Был у нас один знакомый дедушка. Ну как — знакомый? Мы и не разговаривали никогда, и не знали, как его зовут. Но мои дети очень любили его. А он их. Хотя он, наверно, очень ко многим так относился. Он часто сидел на лавочке рядом с проезжей частью. Иногда тихонечко шел по улице — там, где магазины и много людей, — с бутылкой молока и хлебом. И зимой и летом в валенках и каком-то тулупчике, что ли. В ушанке лопоухой. Мы часто встречали его по пути то в магазин, то в школу, то еще куда-то.
Этот сгорбленный беленький старичок всегда так ласково и живо смотрел на нас. Младенцы и добрые старики, наверно, на одной волне. И однажды кто-то из моих детей взял только что купленную нами булку и попросил угостить дедушку. «Попробуй, — говорю. — Но может и не взять. Вдруг обидится?» Этот дедушка выглядел очень бедным. И запах от него исходил такой, что некоторые люди, без преувеличения, шарахались. Но он не просил милостыню. И жил где-то недалеко, в квартире. Просто был очень одиноким. Когда он получил булку от моего ребенка, мы в первый раз услышали его голос — глухой, радостный, невнятный. Он радовался как ребенок. И как ребенок хотел нас нашим же гостинцем угостить.
И хоть мы по-прежнему не знали его имени — неловко было как-то спросить, но с тех пор стали с ним друзьями. Он видел нас издалека. Надо же, какое у него было молодое зрение… И обязательно поднимал руку, когда мы проходили. И кричал что-то вроде: «Охо-хо! Надо, надо…» И смотрел так хитренько, наклонив голову набок. А однажды наш Дима нашел на дороге тысячерублевую бумажку. И побежал отдавать дедушке.
И эта радость совсем не давала нам замечать его немощей и причуд.
Моя мама — врач. И она рассказывала, что старческие болезни могут менять человека либо в сторону чрезмерной сварливости, либо в сторону чрезмерного благодушия. И то и другое воспринимается нами как странность… Но мои дети говорили, что этот дедушка непростой. Наверно, для них он был похож на юродивого.
А потом наступила очередная зима. Был ветер и снег кололся. Я еле шла мимо магазинов со своей коляской. А он был в своем тулупе почти нараспашку. Шея и грудь — голая кожа. Я помню, как взяла шарф и повязывала на него. А он не сопротивлялся и не говорил, как часто храбрятся пожилые люди, что не нуждается в помощи. И путано причитал, ругался на кого-то, что его хотят выгнать из квартиры. Как будто бредил.
Я очень жалела, что сразу не додумалась обратиться в соцзащиту, чтоб принять участие в судьбе этого дедушки. Что не узнала даже его имени, чтоб помолиться о нем. Больше я его не видела… Но наверно, иногда Господь так устраивает. Чтобы память о человеке поддерживалась в твоей душе уколом совести. Чтобы не было чувства, что сделал все, что смог. Чтобы ты хоть иногда молился о нем не так, как привык молиться. А как-то по-особенному.
