После прочтения статьи о «православных самоедах» у читательницы «Фомы» возникло несколько вопросов о смысле молитвенных правил:
«Друзья, я не совсем поняла — зачем же тогда мы читаем столько обличительных и самоуничижительных молитв в утреннем и вечернем правиле? Они же поневоле вгоняют в постоянную критику себя. Если нам еще далеко до такого видения грехов, как у святых, то зачем же молитвы такие? Я согласна полностью с автором статьи, я не могу понять, что делать с молитвами, которым я еще не соответствую по духовному опыту? Безопасно ли мне их читать? Может, есть более простые версии для нас, грешных? Например, достаточно будет молитвы оптинских старцев и “Отче наш” на утро? Как быть?»
Ищем ответы на эти вопросы вместе с протоиереем Александром Елатомцевым, настоятелем храма Рождества Христова в селе Рождествено Московской области.
— Отец Александр, наша читательница выдвигает такой тезис: самоуничижительные молитвы приводят к ненависти к самому себе. Что бы Вы могли ей ответить?
— Сразу скажу главное: молитва не может вызывать ненависть к себе. Действительно, этот вопрос нередко приходится слышать, и не только из уст людей, у которых занижена самооценка. Иногда и от тех, кто занимает активную жизненную позицию, много и с пользой трудится, вдруг слышишь то же: «Эти постоянные самоуничижительные эпитеты мне вредят, они неприятны и непонятны. Почему Церковь не говорит о красоте человеческого достоинства, о том, каким прекрасным Бог создал человека?» Обобщая, можно сказать: если человек такой пессимизм испытывает, происходит это не от молитв.
— А от чего?
— Проще всего было бы сказать — от нашей гордости, которая вредит нам практически ежеминутно. Но давайте попробуем разобраться, как она работает. Человек, изначально обретя импульс веры, потом должен постоянно продолжать свой рост, а люди часто останавливаются в начале духовного пути и говорят: «Я не могу дотянутся до уровня Церкви — пускай Церковь опустится до моего. Я не буду менять себя по образу церковному — пусть Церковь изменится по образу меня сегодняшнего».
А какой он, человек «сегодняшний»? Он перегружен рефлексией по поводу своего психологического опыта. Он замечает каждую деталь в эмоциональной динамике: «Мне сказали, какой я окаянный грешник, и мне стало так плохо…» Но ведь, если разобраться, плохо ему стало не из-за этого. Причина в том, что он остаётся на своем культурном поле, где всякое внутреннее явление объясняется психологически. Например: «Вот такой я ранимый человек!» А Церковь — это другое культурное поле. Церковный опыт в том, чтобы перестать копаться в себе и обратить внимание к Богу как к живой Личности. Внимание к самому себе нужно, это безусловно, но не должно быть зацикленности на себе самом.
— Но как разобраться в таких тонкостях человеку неподготовленному?
— Когда человек попадает в Церковь и сталкивается с новым языком, новыми понятиями, он вынужден выбирать: или переводить эти понятия на свой язык, или заменять свой язык тем, который есть в Церкви. А все эти разговоры — от малого воцерковления человека, потому что слова «грешник», «пёс смердящий», «блудник и разбойник» и прочие уничижительные эпитеты в тексте церковных молитв непонятны в отрыве от всей церковной жизни. И если человек начинает изучать церковную жизнь как таковую, читает Евангелие, святоотеческие книги, он очень быстро понимает, что «плач о грехах» — это не эмоциональная реакция по поводу своего окаянства. Это стартовая площадка, чтобы человеческая душа взлетела к Богу. А плач — предварительное действие, после которого человеческая душа оказывается способной общаться с Богом лицом к лицу.
Можно привести такое сравнение. Горожанин приезжает в село и говорит: «Как тут навозом воняет!» Для него любой плод, выращенный в земле, существует в уже помытом, обработанном, упакованном виде на прилавке магазина. А человек, который с навозом возится, в его глазах — грязнуля. Но настоящий христианин в этом смысле крестьянин: он ценит тот навоз, который служит удобрением для роста овощей на его огороде. Конечно, смысл не в том, чтобы любить грязь как таковую, просто крестьянин знает, насколько она полезна для произрастания картошки и клубники. А если захочешь быть чистеньким, не сможешь ничего вырастить.
Плач в церковной традиции — это то, из чего, например, у Симеона Нового Богослова произрастает видение Божественного света. А для Григория Паламы плач — «радостотворный».
— А такой плач доступен каждому верующему или это удел одних только святых?
