Никто не посмел сорвать крест, — поэт Ирина Ратушинская о своей жизни

Годы без Причастия

Посадили меня в 1982 году, в 28-летнем возрасте. Я была молода, энергична и собиралась стойко переносить все неизбежные трудности тюрьмы, одиночной камеры и лагеря. Меня обвинили в написании стихов православного содержания — что же, не меня первую преследует безбожная власть. И чего стоит вера, если человек не готов за нее пострадать. Но вряд ли мне удалось бы выдержать, не сломаться, не будь у меня на плече Божией Руки.

Трудно представить, как тяжело в советской тюрьме и лагере верующей женщине. Ведь во всех мужских политических лагерях сидели священники. И заключенные все-таки могли участвовать в богослужении, исповедоваться. Конечно, официально это было строжайше запрещено, но втайне службы все равно велись. А у нас было все по-другому.

Священников в лагерь не допускали, и мы знали, что если умрешь — то умрешь без покаяния. Дали тебе семь лет строгого режима — будешь семь лет сидеть без Причастия. Все это входило в систему наказания православных христиан.

Но когда тебе так трудно, так плохо — тогда от Господа приходит помощь. Она ощутима настолько, что я вспоминаю те времена как счастливые.

У всех людей бывают периоды «душевной сухости», когда молишься — и, как кажется, не получаешь никакого ответа, молитва словно уходит в песок. Не чувствуешь обратной связи. Но в лагере, в тюрьме — у меня не было ни одного такого дня. Даже в одиночке я чувствовала, что не одна. И кроме того — просто сидеть в политической зоне с очень разными людьми, на очень маленькой территории достаточно трудно, и нужны большие духовные силы, чтобы не сорваться в женские свары и скандалы. Я очень благодарна Господу за то, что мои соузницы были людьми достаточно высокого духовного уровня, и нам было хорошо вместе. Мы чувствовали поддержку друг друга. А то, что нас всех физически калечили, морили холодом и голодом... Что ж — это бытовые детали. Наверное, нельзя прожить в России, никогда не испытав холода и голода.

Политзаключенных старались изолировать от прочих зэков, потому что считали нас особенно опасными для окружающих. А вдруг все заключенные бросят воровать и начнут писать стихи? Что же тогда будет с советской властью? Но полная изоляция не удавалась. Мне приходилось бывать и в следственных изоляторах, и на этапах, и на пересылках...

Кроме уголовников в то время было очень много так называемых «бытовых заключенных». Скажем, посадили мальчишку в СИЗО за украденную курицу. По зэковским традициям он не может идти на этап без клички. Тогда он влезает на решетку на окне и кричит: «Тюрьма, тюрьма, дай кличку...»

Другие заключенные, которые только голос слышат, дают ему кличку. И с этой кличкой, он, уже состоявшийся зэк, идет на этап. У политзаключенных, конечно, такой традиции нет. У меня никогда никаких кличек не было. Я всегда была Ириной.

Нательный крест

Когда меня арестовали, на шее у меня висел крест, вырезанный моим мужем. Мне угрожали, что посадят, и посадят именно за стихи. А я их публиковала и в самиздате, и на Западе. Так что к аресту я была внутренне готова. Мы знали, что в тюрьмах с заключенных срывают кресты под тем предлогом, что это металлические предметы. Поэтому муж вырезал мне крест из моржового бивня и подвесил его не на металлическую цепочку, а на веревочку. И все четыре с лишним года тюрем и лагерей я прошла с этим крестом.

Охрана его при обысках, как правило, не видела. Или делала вид, что не видит, чтобы не срывать с заключенной крест. Только несколько раз замечали — и тогда требовали, чтобы я его сняла и сдала. Но я это делать отказывалась. Говорила им: «У вас сила, вы срывайте, если хотите, только я не знаю, что будет, если вы его сорвете». Я действительно не знала.

И никто не посмел. Ни у кого, даже вот в эти советские времена, не поднялась рука. Я с этим крестом из зоны и вышла. Ношу его и сейчас. И особенно чувствую, что он со мной, когда мне требуется храбрость. А в наше время она часто бывает нужна.

Между прочим, в Англии мы с мужем с трудом отстояли право наших сыновей ходить в школу с нательными крестами — пришлось писать заявление директору, да и после ребят за крестики травили уже сверстники, до драк доходило. Но парни крестов не сняли, а ведь им тогда было пять лет.

