Николай Бердяев: жизнь в поиске Богообщения

«Я сознаю себя прежде всего эмансипатором, и я сочувствую всякой эмансипации. Я и христианство понял и принял как эмансипацию». Так писал о себе и о своем философском кредо Николай Бердяев (1874–1948) — номинант Нобелевской премии по литературе, «философ свободы», эмигрант, религиозный мыслитель, один из самых читаемых философов XX века. 23 (24) марта исполняется 70 лет со дня его смерти.

О том, как мыслитель относился к Церкви, каким был его философский путь, почему русский коммунизм он воспринимал как религиозное явление и какие книги Бердяева стоит прочесть каждому, «Фома» поговорил с кандидатом философских наук, заместителем декана философского факультет МГУ Алексеем Козыревым.

«Может ли Бог создать камень, который Он не может поднять?»

— Алексей Павлович, какими были отношения Бердяева с Церковью?

— Нелинейными и непростыми. Мне кажется, что стоит даже говорить о «двух» Бердяевых — до эмиграции и после: первый был далек от традиционной церковности в отличие от второго. Кроме того, его творческая и личная биография расчерчена разными периодами, умонастроениями, мировоззренческими установками, что определило и разность его оценок и позиций по поводу Церкви.

Так, например, свой путь Бердяев начинал как легальный марксист («легальным» это идейно-политическое движение называлось потому, что его представители публиковали свои программные тексты и статьи в официальных газетах и журналах. — Прим. ред.). Однако уже тогда он был далек от ортодоксального марксизма. Ведь в своих работах того периода философ сконцентрирован на проблемах личности, этического идеала, соотношения сущего и должного, а такой антропологизм (т. е. восприятие человека как отправной точки для всех последующих философских построений. — Прим. ред.) марксизму не свойственен.

Неудивительно, что позднее Бердяев, как и определенная группа людей его поколения, перерастает марксизм и приходит к философскому идеализму. Он понимает, что человек как существо, неудержимо стремящееся к некоторому Идеалу, по своей природе религиозен. Его нельзя сводить только к экономическим потребностям, так же как и не получится уложить его в «прокрустово ложе» одних лишь политических интересов. Человек как проблема бесконечно глубже и сложнее.

В начале ХХ века Бердяев становится одним из активных выразителей движения «нового религиозного сознания». Его члены — Д. С. Мережковский, З. Н. Гиппиус, В. В. Розанов, С. А. Аскольдов — представляли своеобразную «интеллигентскую церковь», сообщество «верных», которое выделило себя из общецерковной массы и в известном смысле противопоставило себя ей, претендуя на создание собственного религиозного учения. В частности, оно опиралось на идею так называемого «Третьего Завета, или Царства», высказанную итальянским монахом XII века Иоахимом Флорским. Он считал, что процесс откровения Бога в истории человечества не завершен. Если две ипостаси Святой Троицы уже открылись лично — Отец во время дарования Закона Моисею на горе Синай, а Сын, родившись в Вифлееме, то ипостась Святого Духа, по мнению испанского монаха и представителей «нового религиозного сознания», себя еще не явила. Наступление этого окончательного Богоявления они очень ждали. Очевидно, что Церкви эта идея была, мягко говоря, не близка, ведь Дух Святой уже явил себя в Пятидесятнице, поэтому и никакого «Третьего Завета» не предполагалось.

— Период, о котором Вы говорите, совпадает с особенным временем в истории русской культуры, которое получило название Серебряный век, для которого одно из ключевых понятий – богоискательство. А в чем особенности «богословия» Серебряного века?

– Действительно, Серебряный век стал периодом крайне интенсивного богоискательства — далеко не всегда удачного. И представители Серебряного века — в том числе и Бердяев — ожидали наступления «Третьего Завета», следствием чего станет полное изменение самой Церкви. Иоахим Флорский полагал, что после явления Святого Духа жесткое разделение на мирян и клириков будет преодолено — каждый верующий получит статус священника. Сложно не заметить здесь сильного протестантского импульса.

