450 лет назад в Москве была издана первая русская печатная книга — «Апостол». Накануне этой памятной даты мы спросили современных литераторов, какая художественная книга для них имеет самое большое значение?
Юрий Вяземский, писатель, телеведущий, профессор МГИМО
«Братья Карамазовы»
Вопрос «Какая художественная книга лично для Вас имеет самое большое значение?» ставит меня в трудную ситуацию: я бы назвал не одну, а хотя бы три книги. Но назову тогда, пожалуй… четыре! И эти четыре книги называются «Братья Карамазовы».
Здесь есть чисто личный момент. Достоевский всегда был и остается моим самым любимым писателем. На мой взгляд, он самый глубокий. В том смысле, что он глубже других проник в тайну человека и тем самым выполнил главную задачу искусства. И по моим ощущениям, этой тайны у Достоевского больше, чем в других художественных сочинениях.
Я считаю, что подобно тому, как Карл Густав Юнг открыл архетипы, так и в литературе, как я полагаю, существуют археобразы. И они являются символом, примером, парадигмой национальных характеров. Например, для меня археобраз испанца и, если смотреть шире, католических народов — это Дон Кихот. Археобраз протестантского северного пути — это Гамлет. Протестантского центральноевропейского пути — Фауст. Французского национального пути — Дон Жуан (он хоть и родился на испанской почве, прижился, как мне кажется, особенно крепко именно во Франции).
Так вот вся четверка Карамазовых — Митя, Иван, Алеша и брат, о котором не подозревали, лакей Смердяков — все вместе составляют археобраз русского национального характера.
На мой взгляд, русскость заключается именно в широком спектре нескольких национальных характеров. Тут и разгул, олицетворенный Митей Карамазовым. И Иван Карамазов как русская либеральная антицерковная циничность — ведь более страшного обвинения в адрес христианства, чем поэма «Легенда о Великом Инквизиторе», я никогда не читал. И Алеша Карамазов — почти святой, которого Достоевский, напомню, собирался в следующей части своего романа толкнуть в революционеры: как тут не вспомнить Бердяева с его знаменитым сочинением «Истоки и смысл русского коммунизма», где этот коммунизм философ выводит как раз из квазиправославия? Специально говорю «квази» — потому что, например, святой Серафим Саровский к этому «квазиправославию» никакого отношения не имел, а именно он для меня — воплощенное русское Православие.
Мне кажется, ни в каком другом литературном произведении так полно не отразилась Россия, как в романе Достоевского «Братья Карамазовы».
Владимир Толстой, советник президента России, праправнук Льва Толстого
«Анна Каренина»
Пожалуй, для меня самая важная художественная книга — «Анна Каренина» Льва Толстого. На мой взгляд, это одно из наиболее совершенных художественных произведений, когда бы то ни было написанных. Роман поразительно тонок психологически, он написан удивительным языком. Для него характерно редчайшее для литературы полное совпадение поступков героев с их характерами, прописанными автором. Каждое движение абсолютно достоверно, потому что ты понимаешь: человек, обладающий такими качествами, таким характером, как один, другой или третий герой романа, не может поступать иначе, чем он поступает.
Фото с сайта institutperevoda.ru
Кроме того, в этой книге много слоев. И в основном читатели ограничиваются достаточно поверхностным взглядом, особенно кинематографисты, которые экранизировали роман, — они видят только внешний слой фабулы, отношения главных героев между собой. Но в «Анне Карениной» есть действительно большая глубина — там и жизнь русского общества, и описание природных явлений, и тонкий юмор, и персонажи, которые кажутся третьестепенными, но, как говорится, из романа фразу не выкинешь — они абсолютно уместны и нужны. В общем, для меня это совершенное литературное произведение
Олеся Николаева, поэтесса, прозаик
Весь Достоевский
После Священного Писания, которое является для меня самой любимой, главной, интересной, высокохудожественной и непрестанно читаемой мною книгой, выделить какую-то одну книгу не так просто. Пожалуй, особое место в моей жизни занимает Федор Достоевский. И в его романах, и в его дневниках можно найти ответы, насущные для жизни.