И если западная «политкорректность», все больше похожая на гонения на христианство, будет насаждаться в России — я знаю, что и наши сыновья понесут свои кресты через трудные времена.

Меня не воспитывали в вере. Правда, дед у меня был православным, а бабушка католичкой. Когда я была еще совсем маленькой, меня крестили по католическому обряду и носили к Причастию в католический храм. Но, когда я подросла, родители запретили бабушке и дедушке обсуждать со мной тему религии. Они были из напуганного Сталиным поколения.

Однако в России так не бывает, чтобы совсем остаться безо всякой духовной жизни. Был Пушкин, на котором меня воспитывали. Была русская классика. И, видимо, влияние Пушкина, сказавшего, что «гений и злодейство — две вещи несовместные», оказалось решающим.

А Библии просто у нас не было... Поэтому мне, как и многим из моего поколения, еще предстояло найти Бога, как-то выйти с Ним на контакт. Но когда я, наконец, дорвалась и прочитала Библию, Евангелие, то поняла, что уже нашла Его через книги. А книги-то в основном были русской классикой. То есть — душу мою спасали православные авторы. Именно благодаря им, я, ребенком, не осталась без духовного руководства. Поэтому, например, Павлик Морозов, как его «светлый образ» ни навязывали нам, советским школьникам, никогда не стал для меня образцом для подражания. Уже тогда противно было. А вот эпиграф к «Капитанской дочке» — «береги честь смолоду» — стал чем-то вроде девиза. Да, меня крестили по католическому обряду, но выбором моей души стало Православие. При таких обстоятельствах второго крещения не требуется: только миропомазание и чтение Символа веры.

...не соучаствовать в злодействе

Потом мой друг и будущий муж тоже пришел к Богу, хотя и другим путем — изучая второй закон термодинамики. Он, физик, размышляя над этим фундаментальным законом природы, пришел к убеждению о существовании Творца. К сожалению, формат журнальной публикации не позволяет детально изложить его рассуждения, а попытка объяснить это «на пальцах» стала бы профанацией.

В 1979 году мы поженились и здесь, в Москве, венчались. С тех пор поддерживаем друг друга. И детей, конечно, воспитываем в православной вере.

Не могу сказать, что я сейчас сильно изменилась. В сущности, лагерь, как мне кажется, только подтвердил правильность избранного пути. Гений и злодейство есть вещи несовместные, а не соучаствовать в злодействе в Советском Союзе было очень трудно. Если помните... Отправляют, к примеру, Сахарова в ссылку. И это делается как бы «по просьбам советской общественности».

Такая именно формулировка стояла в правительственном указе о ссылке, и ее можно прочесть в любой тогдашней газете. То есть человека ссылают без суда от нашего с вами имени! Мы — готовы быть молчаливыми соучастниками или нет? Мы с мужем пишем открытое письмо в Президиум Верховного Совета СССР и заявляем: мы не можем вас остановить, но не смейте нас причислять к той части советской общественности, которая репрессирует людей за их взгляды. Неважно, правильные они или неправильные. Письмо это вышло в самиздате и его подписало несколько тысяч человек. А кто автор? Ирочка.

Но я была готова за это расплачиваться. Мы вообще с мужем — как Чичиков. Помните, он все беспокоился: «Когда у меня будут дети, то что же с ними будет?» Он все размышлял о маленьких «чичатах», будущих, не существующих еще. И вот мы такие же. У нас поздние дети, и мы все время думали: когда они у нас будут, как мы им посмотрим в глаза?

Спросят они: «Мама и папа — а в чем же вы соучаствовали?» А мы можем с ясными глазами сказать: «А мы не соучаствовали в этом. И справка у нас есть — вот приговор...»

Когда мы приехали в Лондон, нас отвели в православный храм. И мы увидели монаха в каких-то сандалиях, который мыл пол. Оказалось, что это митрополит Антоний Сурожский, ставший впоследствии духовным отцом нашей семьи. Он после с улыбкой говорил: «Я ведь живу при храме. А раз я здесь живу, то кому же и пол мыть?» Штатных уборщиц он не держал.