Кроме того, многие мыслители Серебряного века считали, что должно измениться и отношение к человеческому телу. В частности, Дмитрий Мережковский и его круг разработали целое учение о «святой плоти». Они считали, что историческое христианство было слишком аскетично, что оно отрицало человека в его естественности, пренебрежительно относилось к полу. «Святая плоть» породила всевозможные отклонения, которые, например, практиковались в семье Мережковских, и которые противоречили общепринятым нравственным нормам.

Интересно, что идеи «нового религиозного сознания» были представлены на религиозно-философских собраниях, которые проходили в 1901–1903 гг. в Санкт-Петербурге. И, естественно, со стороны Церкви эти идеи приняты не были, но сам факт этих встреч был удивителен. Впервые была предпринята попытка начать диалог между Церковью и богоискательской интеллигентской средой . Проходили они с официального разрешения обер-прокурора Святейшего Синода Константина Победоносцева. Председательствовал на этих собраниях епископ Ямбургский Сергий — будущий Патриарх.

В чем-то эти встречи оказались успешными, а в чем-то нет. С одной стороны, они вывели на передний план целую плеяду выдающихся церковных деятелей, таких как святой Михаил Новоселов — будущий новомученик, церковный историк Антон Владимирович Карташев — он станет министром по делам вероисповедания Временного правительства, а затем, в эмиграции, профессором Сергиевского Богословского института в Париже, Валентин Александрович Тернавцев, чиновник Синода и секретарь митрополита Антония (Вадковского), и в то же время убежденный хилиаст (придерживался богословской идеи о том, что в будущем наступит 1000 летнее царство Иисуса Христа. — Прим. ред.). Однако идеология «нового религиозного сознания» вызвала на собраниях бурную дискуссию, и далеко не все их участники поддержали эти идеи.

— А что Бердяев? Отказался ли он впоследствии от проектов «нового религиозного сознания»?

— И да, и нет. С одной стороны, Бердяев после революции постепенно сближается с Церковью. Его высказывания по поводу православного Предания становятся более церковными. С другой стороны, некоторый импульс движения «нового религиозного сознания» в его мировоззрении сохранился.

Дело в том, что одна из главных составляющих философии Бердяева — идея о трех этапах человеческой истории: каждому из них соответствует этика закона, этика благодати и, наконец, этика творчества. Философ утверждал, что, собственно, третий исторический этап начнется после особого откровения, когда в человеке раскроется полнота его творческого потенциала и он станет конгениален Богу, почти что соравным Ему творцом и продолжит творение мира, которое начал Создатель. Человек, по мысли Бердяева, своим творчеством постоянно создает нечто принципиально новое, никогда до этого не существовавшее, не бывшее, более того, даже не укладывающееся в провидение Самого Бога: «Творчество чело­века из ничего, — пишет он в книге «О назначении человека», — нужно понимать в смысле творчества человека из свободы. Во всяком творческом замысле есть элемент первичной свободы человека, ничем не детерминированной, бездонной, свобо­ды, не от Бога идущей, а к Богу идущей. Зов Божий и обращен к этой бездне и из бездны ждет ответа». Эта позиция философа крайне радикальна и, конечно, далека от православного мировидения. Скорее, здесь можно увидеть непреодоленные следы древней христианской ереси — гностицизма.

Гностики считали, что люди делятся на три типа: материальные — это язычники, душевные — обычные христиане, и духовные — это и есть гностики. И если обычные люди должны следовать заповедям, соблюдать нравственные нормы, то гностикам всё позволено. Ведь в них, как они считали, уже обитает божественный дух, который освобождает их из под ярма закона и необходимости благодати. Бердяев отнюдь не призывал к подобному либертинизму (так называли себя сторонники свободной, гедонистической морали. — Прим. ред.), но особая роль, которую он приписывает творцу и творчеству, может поставить художника вне общечеловеческой морали.

В связи с этим стоит сказать и о другой важной составляющей философии Бердяева. Его называют «философом свободы». Мысль о свободе, постоянная рефлексия над ней сквозной нитью проходит через всю его философскую биографию. Он полагал, что свобода — самая важная, центральная категория бытия, что она добытийственна и даже предшествует Самому Богу, делая Его, если так можно сказать, пленником свободы. Один из близких знакомых философа, поэт-символист Вячеслав Иванов, однажды задал своей дочери Лидии такой вопрос: «Может ли Бог создать камень, который Он не может поднять?» И сам ответил: «Да, этот камень — человек с его свободой».

