла: «Да, иначе я к такой ситуации отнестись не могу».
Прийти, увидеть, победить?
Она, по собственному признанию, «вечно борется»: ей практически никогда в жизни не приходилось делать плановые, а не экстренные операции. Закончив мединститут в 1971 году, она мечтала «красиво и искусно удалять аппендициты», чтобы все было так: пришел, увидел, победил. «Но Господь распорядился по-Своему», — говорит Елизавета Семеновна. И большинство ее операций — это какие-то «чужие» осложнения, тяжелые случаи.
И, возможно, каждый второй врач находится в похожей ситуации. Молодой человек встречает Владимирову в лифте. «Ну как, адаптировался к обстановке?» — спрашивает она. «Да вроде ничего, у меня, правда, как бы две специальности получается: одна — аналитик-химик, а вторая — аналитик-грузчик». — «Это почему?» — «Так я же единственный мужчина на все отделение…» Молодой человек закончил МИФИ, а потом увлекся фармацевтикой. «Пришел к нам — и стал аптекарем, — шутит Елизавета Семеновна. — У всех своя судьба…»
«Ну как, адаптировался?» — повторяет свой вопрос Владимирова, обращаясь на этот раз к семидесятилетнему врачу. «Да нормально…» — «Ну давай, держись. И курить бросай…» Он в молодости был летчиком-испытателем, потом перенес тяжелую травму, потом стал хирургом. «Долго оперировал, — рассказывает Елизавета Семеновна, — но сейчас уже от дел отошел, теперь на новом месте все больше с бумагами возится. Тяжело ему, наверное…»
«Елизавета Семеновна, — слышим за спиной, — тут больную привезли, так там…» Коллега просит совета и предлагает сходить посмотреть пациентку. Потом Елизавета Семеновна делилась: «Вот, кстати, пример глубоко верующего врача. Разные люди у нас работают…»
Действительно, разные. Есть и врачи-циники — привычные, во многом знакомые. А есть и другие — верующие.
«Я слушаю, — отвечает Елизавета Семеновна по мобильному телефону, — … ну тогда просите благословения у батюшки, а потом будем решать». Я не о том, что такой разговор — показательный пример живой веры. Просто я ожидал услышать его где угодно, только не в стенах НИИ им.
Н. В. Склифосовского.