— В Покаянном каноне в конце есть молитва, вмещающая в себя все смыслы: «Яко не имам покаяния, не имам умиления, не имам слезы утешительная, возводящая чада ко Своему наследию». То есть если я не имею покаяния, то и не буду иметь умиления и той теплой слезы, которая приведет меня к моему богатству — Царству Божьему.
Почему в церковной жизни у человека часто не происходит этого перехода от покаянного настроения к радостной встрече с Богом? Потому что мы изначально, во время своего вхождения в Церковь, бесконечно копаемся в себе. Когда же открываем молитвослов, не молимся живому Богу от своего живого лица, а читаем тексты про себя и для себя, то есть проецируем на них свои эмоции. Нет живого предстояния перед Господом, поэтому дальше с этим текстом, который вырван из своего церковного контекста, происходят всевозможные превращения. Мы начинаем переводить его на наш язык, а при переводе он выглядит как самоедство и самобичевание. Нужно наши понятия заменять церковными, тогда и не будет этого болезненного и неправильного чувства.
— Но многим мешает незнание церковнославянского языка.
— Язык имеет для человека ведущее значение: любое сообщество предлагает свой язык, и если ты им овладел, то вошел в это сообщество. Церковь же предлагает человеку не просто новый язык, а новый понятийный аппарат. А если некоторые церковные понятия и пересекаются со светскими, то весьма условно.
На языке обыденного восприятия самоукорение — это принижение собственного достоинства и утрата самооценки, но в Церкви такими понятиями даже не оперируют. Ведь что такое самооценка? Это значит, Бога нет, я оставлен сам на себя и мне нужно самого себя сравнить с некоторой шкалой. Тогда я начинаю заниматься этим ужасно занудным делом — оцениванием себя.
Но когда появляется Тот, с Кем я беседую и про Кого я знаю, что Он мой Судья, притом Судья строгий и милостивый одновременно, возникает желание пройти путь духовного развития до конца: приобрести покаяние, через него почувствовать умиление и через это взойти в свое полное достоинство. В Церкви именно такая последовательность, а если люди этой последовательности не чувствуют, им надо вспоминать, пред Кем они предстоят во время молитв. Стоит только внести в чтение молитв эту личностную характеристику, и всё сразу встанет на свои места.
— А как человеку, только приходящему к вере и при чтении молитв ещё находящемуся в плену самоанализа, перейти на этот другой понятийный аппарат? Где найти смыслы, которых раньше в его жизни не было?
— В церковном опыте они рассеяны повсюду. Человек может обрести нужные ему понятия и в тексте Евангелия, и в книгах святых отцов. Да и сама Церковь постоянно занимается «ликбезом» по отношению к своим чадам. Великим постом, например, мы читаем Покаянный канон Андрея Критского. Если вникнуть в текст, где святой как только себя ни называет, мы увидим, что там нет никакого самобичевания, но есть удивительно красивая и дерзновенная позиция кающегося грешника перед Богом. Конечно, Андрей Критский вспоминает разных ветхозаветных грешников и уподобляет себя им, но время от времени в его словах слышна и другая мысль: «Христе! Я та самая потерянная Тобой драгоценная драхма. Зажги светильник Предтечи и найди меня». Покаяние даёт человеку дерзновение так обратиться к Богу.
«Облегченная версия» православия может завести человека в болото
— Но если покаянные молитвы могут так сильно повлиять на душевное равновесие неподготовленного человека, может, стоит выбрать более «мягкую» альтернативу? Не вычитывать всё вечернее правило, а ограничиться только «Отче наш», например.
— Еще один путь, которым может пойти человек, если хочет поменять свой понятийный аппарат, — не бояться становиться другим. Когда оказывается, что церковнославянские молитвы трудны, а, допустим, молитва Оптинских старцев легка и понятна, нужно внимательно изучить, для чего и как они советовали ее употреблять. Они предложили ее не в качестве замены утреннему и вечернему правилу, а в добавление к ним. Эти молитвы — небольшая подсказка, как относиться к жизни, что в ней искать, о чем просить Бога, в то время как вечернее и утреннее правила — это фундаментальные отправные точки нашего ежедневного движения к Богу.
Конечно, если поначалу молитвы ранят, начинать духовную жизнь с более «щадящих» можно. Но идти к молитвам серьезным, даже если они кажутся «тяжелыми», необходимо — пусть и постепенно. Это как в старой детской загадке: был у дедушки шерстяной носок, и он его протер; бабушка стала его штопать шелковыми нитками — раз заштопала, два, три; когда носок перестанет быть шерстяным и станет шелковым?