Этот пример хорошо показывает восприятие свободы Бердяевым. Она, как думал философ, выходит за рамки всего бытия, даже за пределы Божественного Промысла. Сам Бердяев в «Самопознании» писал: «Моя философия есть философия духа. Дух же для меня есть свобода, творческий акт, личность, общение любви. Я утверждаю примат свободы над бытием. Бытие вторично, есть уже детерминация, необходимость, есть уже объект».

Именно такое радикальное понимание свободы Бердяев будет отстаивать всю свою жизнь. В христианское предание такое понимание не укладывается, и, скорее, своими корнями снова уходит к гностицизму. Ведь свобода, укорененная в Бездне, становится, по сути, высшим богом, другим по отношению к Богу, а это порождает дуализм.

— Кроме идеи трех периодов в истории человечества и философии свободы, что еще в наследии Бердяева не укладывается в учение Церкви?

— Мы уже немного сказали о критике некоторых мыслителей Серебряного века чрезмерной, как они считали, аскезы в христианской традиции. Известно, что и сам Бердяев считал, что это «мрачная» сторона в православии и даже в связи с этим негативно отзывался о «Добротолюбии» (сборник духовных произведений, написанных разными христианскими подвижниками IV–XV вв. — Прим. Ред.).

Идеалом человека для Бердяева был андрогин, половое разделение связывалось им с первородным грехом. В древнегреческой мифологии существовало представление о том, что когда-то не существовало разделения на мужской и женский пол, а было некоторое существо, которое соединяло в себе оба этих начала. И Бердяев считал, что такая, если угодно, «андрогинность» — идеальная природа человека, что к преодолению полового разделения нужно стремиться. Конечно, эта идея не укладывается в библейское понимание человека, согласно которому Бог изначально задумал и сотворил человека как мужчину и женщину.

Стоит заметить, что, судя по всему, Бердяев был плохо знаком с православной аскетической традицией. Ему вообще свойственен некоторый интеллектуализм, отвлеченность, и, как следствие, плохое знание основ конкретной религиозной жизни. Он видел аскетизм односторонне — только как самобичевание, с характерной для западного христианства мистической экзальтацией. Но ведь настоящий аскетический подвиг научает человека побеждать себя, свой эгоизм, сострадая ближнему. Такой аскетизм не отрицает человека, а наоборот — преображает его.

«Я видел на рабочем столе Бердяева молитвослов»

— Правильно ли я понимаю, что Бердяев, после того как он оказался за пределами России, уже иначе стал относиться к Церкви?

— Действительно, после революции Бердяев в сентябре 1922 года на одном из «Философских пароходов» был выслан из страны. После этих трагических событий — в эмиграционный период — философ сближается с Церковью.

Он становится постоянным прихожанином Трехсвятительского подворья Московской Патриархии в Париже. В это время он вместе со своей женой Лидией Юдифовной поселился в Кламаре, в доме, который позднее был завещан ему одной богатой англичанкой, поклонницей его творчества.

Я бывал в этом доме, в кабинете Бердяева, и видел на его рабочем столе молитвослов. Там есть много закладок, каких-то пометок, что указывает на то, что философ ежедневно молился. В доме была и часовня, где совершали молебны священники, в частности, архимандрит Киприан (Керн), живший на Сергиевском подворье и преподававший в Сергиевском богословском институте. Он был в очень хороших отношениях с Бердяевым.

Интересно еще и то, что здесь, в эмиграции, философ становится фигурой, благодаря которой происходит встреча многих православных, католических и отчасти протестантских интеллектуалов Европы. Это не было случайным, ведь после публикации книги «Новое Средневековье» в 1923 году имя Бердяева стало очень известным в Западном мире. А последующие книги — «Философия свободного духа», «Судьба человека в современном мире», «Я и мир объектов», «Истоки и смысл русского коммунизма» — поставили Бердяева в первый ряд европейских мыслителей. Однако, несмотря на то, что философ общался с протестантскими и католическими мыслителями, сам он до конца жизни оставался православным, посещал воскресные богослужения в храме Трех Святителей в Париже. Справедливости ради нужно заметить, что такая верность православию была связана и с его патриотической позицией.

