Лет до десяти я постоянно гуляла во дворе — у нас была замечательная компания, поэтому друзья-приятели мною ценились гораздо больше, чем игрушки. Однако долгими зимними вечерами или во время затяжных детских болезней очень важным для меня становился стеллаж, сколоченный папой из обрезков ДСП, с аккуратно расставленными, а чаще беспорядочно наваленными там игрушками.И хотя я дружила, в основном, только с мальчишками, и во дворе мы играли совсем не в девичьи игры, а в «ножички» и «казаки-разбойники», самым интересным для меня в этом шкафчике всегда были куклы.
Я играла с ними, как любая девчонка: раздевала, укладывала спать, варила еду на игрушечной железной плитке и кормила с ложечки. А их истории записывала в специальную тетрадку, составляя своеобразный реестр: как выглядят, во что одеты, откуда появились, какие «черты характера» проявляют. А еще я часто со своим младшим братом и куклами играла в школу. Усаживала их за парты (полуторагодовалый брат послушно сидел рядом с огромной пластмассовой Настей), делала каждому маленькие тетрадки и даже дневники, писала за них в этих тетрадях какие-то каракули, которые потом сама же проверяла и ставила оценки. У меня был и классный журнал, где каждая кукла фигурировала под своим именем. Их фамилии были просты: Мальвинина (кукла с голубыми волосами), Золушкина (старая кукла, с донельзя замызганным лицом)… Каждая из кукол обладала своим характером. Одна была прилежна и училась на «пятерки», другая была, в общем-то, разгильдяйкой, но иногда бралась за ум. Большой пес Шарик Собакин, невзначай оказавшийся за теми же партами, все время баловался, поэтому его нередко выставляли из класса. А братик Алёша был очень покладистым — он сидел, открыв рот, и внимал старшей сестре. Между делом я учила его рисовать кружочки и даже вдолбила букву «А».
Кукол было много — старые (по детским, конечно, меркам), оставшиеся от старшей сестры; более молодые, подаренные мне еще маленькой; и красивые, новые. Конечно, мне больше нравились новые куклы — я так обожала привезенную кем-то из заграничной поездки изящную куколку с удивительными длинными волосами и гнущимися руками, что все время таскала ее с собой, целовала и даже кусала от переизбытка чувств. Но очень важной внутренней задачей для меня было уделять всем куклам одинаковое внимание. Задрипанных кукол в простеньких платьях я жалела, заставляя себя чаще обращаться к ним. Даже если долго ими не играла, следила, чтобы они не валялись вниз головой. Почему-то мне всегда было немного стыдно перед ними. Непременное детское чувство по отношению к игрушкам «им же больно» сопрягалось у меня с «им же душно/темно/страшно» и т. п. К примеру, я никогда не могла вот так, с ходу, взять зимой куклу на улицу: ей было холодно, и ее нужно было тщательно закутать. И я не могла совсем забросить старых кукол: ведь им было обидно, если с ними обращались не так, как с другими.
Я не помню, чтобы у нас в семье выкидывали игрушки. Мне кажется, я не вынесла бы вида куклы, лежащей среди мусора на помойке. Моя последняя кукла — подаренная на четырнадцатилетие(!) — дожила до моих собственных детей, которые по малолетнему неразумию разрисовали ее фломастером, испортив любимые с детства черты, и мне было так жалко ее и неловко перед ней… Почему-то все, что могло смотреть на меня — даже стеклянными глазами, даже пуговицами вместо глаз — не было для меня предметом.
Мое отношение к куклам, когда я пошла в школу, стало проецироваться и на одноклассников. Все десять лет я была известным борцом за справедливость. Даже над самыми забитыми «Чучелами» в нашем классе никто (включая учителей) не мог безнаказанно насмехаться, — я за них всегда заступалась, периодически ввязываясь из-за этого в конфликты. И хоть поведение мое почти никогда не оценивалось как «примерное», в школе меня уважали. До сих пор у меня сохранилось чувство жалости к школьным изгоям, которые есть почти в каждом классе — очкарики или толстяки, или просто смешные, непонятные, непохожие на всех, нелюбимые. И мне им — как старой ободранной кукле — хочется уделить внимания поровну с остальными, а может, даже и больше…