В Церкви нужно постоянно задавать себе вопрос: вот я заменяю кажущиеся мне трудными церковные понятия и предписания на упрощенные, но не получится ли, что я создам себе православие «облегченной версии», которое уже не будет той стартовой площадкой, запускающей мою душу в вечность, а окажется болотом, куда вера плюхнется и утонет.
— А как же определить — вот здесь у меня «правильное» православие», а тут «облегченное»? Ведь каждый человек чувствует это по-своему.
— Отвечая на этот вопрос в общем, я прекрасно понимаю, что промахиваюсь мимо многих ситуаций каждого конкретного человека. Возможно, кому-то действительно нужно, чтобы его пожалели и напомнили о высоком человеческом достоинстве, чтобы помочь выбраться из уныния. Церковь вся живет пастырским опытом, то есть живым общением пасомого с пастырем, сквозь которое всегда должно просвечивать живое общение самого пасомого с Христом. Если поиск этих личных отношений есть, никакие слова не станут помехой. Наоборот, человек найдет для себя в этих созданных и изложенных Церковью словах и понятиях ступени к восхождению.
— Почти все молитвы, о которых мы сейчас говорим, были составлены святыми. Как спроецировать их опыт на себя и можно ли перенять его в полной мере? Может, нам будет достаточно какой-то части тех смыслов, которые они вкладывали в молитвы?
— Соотношение части и всего объема — очень важная и принципиальная тема для Церкви. Православие настаивает на том, что оно владеет полнотой истины. И полноту опыта святых отцов не надо рассматривать как головоломку, когда говорят: «Я не могу разгадать всё сразу, давайте по частям». Ее нужно воспринимать как голограмму. Ведь если взять голографическое изображение, например, рыбы и «разломать» его пополам — хвост отдельно, голова отдельно, — мы увидим, что двух фрагментов у нас не получится, а будет два голографических изображения целой рыбы, просто более расплывчатые. Вот и церковный опыт, наподобие голограммы, не дробится. Его нужно брать целиком, но в ту меру, которая пока возможна для человека. Важно, что и эта мера — не часть целого, а само целое, только в менее проясненном виде.
В тропаре Преображения Господня поется: «Да воссияет и нам, грешным, Свет Твой присносущный». А как апостолы увидели свет Преображения? «Якоже можаху». То есть как каждый смог. Но они увидели его весь. Бывает, человек говорит: «Тексты покаянного канона я не буду читать, а акафист Богородице или акафист Иисусу Сладчайшему, где постоянно повторяется слово “радуйся”, буду». Это значит, он не хочет воспринять церковный опыт полностью, а пытается его разделить на «голову» и «хвост». Но ведь он неделим!
— Но как это сделать?
— Полезно, читая эти молитвы, подчеркивать то, что вызывает неприятие, и по этому поводу советоваться со своим духовником. Здесь никуда не деться от «штучной» работы с каждым конкретным человеком, потому что любая душа — сокровище, та маленькая «голограмма», которая вся призвана вместить всего Бога. Пусть священник подскажет, как можно понять и трактовать трудные места в молитвенном правиле. Надо брать церковную традицию целиком и входить в нее глубже. Постепенно, небольшими шагами, но каждый раз всё глубже.
Даже самая самоуничижительная молитва заканчивается радостью о Христе
— Молитвы во многом акцентируют внимание на том, что мы порочны. Почему в них не говорится об обратной стороне — положительной?
— Нет ни одной однозначно самоуничижительной молитвы. Вместе с покаянными формулировками мы везде видим радость о Христе.
Рассмотрим одну из первых молитв ко Пресвятой Троице в утреннем правиле: «От сна востав, благодарю Тя, Святая Троице, яко многия ради Твоея благости и долготерпения не прогневался еси на мя, лениваго и грешнаго, ниже погубил мя еси со беззаконьми моими; но человеколюбствовал еси обычно и в нечаянии лежащаго воздвигл мя еси, во еже утреневати и славословити державу Твою». Да, словами «ленивый» и «грешный» тут подчеркивается наша несовершенная натура, но в то же время я с самого утра благодарю Бога за то, что Он проявляет ко мне свою милость, долготерпение и благость. Дальше опять акцент на греховности человека, но тут же идут слова о великом человеколюбии Бога, чью державу я хочу прославлять. Этот пример подтверждает: нигде нет укорительного слова, не превратившегося в радость и прославление Бога.
В молитвах всё сбалансировано, но наша больная гордость не чувствует, когда человеку оказывают благодеяния. Она остро ощущает только те моменты, когда ее ущемляют. Если же пройтись по любому церковному тексту, то окажется, что радости там больше, чем укора.