Высланный из Советской России бессрочно, Бердяев не стал ненавистником своей Родины, какой бы она ни была, пусть даже «красной», большевистской. В кругу эмигрантов он был одним из немногих, кто не спешил разрывать духовные и интеллектуальные связи с Россией. Со временем Бердяев начинает проникаться какой-то симпатией к тому, что происходит в СССР. В частности, ему, как философу коммунитаризма — это философски понятый идеал церковной соборности, — импонировало то, что советская власть пыталась строить социальную систему на принципах нового коллективизма, который, как казалось философу, в чем-то пересекался с его позицией. Нравилось ему и то, какие реформы проводились в области образования и воспитания. Известно, что в 1945 году, незадолго до своей смерти, он даже пришел на прием в советском посольстве в связи с победой в Великой Отечественной войне и пил тост за здоровье Сталина.

Более того, Бердяев был чуть ли не единственным эмигрантом, кто сочувственно отнесся к знаменитой декларации Заместителя Местоблюстителя Патриаршего престола митрополита Сергия (Страгородского). Текст этого документа вызвал недоумение и бурные дискуссии как в церковной среде в СССР, так и среди русскоязычных верующих за границей. Наибольшие пререкания вызвали следующие строки декларации: «Мы хотим быть православными и в то же время сознавать Советский Союз нашей гражданской родиной, радости и успехи которой — наши радости и успехи, а неудачи — наши неудачи». Бердяев, видимо, понимал, что этот документ митрополита Сергия был вынужденной мерой, с помощью которой он надеялся спасти Церковь от полного уничтожения. Хотя многие верующие не смогли принять декларацию и споры о ней ведутся до сих пор.

К тому же, я думаю, Бердяев помнил и самого митрополита Сергия, который председательствовал на религиозно-философских собраниях в Петербурге, и знал его как человека ответственного, умного, богословски одаренного. Нельзя не сказать и того, что для философа Русская Церковь символизировала то единственное, что осталось от былой России, единственный остов, который еще удерживает идеал Святой Руси. В этом смысле значимо то, что свой дом в Кламаре философ завещал Русской Православной Церкви.

— Получается, что Бердяев никогда с Церковью открыто не конфликтовал?

— Нет, можно вспомнить два инцидента, когда философ открыто выступал против официальной церковной иерархии. В первый раз он публично высказался по поводу осуждения имяславия и разгона Андреевского скита на Афоне в 1913 году. Имяславие — это религиозное учение, согласно которому в имени Божием незримо присутствует Сам Бог, как писал об этом схимонах Иларион (Домрачев): «В имени Божием присутствует Сам Бог — всем Своим Существом и (всеми) Своими бесконечными свойствами».

Тогда Святейший Синод постановил, что афонские имяславцы впали в ересь и что нужно немедленно пресечь эти духовные поползновения. С этой целью на Афон был отправлен сначала архиепископ Никон Вологодский, который попытался монахов увещевать, а когда это не удалось — броненосец с пожарной командой, с помощью которой монахов-имяславцев согнали на корабль и насильно эвакуировали из Афона в Россию на одесский рейд. После чего их распустили, а священников лишили сана.

Бердяев, возмущенный этим инцидентом, написал статью, которую не без иронии назвал «Гасители духа». Сразу после публикации на философа было заведено уголовное дело по обвинению в кощунстве. Ему грозило шесть месяцев лишения свободы, однако дело было прекращено, когда началась Первая мировая война.