Достоевский прозревает бездонные глубины человеческой души. Он касается тайн человеческого существования: тайны любви, тайны власти, тайны свободы. Страсть и идея, гордыня и смирение, богоподобие и беснование… Сама постановка его вопросов — христианская, несмотря на то, что некоторые его герои отвергают Бога, бросают Ему вызов, борются с Ним.
В XIX веке он провидел такие фундаментальные проблемы человеческого бытия, которые встают перед нами и поныне и не оставят нас впредь. И многие его пророчества о человеке и обществе звучат как точный диагноз тех болезненных сдвигов и явлений, которые происходят в наши дни.
Разгул смердяковщины, с которым мы сталкиваемся в современной России вот уже почти четверть века; обольщение идеей человекобога, механизм которой раскрыт в фантазиях Родиона Раскольникова… Совсем недавно сумасшедший ворвался в храм в Южно-Сахалинске и начал стрелять по иконам и людям: ранил шестерых человек и убил двоих. Те, кто смотрел его записи в «Живом журнале», говорят, что он как раз и хотел испробовать, тварь ли он дрожащая или право имеет?
Или разве мы не встречаем вживую «людей из подполья», с их правилом жизни: «Миру ли провалиться или мне чаю не пить? Пусть мир провалится, а мне чтоб чай всегда пить».
Или вспомним эпилог в «Преступлении и наказании», сон Раскольникова, в котором какие-то новые трихины вселились в людей, и каждый человек стал считать себя носителем истины. Ведь это абсолютно про наше время, когда каждый сам себе истина, каждый сам себе мера вещей, сам себе судья и закон, и когда люди совершенно друг друга не понимают, не слушают, страшно отчуждены друг от друга. «Никого никто не понимает, и не любит никого никто».
Или разве не о нашем времени роман Достоевского «Бесы», разве мы не встречаем современных Петров Степанычей Верховенских? Этот зуд смуты, провокации, сплетни, клеветы, игры, интриги, бунта, чтобы все снялось со своих основ, вышло из своих пазов, чтобы «всякая вершина да понизилась»!
Гениальный писатель заранее смог увидеть будущие всходы тех зерен, которые были посеяны в душе человека.
Фото Александра ХромееваЕлена Зелинская, писатель, журналист
«Хижина дяди Тома»
Те, кто издавал в советское время роман Гарриет Бичер-Стоу «Хижина дяди Тома», вряд ли понимали, что значит это книга. По содержанию она ложилась в привычные каноны обличения рабства, а по сути — рассказывала советским детям, что такое христианство.
На фоне героев тогдашних книжек и фильмов, которые нескончаемо боролись, добивались, сметая все на своем пути, смирение дяди Тома, его евангельская простота и упование на что-то такое, о чем ты даже не догадывался прежде, должны были вызывать удивление, раздражать: это же рабская покорность! Но нет: образ старика-негра с каждым трагическим поворотом его судьбы становился все величественней. Раб делался сильнее господ, которые торговали им, как вещью.
Мне было лет восемь, когда мама дала мне в руки эту книгу. Острый сюжет, загадочная страна, сильные образы… Но до глубины души меня захватывали вот эти странные чувства, которые служили их обладателям как более сильные мотивы, чем те, о которых я слышала на уроках. Например, милосердие.
...Молодая женщина с маленьким ребенком бежит от хозяев, пытаясь добраться до северных штатов. Представьте, я не помню сюжетного хода, не помню имен, но мне врезалась в память сцена: беглянка оказывается в незнакомой семье, белая женщина, чуть колеблясь, открывает шкаф и отдает ей детскую одежду. А потом говорит мужу: «Я подумала, что наш малыш смотрит на нас с небес и радуется».
И это, представьте, читали дети, у которых главным героем был Мальчиш-Кибальчиш.
