Несколько лет назад я участвовал в программе «Культурная революция». Говорил довольно много, но, как оказалось потом, в процессе монтажа мои слова сильно порезали, остались лишь отрывки, вырванные из контекста. В итоге мысль исказилась до неузнаваемости. И теперь журналисты тиражируют «информацию», будто Юрий Вяземский считает атеистов больными и животными. Знакомые и читатели либо недоумевают, либо упрекают.
Возникло недопонимание. Нужно объясниться: что же я на самом деле говорил в той «Культурной революции». Кстати, ровно то же самое я каждый год говорю студентам МГИМО на лекциях по культурологии.
По моему убеждению, главное отличие человека от животного — это религия. Человека называют homo sapience, но, разделяя человека и животных, я предпочитаю называть его homo religiosus. А одна из целей религиозного познания — осмыслить связь времен. То есть, соединить прошлое, настоящее и будущее. Для человека яркого и взыскующего мысль о том, что его больше никогда не будет, — в принципе ненормальна, болезненна и противоестественна. Для чего ты всю жизнь тогда трудился, ставил цели, прикладывал усилия? И точно также человеку очень не хочется, чтобы умирал его близкий. Смириться с мыслью, что близкого больше нет — невозможно. Он ушел навеки, и его никогда не будет? Это немыслимо! Моя мама, дорогая и любимая, — и есть этот безжизненный труп?! Нет! Человек внутренне хочет жизнь своего близкого продлить.
Если вспомнить историю и древнюю археологию, то мы увидим, что фиксация появления на земле человека связана с появлением кладбищ. Это первые памятники человеческой культуры. Причем первые кладбища, по свидетельству некоторых очень солидных ученых, находились в самих жилищах или рядом с ними. То есть, человек специально приближал покойного родственника к себе, а не отдалял.
У животных кладбищ нет. Да, крысы закапывают своих умерших сородичей, но делают это — внимание — в целях санитарии. Зарывают — и никогда больше на это место не возвращаются. Умер — и умер, до свидания.
Происходит так у нас? Слава Богу, нет. Даже неверующий хоронит своего родственника по тому или иному обряду — а это уже ритуал. Тем более, если после этого устраивают поминки и приглашают людей на девять и на сорок дней. Кто-то занавешивает зеркала или ставит рюмку водки с куском черного хлеба. Это тоже ритуал. В отличие от крыс, мы хороним человека не для того, чтобы никогда на кладбище больше не возвращаться, а наоборот — чтобы было конкретное место, куда прийти и навестить.
Из этого я делаю вывод, что человек, который так относится к смерти ближнего, не может быть атеистом в чистом виде. Потому что атеист в чистом виде не должен был бы хоронить своего родственника — ведь для него это не более, чем разлагающаяся материя. Он должен был бы вызвать спецкоманду, сдать им труп и забыть об этом. Вот крыса, закапывая сородича и забывая о нем навсегда, проявляет себя как честный и последовательный атеист в чистом виде. А нормальный человек таким быть не может.
Атеистом на уровне животного, по моему мнению, может быть только человек, психически нездоровый. И у меня была одна такая дальняя знакомая, которая являла собой пример чистой атеистки: она не пошла на похороны сына, вообще не ходила на кладбище, ей было наплевать… Она была психически больной, с ней работали врачи. И когда на "Культурной революции" меня спросили: «Что же с ней делать», я ответил: «Лечить надо, она больная…»
Но так получилось, что после монтажа в программе остался только эпизод, где я вскакиваю и говорю, что атеист — это больное животное, которого надо лечить. Как будто Юрий Вяземский считает всех атеистов мало того, что животными, так еще и больными.
В той же программе я говорил о том, что религиозное познание мира — в той или иной форме — заложено в каждого человека. Эта как бы комната — как и комната-наука и комната-искусство — есть в культурном здании любого. Другое дело, что содержимым этих комнат человек может не пользоваться и, например, решить: в комнату-религию я входить не буду — я человек нерелигиозный. Но комната-то от этого никуда не денется, как бы человек сам с собой ни играл. И если в этой комнате нет традиционной религии (Христа, Будды, Аллаха и т.д.) — значит, там поселился кто-то другой. Это может быть Воланд. Это могут быть Ленин со Сталиным — в этом смысле марксизм-ленинизм был квазирелигией. Это может быть черная кошка. А что самое страшное, в этой комнате может жить некий сверхчеловек, которому все позволено и Бог ему только мешает (на эту тему даже нет смысла распространяться: достаточно почитать «Бесов» Достоевского — там подробнейшим образом разработано и показано, чем такое заканчивается). Более того, этот божок, который проживает в комнате-религии, если там нет Бога, — очень часто таится от нашего сознания. Благодаря психологам, мы знаем, что сознание составляет лишь часть нашей психики, а есть ведь еще предсознание и бессознательное. То есть, прятаться этому карманному божку очень удобно. И двери комнаты-религии как будто закрыты, и складывается ощущение, что и самой комнаты нет.
Но все меняется, когда человек оказывается в критической ситуации: перед лицом смерти что-то происходит — и эти двери комнаты-религии распахиваются. Мой отец — замечательный психофизиолог Павел Симонов — провозглашал себя атеистом. Однажды мы летели с ним вместе на самолете — и самолет провалился в глубокую воздушную яму. Это длилось несколько секунд, но по ощущениям на борту — целую вечность. Пошла вибрация на крылья, женщины закричали. И я увидел, что мой папа сидит и молится: его губы шевелятся. Когда самолет стабилизировался, я спросил отца, что он делал. Он ответил, что молился обо мне: дескать, он-то уже прожил интересную жизнь, а сын — еще молод, «пусть хотя бы он выживет». Я спросил, кому же он молился. Он ответил, что молился так: «О ты, святая Ядвига и вы, индейские боги…» Мой отец на четверть был поляк и очень любил студентов, а в Польше покровительница студентов — святая Ядвига. А индейские боги оказались с ней рядом, потому что в свое время папа девять месяцев стажировался в США и был там в музее, где стояли статуи индейских богов. О той поездку он сохранил самые теплые и светлые воспоминания: молодость, Калифорния, влюбленность… И перед лицом смерти все это вышло из комнаты-религии, которую мой отец, как ему казалось, замуровал.