Здесь, кстати, нужно заметить, что не один Бердяев занял такую жесткую позицию по поводу разгона афонских монахов. В поддержку имяславия выступили «Кружок ищущих христианского просвещения», который возглавлял Михаил Новоселов, уже упомянутый нами, Павел Флоренский, Сергий Булгаков (священником он станет в 1918 году). Поэтому даже в этой ситуации Бердяева сложно назвать этаким «антицерковником». Он отстаивал свою частную позицию, хоть и делал это в довольно резкой форме. Стоит сказать, что сама история изгнания монахов-имяславцев из Афона была намного сложнее. Это не была операция против какого-то вольнодумства иноков — внутри стен скита назрели другие, более приземленные проблемы. Но об этом практически никто — Бердяев, видимо, точно — не знал.

Новый конфликт случился в 1935 году, когда Бердяев был уже в эмиграции. Тогда Заместитель Местоблюстителя Московского Патриаршего престола митрополит Сергий (Страгородский) и Карловацкий Архиерейский Собор (Русская Православная Церковь заграницей. — Прим. ред.) осудили учение протоиерея Сергия Булгакова о Софии. В ответ на это Бердяев снова выступил в печати (в издаваемом им религиозно-философском журнале «Путь») с публикацией «Дух Великого Инквизитора», в которой философ обличил церковную иерархию. В гневном пылу он из этого конкретного случая сделал общие выводы, относительно того, что все епископы всегда выступали против любого разномыслия и высказывания частных богословских позиций. При этом сам философ не был сторонником софиологии Булгакова, однако считал себя обязанным поддержать право отца Сергия на свободу богословского высказывания, вне зависимости от того, соответствует оно догматическим положениям христианства или нет.

Конечно, тут Бердяев погорячился. В текстах церковных документов было подробно разобрано учение отца Сергия, показано в чем по отношению к церковному преданию он допустил ошибку. К тому же свобода и истина — явления нетождественные. Свобода может реализовывать себя как в истинном умозаключении, так и в ложном. Я могу быть свободным и свободно укорениться во лжи, и даже бравировать тем, что никто не может мне этого запретить, но от этого ложь не становится истиной. Вообще, в различного рода полемиках Бердяев был очень страстным, горячим спорщиком.

Бердяев в роли «дежурного»

— Какими проблемами Бердяев интересовался в эмиграционный период?

— В период между двумя мировыми войнами Бердяев выполнял роль своеобразного «дежурного», который откликался на самые разные вызовы европейской и христианской культуре, предупреждая о надвигающихся угрозах и кризисах.

Так, например, он написал очень едкую рецензию на книгу «Религиозный путь русской мысли», автором которой была Юлия Николаевна Данзас — католическая монахиня, которая прошла десятилетнюю каторгу на Соловках и только чудом сумела выбраться из СССР во Францию. Её работа была написана в совершенно чаадаевском вкусе — с постоянными упреками России, которая, по ее мнению, изначально пошла не тем путем, связав себя с православием и деспотизмом.

До этого, в 1927 году, происходит особенное для интеллектуальной Европы событие — в свет выходит книга Мартина Хайдеггера «Бытие и время». Это была очень глубокая, серьезная работа, связанная с духовным европейским кризисом, потерей религиозной основы жизни. Хайдеггер, который был атеистом, говорит о забвении бытия, потере истины, которую он пытается вернуть на путях внерелигиозной онтологии (учения о бытии). И снова Бердяев пишет критическую рецензию на эту книгу.

Я уже упоминал книгу «Новое Средневековье», которая в 1923 году принесла русскому философу европейскую известность. Она во многом пророческая. В ней он писал о крушении новоевропейского гуманизма и индивидуализма, кризисе идеалов Просвещения и надвигающемся новом типе культуры, где на первый план выходит коллективное, а ясные идеалы рациональности сменяются на магическую религиозность: с факельными шествиями на стадионах, воскрешением различных архаических религий, мистицизма и оккультизма, непреодоленного язычества и арианства, чем будет отличаться немецкий национализм.

И любимая бердяевская тема — в том числе его учение о духе — может быть прочитана как своеобразное предостережение от соблазнов той эпохи. Бердяев совершенно неожиданно предлагает рассматривать свободу укорененной не в воле (проблема свободы воли — одна из ключевых проблем философии), а в духе. Возникает вопрос: а каков этот дух? И оказывается, по мысли Бердяева, что дух совсем необязательно должен быть «Святым». Иногда свобода коренится в том, что противоположно Святому Духу — в «духе злобы богопротивной».