Мы с ним много общались, он крестил наших детей, духовно вел нас весь период вынужденной эмиграции. И он же нас благословил возвращаться в Россию, как только это стало возможным, когда меня реабилитировали и удалось восстановить гражданство.

Я помню, как он благословлял на путь в Россию наших малышей, которым еще и семи лет не было.
А мы хотели, чтобы первый раз в первый класс они пошли уже в России. Пошли как русские мальчики. И он сказал, что нам будет трудно, но в конечном итоге все будет хорошо. Так у нас и получилось.

Чтобы руки не отсохли

Сейчас я, помимо прочей литературной работы, пишу сценарии. В этом деле, как и в любом другом, множество трудностей. Потому что на ТВ полным-полно пошлости, гнусности, кощунств и всего прочего, в чем нормальный человек соучаствовать не должен. И мне всегда трудно найти проекты, где от меня не потребуют пошлятины, не потребуют каких-то несвойственных русской душе пакостей...

Несколько раз мне приходилось уходить в разгар работы над проектом. К примеру, на продюсера начинают давить американские партнеры, требуя точного римейка — то есть, например, чтобы симпатичный зрителю герой терял свое достоинство ради денег или ради интриги. И это не со зла — у них просто другие представления о человеческом достоинстве. Но соучаствовать в том, что они навязывают нашему зрителю, я не могу. Стало быть — до свидания, и я ищу другой проект. И нахожу только потому, что авторов всегда не хватает, а я работаю быстро и владею профессией.

Так что нередко бывает: перепробуют на проекте всех своих тетушек, племянников и прочих родственников, в итоге — работа завалена, полный аврал — вот тогда обращаются ко мне.

Сейчас я работаю над сценарием многосерийного фильма про водителя рейсового автобуса. Пошлости, пакости, дешевки не требуют, наоборот, главный герой попадает в затруднительные ситуации из-за своей совестливости. Но выходит из них, не ломаясь. Как нормальный мужик. Так что, надеюсь, из этого проекта уходить не придется.

Вообще-то, вольным художником быть трудно. Надо кормить детей, дать им образование, надо как-то выживать. Не все из того, что я пишу, гарантированно выходит в свет. Например, давно написанный сценарий фильма про Дмитрия Донского, честно повествующий о той эпохе и о том, как, на мой взгляд, все происходило на самом деле, пока лежит в загашниках, ждет своего часа.

Может, после выхода этой статьи появятся желающие...

Но позиция вольного художника дает возможность не продавать за хлеб душу и руки, которые отсохнут, если я буду писать какую-нибудь пакость. Это я могла бы делать и в Советском Союзе, славя коммунизм.

В России у меня не вышло на бумаге ни одного сборника стихов. Хотя в периодике подборки выходили. Поэты плохо приспособлены к беготне по издательствам, к тому, чтобы пробивать, просить. Тем более что еще в период нашей вынужденной эмиграции я была наказана информационной блокадой, когда отказалась участвовать в якобы правозащитной деятельности, но направленной против России.

Один издатель в Америке мне сказал: «В США я решаю, кто писатель, кто нет. Мы тут контролируем практически все издательства. Короче, так. Мы сейчас издаем вашу книгу, а вы в Англии возглавите «Helsinki Watch Group», которая будет бороться с недемократическими традициями». Но я абсолютно не хотела пробивать в России права сайентологов и прочих, поэтому я сказала — нет.

Он сказал: «Ваше право, но имейте в виду — в Америке вы больше публиковаться не будете». Да, существует такое понятие как «черные списки», и я в них попала. С тех пор мои публикации на Западе резко поубавились. То «нет», которое я сказала, было политически некорректным. Но гений и злодейство несовместные вещи. А писать стихи мне все равно удается. Недавно завершила еще один сборник стихов — «Ветер в городе». Удастся ли мне его издать на бумаге — понятия не имею, но в электронном виде — безусловно.

Диссидентская физика

Мы с мужем, будучи по образованию физиками, называем судьбы наших диссидентов проверкой на сжатие и проверкой на растяжение. Проверка на сжатие — это репрессии, мы героически их выдерживаем, и все в порядке. А потом начинается проверка на растяжение, когда тебе материально трудно, как и всем остальным людям на свете. За редкими исключениями, к которым я не хотела бы относиться. И вдруг предлагают: «Мы тебе дадим все. Но делай так-то и так-то». И вот эту проверку на растяжение многие не выдерживают.