Я помню, как добралась до главной сцены: смерти Евангелины Сент-Клер. Два сильнейших христианских образа: раб и ребенок. Девочка Ева, ей тоже 8 лет, она болеет, но принимает свое страдание с той же кротостью и терпением, как дядя Том — свое рабство.
Она умирает, и вокруг ее постели собираются все, кого она любила: родители, слуги, маленькая девочка Топси, которую она покорила своей любовью. Они в горе, но сама атмосфера более напоминает присутствие при таинстве. Я рыдала, потрясенная, так сильно, что у меня чуть не отобрали книгу. Не зная, как это называется, я запомнила — вот так выглядит христианская кончина.
Последние минуты жизни Евы, она уже почти ушла, и отец, склоняясь к ней, вдруг задает ей вопрос не как своему дорогому умирающему ребенку, а как человеку, который уже близок к главной разгадке:
— Ева,— говорит он,— скажи, что ты видишь?
И она отвечает ему с улыбкой:
— Я вижу свет!
Никогда больше я не перечитала «Хижину дяди Тома». Не потому, что руки не дошли, нет, я просто не хотела трогать взрослой рукой этот чистый евангельский свет, о котором мне, девочке, рассказала девочка Евангелина.
Захар Прилепин, писатель
«Дорога на океан»
Фото Дмитрия РожковаОчень сложно назвать какую-то одну книгу, скорее, есть 3-4 книги, которые дороги лично мне. Пожалуй, в их числе — роман Леонида Леонова «Дорога на океан» — сложное, нелинейное произведение, к сожалению, сейчас незаслуженно забытое. Это великолепно написанный роман, серьезное, даже трагичное, произведение, в котором есть, как мне кажется, та самая «русская метафизика», затрагивающая вопросы о смысле жизни.
Борис Херсонский, поэт
«Война и мир»
Думаю, что самой важной художественной книгой для меня остается «Война и мир» Льва Толстого. Я впервые прочел ее в ранней юности, и она потрясла меня. Я фактически прожил несколько жизней, читая этот роман. Я был и князем Андреем, и старым князем, и даже княжной Марьей. Я был Пьером Безуховым и капитаном Тушиным. Вместе с Наташей Ростовой я танцевал на балу и молился в храме, с трепетом слушая весть о начале войны...
Вместе с Николенькой я видел пророческий сон и лучи славы, в которых исчезал князь Андрей. И вместе с автором романа пытался постичь смысл Истории, потому что, именно читая роман, я навсегда понял, что История имеет смысл и цель, и эта цель не та, о которой нам говорили в школе на уроках так называемого обществоведения.
Читая «Войну и мир», я месяцами жил в России начала девятнадцатого века и, Боже, как хорошо мне было в этой утраченной стране!
С возрастом оказалась утраченной и детская способность к отождествлению с героями, я почти потерял возможность жить жизнью героев книг, которые читал и читаю. Роль постороннего, почти потустороннего наблюдателя, оставшаяся мне на долю, довольно скучна.
Но если мне захочется вновь жить в книге, я опять сниму с полки «Войну и мир» — и впечатления юности оживут во мне...
Сергей Лукьяненко, писатель
«Незнайка на Луне»
Я специально назову детскую книгу — самую свою любимую! — по той причине, что взрослых книг, имеющих для меня большое значение, очень много и я не могу выделить среди них какую-то главную. С детскими — ситуация иная. Книги, прочитанные в детстве, врезаются в память и надолго (а может, и навсегда) определяют духовный вектор человека.
Для меня такой книгой стал «Незнайка на Луне» Николая Носова. Книга, наполненная мечтой о счастливом будущем, об обязательной победе добра, совести в каждом человеке, в обществе, в мире. О том, что все злодеи и негодяи обязательно будут наказаны.
Это жизнеутверждающая, позитивная детская книга. И, как я понял уже будучи взрослым, с огромным прогностическим потенциалом. Очень многие описанные там вещи потом реализовались в жизни нашей страны, когда она внезапно вся «провалилась на Луну», из социалистического мира перенеслась в капиталистический. Да и некоторые тамошние научно-технические моменты стали реальностью наших дней. Это была, если хотите, книга-предвидение.