— Но молитва же — не просто повторение чьих-то слов, пусть даже слов святых, это же внутренний диалог, возможно, даже с самим собой.
— Конечно, внутренний диалог человека с самим собой во время молитвы возможен, и канон Андрея Критского тому пример. Но это диалог не одинокого человека, занимающегося самокопанием. Это всегда диалог в присутствии Лица Божьего. А перед Лицом Божьим человеку оказывается полезно поплакать о себе самом. Но не из жалости к себе. Через слезы, плач о грехах он ищет мистического состояния объективного видения себя со стороны. И уж тут человек не скупится на эпитеты, чтобы всё это себе представить.
Интересно, что в идеале человека церковного покаянные молитвы приводят к слезам утешительным, но гордый человек проливает слезы горькие. А всё потому, что он не видит главного адресата своих молитв. Если главный адресат моих молитв — милостивый Бог и я перед Ним являю жалкое состояние, почему бы Ему меня не помиловать? И завершением покаянных слов является короткая формула «Господи, помилуй!», произносимая с уверенностью.
— Иными словами, в молитвах мы должны искать не любовь и жалость к себе, а любовь и милость Бога?
— Тут мы оказываемся перед великой тайной любви. Человек любит себя, но что хорошего это ему дает? Ему хорошо только тогда, когда он чувствует любовь другого, будь то человек или Бог. И только такая любовь приносит утешение.
Попробуйте создать такую молитву, в которой не будет обличительных слов, а только жалость к себе. Получится что-то вроде: «Господи, но я же всё-таки хороший, почему же Ты меня не помилуешь? Мне все говорят, какой я негодяй, подлец, но Ты ведь знаешь, какой я молодец. Ну помилуй меня, ведь Ты же лучше их всех!» Нравится вам подобное обращение к Творцу? Такая молитва похожа на молитву фарисея из притчи. С этой стартовой площадки не улететь в Царствие Божие. Человеку надо учиться при помощи утренних и вечерних молитв создавать в своей душе такое место, куда удобно будет прийти Богу.
— Так какая молитва — правильная?
— Правильная молитва приводит к тому, что человек забывает в ней себя и видит только Бога. Практика людей, которые задают вопросы наподобие того, с которого мы начали, обратная: в молитве они забывают Бога и видят только себя. Хотя Церковь — очень условно говоря — дает технологию: плачь о своих грехах, тогда ты сдвинешься с места, где только «ты, ты и ты», туда, где лишь «Бог, Бог и Бог».
А открывая молитвослов, можно обратиться к Господу с просьбой: «Боже, Ты видишь, что я не умею молиться, но я хочу, чтобы Ты Сам меня всё время возвращал к тому, что это мой разговор с Тобой, а не мой разговор с собой». Так у вас появится новый взгляд на молитву.
— К Вам наверняка приходят люди с проблемами, аналогичными проблемам нашей читательницы. Какой совет Вы им даете?
— Надо брать человека и молиться вместе с ним. Когда человек один, он видит мир через узкую щелочку своего прицела. Когда же появляется второй человек, эта щелочка, фокусировавшая всё его внимание только на нем самом, расширяется.
Пусть кто-то стоит рядом и говорит: «Тебя смущают утренние молитвы? Давай почитаем их вместе. Вот, смотри, слово, которое отзывается в тебе болезненно, стоит около того, которое может тебя утешить».
В Церкви всё делается так: я возьму тебя за руку и поведу, а ты ничего не бойся и делай, как я.
А когда в Церкви нет человека, который может другому показать красоту и радость молитвы, наступает ее конец. Такие вопросы начали возникать потому, что мы часто только указываем на то, что и как надо делать, в том числе и в молитве, но редко встаем и вместе с вопрошающим проходим этот путь до конца.
Но молитвенный опыт не передается теоретически — только практически. У Церкви помимо Писания есть еще и Предание, а оно лишь отчасти состоит из записанных блоков информации. Другая же его часть — не подлежащая записи передача личного опыта. Церковь растет как организм, имеющий всю «базу данных» для спасения, но внутри нее должны быть те, кто в этом огромном богатстве чувствует себя как рыба в воде. Больше всего она нуждается в делателях, которые подскажут, что человеку в данный момент полезно, а что нет.
Такие люди нужны на любом уровне — от епископа, который будет учить священников, до мирян, которые смогут помочь своим близким. Церковь «дышит» именно этим живым опытом.
Беседовала Анастасия Спирина