Такой дух порождает темную, злую, разрушительную для человека и мира свободу. Не всякая духовность положительно влияет на личность. Есть и инфернальная (демоническая) духовность, основанная на культе смерти и разрушения. Она в конечном итоге приводит человека к гибели. Поэтому, считал философ, необходимо не терять способности различения духов, особенно когда мы сталкиваемся с творчеством писателя, поэта, художника или музыканта. Не всякое творчество стоит пропускать через себя. Нужно учиться различать его внутренние духовные корни.

Мыслитель реагировал не только на крупные события в европейской культуре, но и на ростки русской культуры в эмиграции. Ведь помимо профессоров, которые были высланы из России вместе с ним, вдали от Дома оказались еще и молодые, двадцатилетние люди. Они ничего не успели сделать в России и начинали свой творческий путь в русском Париже, русском Берлине, русском Белграде. Бердяев сумел открыть для широкого круга читателей одного талантливого представителя этого молодого поколения русской эмиграции — замечательного христианского писателя и поэта Бориса Юлиановича Поплавского, который прожил всего 35 лет и трагически погиб. Философ написал пронзительный текст, посвященный его дневникам, и так сумел привлечь общественное внимание к наследию этого русского поэта и писателя.

«Бердяев не ставил знака равенства между коммунизмом и православием»

— Если Бердяев так чутко реагировал на метаморфозы европейской культуры, то, наверное, и большевизму дал какие-то оценки…

— Действительно, в своих поздних книгах Бердяев попытался взглянуть на большевизм как на искаженный продукт русской идеи, как на своеобразный русский «мессианизм» — извечное для русского сознания стремление к предельному, особую эсхатологию (учение о конечных судьбах мира и человека. — прим. Ред.), подменяющую Царство Божие земным царством коммунизма, Третий Рим — третьим Интернационалом. Для Бердяева большевизм — религиозный феномен и духовная болезнь, которая при этом сохранила в себе определенные русские интонации, особенности русского менталитета.

В пику модному сегодня тренду нужно сказать, что в своей книге «Истоки и смысл русского коммунизма» Бердяев не ставил знака равенства между коммунизмом и православием. Да, некоторые православные идеи в коммунизме присутствуют, но в искаженном виде. Большевики, например, полагали, что Царство Божие можно основать здесь, на земле. Они полагали, что этот масштабный проект можно осуществить при помощи новых экономических отношений.

В православии же ценностные приоритеты выстроены совершенно по-другому. Сначала должны произойти изменения в духовной природе человека, а уже после этого может преобразиться форма его быта и существования, но речь идет не о Царстве Божием на земле.

В православии нет свойственного коммунизму экономического детерминизма. Христианин устремлен в жизнь вечную, к укоренению в Боге. Коммунист же стремится утвердить себя в бесконечности поколений, которые, как показывает история, чаемого коммунистами экономического благополучия так и не достигают. Заметим, что это взгляды человека, который прекрасно знал марксизм и русскую историю. Поэтому прочитать эту книгу Бердяева будет очень полезно. Важно попытаться вникнуть в его логику — логику бывшего марксиста.

— Есть ли у Бердяева идеи, которые можно было бы назвать актуальными для современной Церкви?

– Некоторые мысли русского философа действительно можно назвать востребованными сегодня. В частности, для тех, кто задумывается над феноменом православного братства как формой определенной духовной жизни общины. Мы ведь часто произносим слова «приходская община», имея в виду просто «прихожан» и «захожан», которые в храме появляются эпизодически, но при этом совершенно атомарны, то есть оторваны друг от друга. Да, они связаны Чашей, из которой приобщаются Тела и Крови Христовой. Но вот что они делают в остальное время, имеют ли какое-то общение друг с другом, мы не знаем.

Это, безусловно, большая проблема, и в связи с этим у многих сегодня возникает вопрос: какую роль играет или должна играть община и дружба в Церкви? И здесь некоторые бердяевские идеи особенным образом актуализируются.