Я этих людей не осуждаю, но понимаю прекрасно, что это путь ложный и тупиковый.

Кроме того, диссиденты — это были люди, неугодные советской власти. И они могли быть неугодными по очень разным параметрам. Кто за Православие, кто, к примеру, за то, что он баптист, кто за издание женского феминистского журнала, кто за католическую деятельность, кто за эстонский национализм.

Объединяло то, что нас всех одинаково била советская власть. Но ведь это вовсе не означало, что у нас были одинаковые взгляды на жизнь, одинаковые понятия о совести, справедливости и так далее.

Когда советская власть рухнула, что мешало перекреститься и заняться своим прямым делом, своей прямой работой?

Но — если человек хоть раз прикоснулся к каким-нибудь грантам, к подкупам в той или иной форме, то ему уже заказывают музыку. Он работает не по совести, а на заказ. А заказчики — на Западе.

Много ли есть крупных игроков на международной арене, которые хотели бы видеть Россию сильным, самостоятельным государством? Таким, чтобы на него нельзя было топнуть ногой и приказать: перепишите под наши требования свою Конституцию! А ведь я поездила по миру и видела: несладко живется в странах, находящихся под внешним управлением. Унизительно живется. И не надо думать, что в этих странах соблюдаются права человека, там соблюдаются только интересы тех, кто управляет извне. Неужели я хочу такой судьбы своей Родине?

Поэтому единственный способ уберечь себя — это никогда не становиться профессиональным правозащитником. Однако мы с мужем до сих пор помогаем людям в защите своих прав. Обычно это сводится к написанию кассационного обращения в суд, если несправедливо осудили, или к защите перед какими-то чиновниками. Но мы знаем, что если мы начнем брать за это деньги... или что-то еще, хотя бы борзыми щенками, то это уже будет полное безобразие.

И я никогда не была среди тех, кто с визгом толкался локтями у всех этих западных кормушек. На Западе я жила на гонорары, получая их за то, что я писала и публиковала.

И ни одного политического заказа со стороны не выполнила. Хотя ко мне, в том числе и тут, в России, неоднократно обращались, предлагали побороться за то и за се, поддержать оппозицию. Будет грант, будут все блага. Ну, так у нас и коммунисты сейчас в оппозиции — это что, основание их поддерживать? Нет, господа хорошие, Ирина не продается.

Муж попробовал заниматься бизнесом, но как-то дело это у него не пошло. Потом, когда было трудно, занимался изготовлением ювелирных изделий на продажу, руки у него воистину «золотые».

Я его иногда в шутку называю «человеком возрождения»: у него два высших образования, несколько профессий. Потом он нашел работу по одной из своих специальностей — в администрации одной крупной фирмы. Так что вроде бы все в порядке, а дальше видно будет.

Мальчики у меня, хоть и двойняшки, получились разные: один — гуманитарий, другой — технарь. Поэтому Сергей поступил в лицей при МИФИ и азартно грызет физику с математикой, а Олег учится в языковой спецшколе. Оба занимались дзю-до, теперь решили перейти на самбо. Но следят за тем, чтобы не оставаться подолгу без Литургии и Причастия, хотя для этого в воскресенье тоже надо рано вставать. А я, с такими тремя мужчинами в семье, счастлива быть женой и матерью.

Стихи из сборника Ирины Ратушинской «Ветер в городе»

***

Добрый зверь,
Который со мной в ладу,
Тот, которого я у двери жду,
Кого можно ловить за штанины,
Тот, нелепо ходящий, длинный,
У кого в задних лапах приятно спать
На ленивом и мягком звере «кровать»,
Кто с утра наливает мне белого зверя
Под названием «молоко», —
Говорят, теперь далеко.
Врут.

Не верю.
Он сейчас придет. Я сижу в окне.
Добрый, теплый зверь, он придет ко мне.
Не заметив тех — как насквозь пройти,
Странных запахов нанеся в шерсти,
Он ко мне придет.
Я к нему скакну:
Зря ль я службу нес твоему окну?
Зря ли ждал, никому не веря,
У твоей, у холодной двери?
Мою песенку, как натек свечной,
Не спугни тогда, мой живой ручной!

