В Венеции я впервые прочла эссе «Набережная неисцелимых». Точнее, я читала его прежде, когда была студенткой, но тогда Венеция для меня была мифом о загробной жизни. Эссе висело в воздухе. Не помню где, но я читала, как сам Бродский рассказывал об истории его написания: речь шла о том, что ему заказали эссе, дали на это определенный срок и неплохие деньги. Кроме того, я читала и слышала, что Бродский любил Венецию — и это факт: он часто там бывал и просил себя там частично похоронить.… Но что-то не состыковывалось: ведь он совсем не сентиментальный человек, — ну не курсистка же он, чтобы что-то обожать — какие-нибудь ленточки, кружева, бантики и фасады. И я понимала, что мне не хватает простого — посмотреть на Венецию. Я увидела Венецию и, наконец, поняла.
Замечу, никакого особого обожания в этом эссе нет. Единственное чувство, которое сквозит в нем, — отвращение. В том числе к себе. Видно, как он с добросовестностью профессионала вставляет чуть ли не из путеводителя туристические восторги венецианскими фасадами. Потом вдруг всплывают строчки о трудоустройстве итальянских безработных и… тоска.
Тоска.
Когда говорят, что Бродский любил Венецию, то как бы подразумевается, что он любил ее, предпочитая всем остальным городам мира. Легко ведутся на это венецианцы, которых все любят, и легко поверить в это нам, сегодняшним.
Представим себе Бродского — советского человека из нищей обшарпанной коммуналки, из глухой архангельской деревни, оказавшегося в тысяча девятьсот семьдесят каком-то на Манхэтенне (тоже невеселое местечко), и сразу после этого — Венеция. Это как оказаться внутри сказки про папу Карло: башенки, гобелены, кукольный театр — только без Карабаса с плеткой, а больше-то он нигде и не был.… И тоска…
Когда сидишь на набережной канала Дзакария, дистанция от твоего глаза до другого берега кажется такой же, как от Дворцовой набережной до Кронверкской. И вода такого же цвета. И запах каналов, заросших по краям водорослями, такой же, и линия, которая разделяет воду и небо, — это как в другом порядке выстроенная панорама: вот купол, вот шпиль Петропавловки, вот пилястры Эрмитажа, вот Зимняя канавка, внимательнее направо — Кресты, а еще одно движение глаз — промзона. И так же сыпется штукатурка со стен, и влажные пятна под окнами, решетки в первых этажах.… И тоска.
Ненавидел он Венецию, и умирать пришел на Васильевский остров, на 8-ю линию. Это его он мучительно искал сквозь туманный венецианский воздух.
Интересно: там бывает туман — в Венеции? Конечно. Он же пишет об этом. Туман. И по этому туману плывет в тоске неизъяснимой Васильевский остров.
Он любил Петербург.
Пару лет назад я начала искать документы, по которым могла бы проследить судьбы своей семьи. Мне удалось нащупать следы своего прадеда. Накануне войны он был сослан из Петербурга в Вологодскую область. Я нашла это место — глухая деревня, десять километров от ближайшего райцентра с чарующим названием Чарозеро. Давно заброшенные избушки чернели на фоне леса, и расстояние между дорогой и домом, где он умер, было покрыто таким слоем снега, что преодолеть его можно было только на «буране». По санному следу я прошла, наверное, четверть пути и остановилась. Я видела своего прадеда только на светло-коричневой фотографии, и дедушку, сгинувшего где-то в бухте Нагаева, знаю только по рассказам мамы, никогда не чувствовала с ними внутренней духовной связи и всю исследовательскую работу делала только ради детей и из чувства долга, которое у меня сильнее эмоций.
Я встала напротив дома «на опёнках», указанного старожилами. Чувство неизъяснимой тоски охватило меня — я физически ощущала, как это было, как к этому месту на санях подвезли немолодого петербургского интеллигента, словесника, преподавателя Ларинской гимназии. Он был болен туберкулезом и, видно, знал, что умирает. Он остановился на этом самом месте, смотрел на эти двадцать домов и на тот окраинный и понимал, что это и есть конец его жизни.
И тоска….
Что он угадывал, о чем думал, глядя сквозь этот снежный туман над лесом, мерещились ли ему купола, Петропавловский шпиль, пилястры, Васильевский остров?
Бог весть...
* * *
Ни страны, ни погоста
не хочу выбирать.
На Васильевский остров
я приду умирать.
Твой фасад темно-синий
я впотьмах не найду.
между выцветших линий
на асфальт упаду.
И душа, неустанно
поспешая во тьму,
промелькнет над мостами
в петроградском дыму,
и апрельская морось,
над затылком снежок,
и услышу я голос:
— До свиданья, дружок.
И увижу две жизни
далеко за рекой,
к равнодушной отчизне
прижимаясь щекой,
— словно девочки-сестры
из непрожитых лет,
выбегая на остров,
машут мальчику вслед.
Иосиф Бродский
1962 г.