Философ полагал, что между «сообществом» и «обществом» существует огромная разница. В обществе люди отчуждаются друг от друга, становятся социальными атомами. Помимо общих экономических и социальных интересов их больше ничего не связывает. А вот в «сообществе» все иначе. Здесь люди прекрасно друг друга знают: они постоянно и помногу общаются, спешат на помощь, интенсивно взаимодействуют. Это совершенно другая форма общения — более тесная, даже домашняя. И Бердяев всегда очень болел именно о таком общении и считал, что реализация такой модели «сообщества» в церковной жизни необходима. Хотя сам философ — как бы парадоксально это ни звучало — был человеком очень одиноким, как он сам и признавался в «Самопознании».

«Иногда Бердяев выполнял функцию интеллектуального тарана»

— Что верующий человек, на Ваш взгляд, может почерпнуть из из наследия Бердяева?

— В первую очередь — смелость его мысли. Это очень важно. Бердяев никогда не мыслил по шаблону. Он был, как сказал однажды Толстой о другом философе, «разбивателем стекол». При этом Бердяев не стеснялся корректировать или же вовсе менять свою точку зрения. Он умел признать свои ошибки. Смелость ему понадобилась и для того, чтобы проделать чрезвычайно напряженную и талантливую работу над анализом, разбором и критикой тех современных ему мировоззрений, которые были глубоко противны христианству.

Иногда Бердяев выполнял функцию интеллектуального «тарана». Так, в своей работе «Философия свободного духа» он раскритиковал различные формы оккультизма и псевдодуховной философии. Эти страницы остаются актуальными и для наших дней, ведь и сегодня люди часто предпочитают эзотерику и другие, прямо скажем, опасные формы духовной жизни традиционному христианству и церковности.

Наверное, Бердяев очень важен, интересен и полезен нам как критик модерна. Будучи свидетелем разнообразных бурлений в культурном пространстве первой половины XX века — перед его глазами зародились супрематизм, кубофутуризм, конструктивизм и т. д., — философ писал, что все это может привести к разрушению образа человека, его деконструкции. Он полагал, что современные ему художественные произведения демонстрируют, что человек теряет свою человечность. Он как бы уходит из поля искусства, не находит в нем своего отражения. Мне кажется, глядя на состояние современного искусства, что эти опасения Бердяевы остаются злободневными и сегодня.

Наконец, важнейшая тема бердяевской мысли — объективация — заслуживает особенного внимания. Дальним «родственником» объективации Бердяева является термин Карла Маркса «отчуждение», с помощью которого диагностируется оторванность человека от собственного продукта труда и от своей собственной человеческой природы. Объективация, по Бердяеву, порождает не просто социальную и экономическую несправедливость, но и является болезнью духа. Реальность распадается на две части — мир субъектов и объектов. Мир объектов воспринимается как нечто внешнее, постороннее и чуждое нам.

Для человека в таком объективированном мире чужим становится и область политики, и искусства, и образования, и социальности. Он перестает пропускать через себя работу, свое дело. Ничто его не увлекает. Любой труд кажется тяжелой каторгой. Все действия и поступки он совершает только ради получения дохода. Таково, по мнению Бердяева, состояние современного человека.

Объективация особенно опасна в религиозном мире, когда человек приходит в храм и воспринимает свою церковную жизнь как последовательность механических действий, которые он должен совершить, но которые никак не относятся к сущности его внутреннего мира, к его нравственному состоянию. Предмет религиозной веры для него лишь объект, с которым он взаимодействует только на внешнем уровне, без глубокого погружения в церковную жизнь, в Богообщение.

Но, наверное, самое мощное ощущение, которое оставляет после себя философия Бердяева, — это высота человеческого призвания, о котором он постоянно пишет. Все наследие русского мыслителя пронизано единым торжественным призывом: человек свободен и он самим Богом уполномочен стать творцом, реализовать свое божественное призвание, упрочить свое достоинство. При этом Бердяев, постоянно вспоминая о Великом инквизиторе из романа «Братья Карамазовы» Достоевского, нас предостерегает: «Человек легко отказывается от свободы во имя спокойствия и благополучия, он с трудом выносит непомерное бремя свободы и готов скинуть его и переложить на более сильные плечи».