Эмигрантке

Дома тебе — на вершине холма,
Спелых каштанов из старого парка,
Добрых окошек — утешить неярко
Зябкого зверя по кличке зима.
Храбрый зайчонок, пустившийся в путь,
Гордая птаха в заломленной шляпе!
Все хорошо — и не страшно ничуть...
Так и напишем маме и папе.
Дома тебе: чтобы легких шагов
Звук узнавал по вечерним кварталам.
И — чтобы этого все-таки мало —
Сказочных туфелек, синих снегов.

***

Баба Катя вышла с кошелкой, с утра пораньше,
До отвоза мусора,
Чтоб соседей не стыдно.
А усатый, что в телевизоре, гад-обманщик,
Перевел часы, и теперь ничего не видно.
Ежится баба Катя, в смурных потемках
Разгребает палочкой —
Где бутылки, а где объедки.
В самогонном кайфу небритые спят потомки.
В виртуальных пространствах
Бдят внучки-малолетки.

А счастливая баба Катя нашла картонку:
Если встать на нее, то валенки не промокают.
А над нею месяц всея Руси:
Тонкий-звонкий.

Задержали, видать, зарплату, и припухает.
Роется баба Катя.
Штаны с начесом
Поистерлись: за минус с ветром уже не держат.
Не хватало свалиться, всем на смех, в помойку носом!

Помоги,
Святой Николай, новомученик-самодержец!
А нечистый как раз над городом свесил морду.

Увидала Катя:
Батюшки, ну и харя!
Рожки выставил, и не только.
Раздулся гордо,
Да корячит пальцы, как Ахмет на базаре.
Ахнула баба Катя, и ну креститься.
А потом дерзнула. Старушечью лапку в жилах
Замахнула вверх:
Крестом тебя, вражья птица!
Не таких видали,
Сгинь, нечистая сила!

И завыл, и сгинул. Зеленый рассвет, и зябко.
А добыча богатая — шесть бутылок и кеды.
И пошла Катерина довольная:
Хоть и бабка,
А заступник и ей послал,
Чем праздновать День Победы.

***

Тот ветер, как и смерть, приходит сверху.
Он городам ломает башни и гробницы.
Он смахивает крошки самолетов
С разодранных небесных скатертей.
И вожаки кричат последнюю поверку,
И отвечают им измученные птицы,
Теряя одержимость перелета,
Уже с паденьем
В сломанном хребте.

Зачем нам знать, что этот ветер будет?
Ведь мы не лезем с микрофонами к пророкам,
Зато достигли мудрых философий
И пластиковых банковских счетов.
И вожаки людей успешно вышли в люди,
И суррогаты апельсинового сока,
И чашки обезвреженного кофе
Нас ждут в любом
Из аэропортов.

Неважно, где. А важно, что под крышей.
Еще желателен хороший курс валюты.
В любое место выдаются визы,
В любом отеле мягкая кровать.
И если птицы закричат, мы не услышим.
Лишь иногда бывает зябко почему-то.
И мы тогда включаем телевизор
И смотрим жутик,
Чтоб спокойней спать.

Одиночество

И снова в одиночество, как в воду,
С веселой жутью, с дрожью по хребту.
Кто остаются — мне простят уходы.
Уже так было.

Я опять приду.
Еще горят ожоги жадной суши,
Но губы леденеют глубиной,
И тишина до боли ломит уши.
И меркнет свет,
Ненужный и земной.

Пустые цифры дома-века-года
Смываются с былого бытия.
Там правит сердцем строгая свобода.
Там лишних нет.

Там только Бог и я.
И нет дыханья, чтобы молвить слово.
А только ждешь, что, может быть, опять —
Так редко с лаской, чаще так сурово —
Но прозвучит,
Что Он хотел сказать.
И все. И не позволит задержаться.

И даст посыл: как в поле со двора.
Ты знаешь, Господи, что я хочу остаться.
Я знаю, Господи,
Что не пора.

Но в судороге жесткой, как в конверте,
Выносит ослабевшая рука,
Что вложено в нее — для тех, на тверди:
Жемчужницу,
А может, горсть песка.
Не сразу и разжать.
Но, узнавая,

Но удивляясь, что еще стоят
Все в том же времени, и ждут у края —
Протянешь руку: что там, я не знаю.
Но те, кто ждали —
Те всегда простят.