На полях романа Юрия Вяземского
На полях романа Юрия Вяземского «Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник» первый заместитель главного редактора «Фомы» Владимир Гурболиков рассуждает о возможности и необходимости существования романа о Христе в литературном пространстве, а также о том, какую роль играют такие произведения в нашей жизни.
Я прекрасно понимаю, что введение событий Евангелия в художественное произведение — дело рискованное и зачастую чреватое творческой неудачей. И лично мне до последнего времени не приходилось читать такие художественные произведения, которые, непосредственно затрагивая евангельскую тему, давали бы мне, читателю, нечто большее, чем чтение самого Нового Завета. Исключение составил «Сын Человеческий» отца Александра Меня, после которого передо мной будто в один миг распахнулись двери в мир Православной Церкви — но это все же книга историко-публицистическая и апологетическая, а не роман или игровое кино.
В искусстве такие попытки делались неоднократно. Я что-то читал, смотрел — но на первый взгляд, ничто меня не «зацепило» — за исключением, может быть, некоторых моментов из «Мастера и Маргариты». При всей неправде «романа о Понтии Пилате», при том, что Булгаков (или Мастер?) извратил евангельскую историю (и скорее всего, намеренно) — сильное и страшное впечатление осталось во мне от мастерски выписанной и трагичной грозы над горой распятия, в момент смерти Иешуа на кресте. В свое время я был просто потрясен этой сценой — в юности, еще до крещения. Но с тех пор произведения, где евангельские события включены в ткань повествования, не производили на меня впечатления. По крайней мере, так мне казалось. И на первый взгляд, всё сказанное — очевидная прелюдия к тому, чтобы признать: художник, делающий попытку обратиться к событиям земной жизни Христа — обречён. Но я не стану спешить с выводом.
Во-первых, потому, что трудно не заметить: именно в подходе к изображению новозаветных событий XX век и первое десятилетие XXI века стали временем великого противостояния. С одной стороны оказались фальсификаторы, авторы художественных апокрифов. С другой — художники, стремящиеся сквозь ткань произведения вернуться к духу и букве Евангелия. В обоих лагерях есть не только ничтожества и посредственности, но и большие мастера, даже гении. А вольными или невольными участниками развернувшейся борьбы стали не сотни и не тысячи — сотни миллионов читателей и зрителей!
Во-вторых, сколько бы ни было у меня сомнений относительно качества этих произведений, было бы ошибкой считать, что если только булгаковская гроза над Ершалаимом заставила меня забыть обо всем, то остальные романы и фильмы прошли мимо ума и сердца. Разве мог я равнодушно слушать рок-оперу «Иисус Христос — суперзвезда»? Неужели попытка Борхеса оправдать Иуду, оболгав Христа, не заставляла меня вступать в жаркие споры? Разве все равно мне было, какой фильм смотреть — «Код да Винчи» или «Страсти Христовы»?..
Как раз с момента появления фильма Мела Гибсона вопрос о мотивах обращения художников к Евангелию стал представляться уже более чем серьезным для понимания происходящего. Что происходит? Зачем и почему это делается? Почему попытка войти (иногда с верой во Христа, иногда безверная и воровская) в евангельскую «дверь» оказалась так востребована именно в последние века и десятилетия?
Роман Юрия Вяземского для меня стал неким окончательным подтверждением: для нашей эпохи возвращение искусства к темам Евангелия — не просто неслучайно, но крайне важно. И важно прежде всего для литературы, потому что, хотя в кино эта тенденция более заметна, в основе киноискусства по-прежнему лежит текст...
Вообще, вопреки распространенной точке зрения, я убежден, что роль чтения в наши дни только увеличивается. И не только чтения — любого искусства. Связано это с тем, что в нашей жизни постоянно увеличивается доля «виртуального», мы все больше воспринимаем действительность сквозь призму интернета, телевидения, кинематографа, литературы — и все меньше сталкиваемся с «живой жизнью» непосредственно. Не только искусство кино и телевидения, но и чтение (проблему качества читаемого пока оставим в стороне) стало занятием массовым, общенациональным, и это совершенно новый фактор в мировой истории. Множество людей живет погружением в мир вымысла, в пространство художественных произведений, очень разных: от компьютерных игр до серьезных романов. И здесь есть одновременно и угроза, и надежда. Причем надежда для нас заключается в том, что сами творцы «грёз» укажут людям на то, что виртуальность по-прежнему остается не более чем иллюзией, а жизнь — жизнью; что Истина — как бы ни изощрялись писатели и режиссеры — неизменна с начала времен. Но пока в виртуальном, в художественном пространстве слишком много, чудовищно много лжи. И литература, и кино создают все новые мифы и апокрифы, а людям крайне трудно отделить правду от вымысла. Как трудно нам в реальной жизни решать свои жизненные проблемы: создать семью, воспитывать детей, трудиться, строить отношения с окружающими — так же трудно человеку сквозь всю эту виртуальность прийти в живое пространство веры, вернуться из путешествия по «апокалиптической» чуши — к Евангелию.