Думаю, что она и сейчас ничуть не устарела, и современные дети читают ее с неменьшим интересом, чем читали когда-то мы, тоже находят нечто важное для себя.
Тимур Кибиров, поэт
«Дар»
Фото Анны ГальперинойУ меня есть как минимум два ответа на этот вопрос, не могу определить, что важнее. Лично в моей судьбе колоссальную роль сыграл роман Владимира Набокова «Дар». Хотя в разные периоды жизни это были разные книги — и «Архипелаг ГУЛАГ» Солженицына, и «Братья Карамазовы» Достоевского… Но все же сейчас я назову «Дар». Для меня в этом романе — квинтэссенция всего, что было в нашей литературе от Пушкина до Андрея Белого, и там есть прорыв в будущее, который, как мне кажется, до сих пор в нашей жизни не осуществлен. Я довольно поздно его прочитал — мне было лет 25-26, это был мой первый роман Набокова, и он стал одним из серьезнейших потрясений. И даже некоторые мои дальнейшие недовольства его автором не смогли перекрыть эту поразительную любовь. Меня совершенно захватил язык, с первой же фразы и до конца. Я читал с невероятным упоением, и до сих пор могу открыть его на любой странице и читать как стихи.
А вторая книга, точнее, даже две, которые, как мне кажется, чрезвычайно важны после Библии, — это «Илиада» и «Одиссея» Гомера. Не знаю, кто первым сказал, что наша цивилизация зиждется на двух китах — Священном Писании и Гомере. Для меня это очевидно. Тем более что в нашей языковой культуре они появились благодаря переводам Гнедича и Жуковского, двух замечательных мастеров. Думаю, любой уважающий себя человек должен прочитать эти поэмы, без них невозможно понять, что происходит в нашей культуре, начиная с античности и вплоть до современности. Очень жаль, что сегодня даже студенты-филологи знакомятся с ними лишь в кратком содержании… Это значит, от нас уходит важнейший смысловой пласт. Видимо, с этим уже ничего не поделать.
Юрий Буйда, писатель
«Ревизор»
Фото Дмитрия РожковаГлавной книги у меня, конечно же, нет: я благодарен всем книгам, которые когда-либо прочитал, даже тем, названия которых забыл. Каждая из них оставила какой-то след в душе. Но все-таки одну книгу хотел бы выделить — это гоголевский «Ревизор». Она попала в мои руки случайно, со Свалки — так у нас в городке назывался гидропульперный участок бумажной фабрики, куда со всей страны свозили книги из библиотек воинских частей, ликвидированных по приказу Хрущева. На обложке этой книги, изданной в 1952 году Гослитиздатом, был изображен мрачный субъект в треуголке.
Ни картинка, ни название книги никак не ассоциировались в моем сознании с Гоголем — Рудым Панько из «Вечеров на хуторе близ Диканьки». Но я болел, сидел дома, все книги были прочитаны-перечитаны, делать нечего — я взялся за «Ревизора», прочитал и стал другим человеком. Я читал и перечитывал эту пьесу и в тот день, и на другой день, и через неделю. Она меня ошеломила. Эти персонажи, этот язык — это было какое-то чудо. Я никогда с таким не сталкивался. До того книги для меня делились на интересные и неинтересные. Жюль Верн, Стивенсон, Дюма и Эдгар По сочиняли интересные книги. А вот «Обломов», «Анна Каренина» и «Ведомости Верховного суда», которые выписывала мать, вызывали скуку. И вдруг — «Ревизор», вдруг — потрясение. Мать посмеялась над моими щенячьими восторгами, сказав примерно так: «Ага, ну вот ты и добрался до литературы». Вот что такое, оказывается, литература: это то, что потрясает, ошеломляет, переворачивает, делает человека другим. Прошло много лет, а литературу я и по сей день меряю тем мерилом, которое в тот день как будто само собой возникло во мне и осталось со мной навсегда.