– Что бы Вы порекомендовали читать в первую очередь из наследия Бердяева?

– Прежде всего — «Самопознание». Это его автобиографическая книга, в которой можно узнать не только о том, что пережил философ, но и каким был тот культурный пейзаж, на фоне которого он мыслил и существовал. Бердяеву же ведь очень повезло: как мы уже сказали, он был включен в культурный процесс Серебряного века, жил в Петербурге и Москве, общался с философом и поэтом-символистом Вячеславом Ивановым, бывал на его знаменитой «Башне» (дом на пересечении Таврической и Тверской улицы, где устраивались «Ивановские среды» на которых бывали многие именитые деятели Серебряного века. — Прим. ред.), участвовал в рукописном журнале «Бульвар и переулок». Интересно, что в рамках концепции этого журнала «бульвар» был символом культурного «мейнстрима», «ура-патриотизма» начала Первой мировой войны. А «переулок» символизировал какие-то потаенные уголки сознания, где роятся парадоксы, не утихла боль, где нет неизбывного, свойственного «проспекту» оптимизма. Бердяев в этом журнале выступал как раз в качестве философа «переулка». Есть в «Самопознании» глава, где он описывает и оценивает основные темы своей философии: одиночество, свобода, тоска.

Для людей, может быть, не особенно связанных с философией, конечно, стоит познакомиться с книгой «Русская идея». На ее страницах философ пишет, например, о женственности русской культуры, которая выражается в ее способности уступать каким-то внешним влияниям и веяниям. Тем не менее совсем необязательно, что все те черты, которые Бердяев в этой книге приписывает русской культуре, ей присущи в действительности. Быть может, скорее через них проступает портрет самого Бердяева, чем собственно русской культуры.

Затем я бы очень советовал прочитать работы, написанные философом в первые постреволюционные годы. Незадолго до высылки Бердяев пишет «Философию неравенства» и «Новое Средневековье». Это был совершенно особый период истории, время безденежное, в каком-то смысле бесперспективное, когда, по воспоминаниям Бердяева, в его квартире в Большом Власьевском переулке на Арбате собиралось много гостей, а предложить им, кроме пустого чая и, может быть, морковных котлет, было нечего. Однако, несмотря на внешнюю нищету, люди просто кипели различными идеями, проектами, грандиозными планами.

Кроме того, я бы очень советовал прочитать книгу «Константин Леонтьев. Очерк из истории русской религиозной мысли» и прежде всего потому, что это удивительный портрет прекрасного русского человека — очень яркого, сложного, которого одни считают самым православным среди русских философов, а другие, наоборот, — самым не православным.

Более ранняя книга, которая была написана Бердяевым еще до революции и вышла в издательстве «Путь», — «Алексей Степанович Хомяков». Это великолепная биография патриарха русского славянофильства, написанная с какой-то неизбывной симпатией к Хомякову, этому даровитому помещику, собачнику, гомеопату, изобретателю сеялки, специалисту по рыбалке, богослову, историку, философу, поэту. В этой работе с наибольшей силой ощущается тоска Бердяева по той органике русской культуры, которую его время уже утратило.

Но в то же время надо помнить, что Бердяев — это философ, и философ со своеобразной формой мышления. Такие работы, как «Философия свободы» или «Я и мир объектов», «Философия свободного духа», представляют собой жемчужины бердяевского творчества. Стиль изложения Бердяева публицистичен. Он часто ходит по кругу, возвращается к одним и тем же идеям. Иногда даже повторяется. Он пишет иногда как будто в самоупоении, в творческом экстазе. Иногда это даже производит впечатление какой-то праздности, даже пустоты — будто человеку нечего сказать. Но это не так. На самом деле за каждымй бердяевским повторением мысли есть определенный смысл, своя глубина, к которой нужно прислушаться, помня о том, что Бердяев очень разный. К каким-то идеям философа верующему человеку стоит относиться настороженно, но большая часть его наследия может приоткрыть совершенно новые глубины, значимость которых сложно переоценить.

На заставке использован портрет Юрия Селиверстова