Конечно, мы можем сказать: это же так просто — откройте Евангелие, прочитайте, и всё вам станет ясно. Увы, прежде, чем человек доходит до такой, казалось бы, простой и ясной мысли, его зачастую успевают увести в другую сторону. Он раньше узнает псевдонаучные или оккультные байки о Христе, чем откроет Книгу, которая повествует о Благой Вести и говорит о смерти и воскресении Спасителя.
Еще до середины XX века, особенно если говорить не о советской литературе, а о европейской, евангельские аллюзии в произведении воспринимались читателем достаточно ясно и подчеркивали суть авторского послания. Наиболее яркий пример – «Хроники Нарнии» Клайва Льюиса. Английские дети, читавшие эту сказку, понимали, кто такой лев Аслан. Они даже писали Льюису письма: а кому же нам верить – Христу или Льву? Эта определенность аллюзий даже сбивала их с толку. А вот для наших детей, которые читают «Хроники Нарнии» сейчас, если они незнакомы с Евангелием, совершенно неочевидно то, что заложил в свое произведение Льюис – хотя в любом случае эта сказка задает направление в сторону Евангелия. Такое непонимание особенно характерно для нашей страны, но становится все более актуальным и для западного мира, стремительно забывающего свои христианские корни.
Вновь вспомним «Мастера и Маргариту». Роман Мастера (а вернее сказать, роман Воланда) полностью искажает евангельскую весть, все ставит с ног на голову. И до сих пор ведутся споры, какую же позицию занимал сам Булгаков. На мой взгляд, споры эти ничем не разрешатся, потому что мы не знаем и вряд ли когда-либо узнаем, для какого читателя писал Михаил Афанасьевич. Сын профессора Киевской духовной академии прекрасно знал евангельский контекст. Современный человек, если он с Евангелием незнаком, воспринимает «Мастера и Маргариту» очевидно не так, как предполагаемый читатель, к которому обращался Булгаков.
Вот так, все более виртуализируясь, люди не в состоянии отличить анти-евангелие от Евангелия, потому что они, к сожалению, прочтут анти-евангелие раньше. Они незнакомы с церковной традицией толкования Священного Писания. Они все больше и больше уходят в виртуальное восприятие тех событий. Это сделать проще, это и художнику легче, особенно художнику бесчестному. И мы видим, как на этой почве произрастают целые леса «клюквы»: все эти пресловутые коды и последние искушения.
Вот так, все более виртуализируясь, люди не в состоянии отличить анти-евангелие от Евангелия, потому что они, к сожалению, прочтут анти-евангелие раньше. Они незнакомы с церковной традицией толкования Священного Писания. Они все больше и больше уходят в виртуальное восприятие тех событий. Это сделать проще, это и художнику легче, особенно художнику бесчестному. И мы видим, как на этой почве произрастают целые леса «клюквы»: все эти пресловутые коды и последние искушения.
Но на пути лжи начинает подниматься новая художественная волна. Все больше творческих людей осознают, что евангельское пространство нуждается в девиртуализации, и что это пространство, независимо от эпохи, по-прежнему невероятно плодотворно для взгляда на сегодняшний мир и на самих себя.
Первая такая попытка девиртуализации – «Страсти Христовы» Мела Гибсона. Фильм этот можно сколь угодно критиковать, но тем не менее это уникальный для кинематографа случай такого мощного, про-Евангельского влияния на десятки миллионов людей. Причина в том, что Гибсон, снимая художественный фильм, горячо веровал тому, о чем свидетельствовал, и стремился выйти из виртуального пространства к правде Евангелия. И вполне возможно, именно благодаря воздействию этого фильма веры спустя пару лет таким смехом была встречена многими киноверсия «Кода да Винчи». Многие, очень многие поверили свидетельству Гибсона о Христе. Уверовали немногие, большинство осталось при своих прежних взглядах, потому что никакой фильм сам по себе не заставит уверовать. Но глубокая подлинность происходящего, произрастающая из внутреннего убеждения режиссера в том, что так оно все и было, зрителю безусловно передалась.
Тот же смысл я вижу в появлении романа «Сладкие весенние баккуроты. Великий понедельник» – первого романа из задуманного Юрием Вяземским цикла. В начале чтения многое меня шокировало и провоцировало – и нарочитый интеллектуализм, и насыщенность диалогами, и образы некоторых апостолов.
Но в процессе чтения мое восприятие все более менялось. Во-первых, просто потому, что роман хорошо написан. Во-вторых, я вдруг ощутил, насколько же стыдно и глупо отрекаться от философского, интеллектуального романа – той самой традиции, которой следовали и Достоевский, и Лев Толстой, отчасти тот же Булгаков, и множество прекрасных зарубежных писателей. Должны ли мы отринуть эту попытку выйти за привычные уже рамки «триллера», «боевика» в пространство философского романа (кстати, обладающего «пружинистым» и острым сюжетом)? Для меня оказалась ценной и дорогой сама возможность вернуть – через новую книгу – связь с этой самой важной, глубокой и живой литературной традицией.
И наконец, в-третьих, читая «Великий понедельник», я все больше ощущал себя причастным к этому кругу спорящих, сомневающихся и борящихся людей. Апостолов – и состоявшихся, и отвергнувших Христа, и «просмотревших» Его в суете сует. Должны ли мы отказаться от попытки понять апостолов? Вернее, можем ли мы через понимание апостолов – при всей очевидной невозможности понять их путь полностью, «стопроцентно», – соприкоснуться с Тайной, которой был для них Христос? Неужели мы сами, когда читаем Евангелие, не задаемся теми же вопросами, какими задаются герои этого романа?
Носителем вести о Христе в каком-то смысле является каждый человек. И каждый человек может принять Христа. Я вновь и вновь понимал это, читая. Зачем в романе Понтий Пилат? Зачем там иудеи, замышляющие против Христа? Да потому что каждый из них мог стать апостолом. И каждый из нас может стать – каждый, кто начинает веровать во Христа. Каждый человек, обращающийся ко Христу, где бы и когда это ни случалось, в некотором смысле повторяет апостольский путь. Каждый проходит через горнило сомнений – даже во время чтения Евангелия. Читая, я видел, как трудно и честно сердце и разум ищут ответы – и как благодаря этому происходит изучение самого себя, как происходит внутреннее покаяние. Ведь в любом из нас есть что-то от каждого из апостолов. Испугавшихся. Отрекшихся. Предавших – ведь часто есть в нашей душе (увы, но это так!) и несчастный Иуда ... Бывает, что эти мучительные вопросы еще долго живут в человеке, уже принявшем Христа. Просто чаще всего их не высказывают вслух. И в этом плане роман очень правдив.
Всякому читателю роман, как мне кажется, может дать пищу для размышлений. С одной стороны, повторюсь, он содержит в себе достоинства серьезного, классического романа (а такие произведения, вопреки распространенному предубеждению, по-прежнему нужны и востребованы). С другой – здесь найдена адекватная интонация, здесь выдержан такт по отношению к евангельским событиям, к образу Самого Христа.
Может быть, мое мнение кому-то покажется радикальным — но я и впрямь убежден, что роман Юрия Вяземского достоин булгаковского произведения, к которому апеллирует его название (ведь «Сладкие весенние баккуроты» неслучайно отсылают нас к роману «Мастер и Маргарита»). Однако, подчеркивая эту связь, Юрий Вяземский вновь и вновь возвращает читателя, увлеченного «романом Мастера», к правде Евангелия. Он словно говорит ему: «Ты читал Евангелие глазами Воланда. А вот так это видится не по Воланду». И в это автор верует. Не просто верит, но верует.
Читатель может, разумеется, не разделить веры автора — но он не может не почувствовать его искренности. Каков будет при этом духовный выбор — мы знать не можем, это всегда тайна. Но, на мой взгляд, здесь он может сделать очень немаловажный вывод: этот автор верит тому, что он говорит. И у него нет желания лгать. А значит — здесь, вероятно, есть дверь, ведущая из мира вымысла в подлинную Жизнь, к Истине, которая неизменна. И в эту дверь можно войти...
