Митрополит Серафим Чичагов. Крестный путь «мракобеса»

С митрополитом Серафимом Чичаговым меня познакомил… Христос. Босой, в хитоне, с распростертыми для объятия руками Он встречал — да и сегодня встречает — всех, входящих в храм Ильи пророка в Обыденском переулке. Когда я впервые переступила порог этой церкви, то так и застыла у дверей, не в силах отвести от Него глаза. «Что это за икона? Нигде такой не видела», — спросила я у худенькой пожилой женщины за свечным ящиком. «Этот образ написал митрополит Серафим Чичагов, — ответила она. — У нас в храме есть еще одна его икона — моление преподобного Серафима Саровского».

Про Серафима Саровского я тогда уже знала. Про Серафима Чичагова слышала впервые. Да и откуда? Тогда, в середине 80-х, Библию-то найти было проблемой, а уж воспоминания о каком-то митрополите-художнике…

«А почему он именно преподобного Серафима написал?» — допытывалась я у женщины за ящиком. «Так ведь благодаря ему преподобного и канонизировали». Началась служба, и продолжать разговор стало неудобно. Если бы я тогда знала, что отвечает мне его родная внучка — Варвара Васильевна Черная-Чичагова, ученый-химик с мировым именем, лауреат госпремии СССР…

«Собрать все сведения о нем и восстановить его живой образ в памяти русского народа сделалось главной целью моей жизни», — говорила она потом.

Но первая ее статья о дедушке выйдет в «Журнале Московской патриархии» только через четыре года…

Прорыв из света — к Свету

Ксерокопию книги митрополита Серафима «Летопись Серафимо-Дивеевского монастыря» удалось достать довольно быстро, а вот другие его труды — два тома «Медицинских бесед», «О возрождении приходской жизни», «Что является основанием каждой науки», «Доблести русских воинов» — опубликуют лишь через 10 лет. Но к тому времени я уже буду знать о нем довольно много.

Потомственный военный, выпускник Пажеского корпуса, сделавший блестящую военную карьеру, награжденный не то двенадцатью, не то четырнадцатью орденами, он в 1890 году неожиданно для всех вышел в отставку. Мало кто знал тогда, что еще за двенадцать лет до этого встреча с отцом Иоанном Кронштадтским перевернула сознание офицера-артиллериста. И все эти годы он изучал богословие и медицину, а уйдя в отставку, уехал в Москву и стал всерьез готовиться принять священнический сан, хотя к тому времени у него было уже четверо детей, а жена наотрез отказывалась превращаться из столичной дамы в московскую попадью.

Но в 1893 году сан он все-таки принял, а через два года, овдовел, и в том же году вышла его Серафимо-Дивеевская летопись. А потом, Чичагов — тогда еще отец Леонид — добился аудиенции у государя и передал ему эту книгу и просьбу посодействовать канонизации Саровского подвижника. Ему же, по повелению императора и определению Синода, и поручили подготовить канонизацию. К тому времени он уже принял монашество и был зачислен в братию Троице-Сергиевой лавры.

Потом было много назначений, пока в Успенском соборе Московского кремля его не рукоположили во епископа. «Когда (…) во мне открылось сознание, что Сам Господь требует от меня такой перемены в пути ради Его Божественных целей, что это необходимо для всей моей будущей жизни, для предназначенных мне еще испытаний и скорбей, для моего сораспятия Христу, — то несмотря ни на какие препятствия, поставленные мне миром, я исполнил святое послушание», — сказал он на своей хиротонии.

Борьба с равнодушием

Орловская, Кишиневская, Тверская кафедра… Еще в Орле владыка Серафим понял: не будет нормальной приходской жизни — катастрофа неизбежна.

«По моему убеждению, необходимо было все реформы начать с возрождения приходов, ибо, пока народная и общественная нравственность не улучшится и жизнь наша не будет согласована с верою, никакие свободы, новые узаконения и реформы не приведут к ожидаемому результату и благополучию. Без улучшения нравственности не могут кончиться испытания, ниспосланные Господом, и не начнется возрождение духовное. Духовное же возрождение России возможно только тем путем, каким совершилось ее духовное рождение, — писал он. — Равнодушие, отсутствие ревности по вере — вот что более всего страшит!»

И чтобы его епархия жила полноценной жизнью владыка Серафим, преодолевая сопротивление не только светской общественности, но и многих священников, учреждал церковно-приходские советы. А еще распространял духовную литературу и проводил собеседования среди… духовенства.

«Если проверить: многие ли прочли сочинения хотя бы епископов Игнатия Брянчанинова и Феофана Затворника, то окажется ничтожный процент (…) Несомненно, заботы о материальном обеспечении увлекают духовенство далеко в сторону от прямых задач его звания. И тем не менее во избежание печальной возможности стать отверженниками мира мы должны проститься с нашей ленью, апатией и равнодушием, начать интересоваться назревшими вопросами времени; должны чутко прислушиваться к ним, освещать их яркими лучами Христова учения и в этом освещении удовлетворять естественной пытливости наших прихожан, ожидающих от нас авторитетного руководства в духовной жизни», — утверждал он.

И еще: «Влияние на народ зависит от того: будет ли духовенство учить только словом или также делом».

В стране, втягивающейся в предреволюционную смуту, владыка Серафим буквально кричал: «Бью набат, стремясь к скорейшему возрождению приходской жизни… Трудно подымать духовенство, но мир поможет, если епископы будут жертвовать собой».

«Дедушка, который все время сидит по тюрьмам» 

Когда началась Первая мировая, он занялся организацией госпиталей, санитарных поездов, помощи беженцам, собирал пожертвования для раненых. В феврале 1916-го его даже избрали членом Государственного совета от монашествующего духовенства.

А в апреле 1917-го как «церковного мракобеса и черносотенного монархиста» уволили с Тверской кафедры и — уже при большевиках, в декабре — вообще выслали из Тверской губернии. Тогда от быстрой расправы владыку Серафима спас патриарх Тихон: благодаря ему за несколько дней до разгона Поместного собора Синод успел утвердить назначение опального архиерея на Варшавскую кафедру, находившуюся на территории свободной от большевиков Польши. Вот только выехать туда владыка Серафим уже не смог — его просто не выпустили.

До 1921 года он жил в Черниговском скиту Троице-Сергиевой лавры. В январе 1922-го патриарх возвел его в сан митрополита, а весной ему заочно вынесли первый официальный приговор: «два года в Архангельском концлагере». Но арестовали почему-то только в конце сентября. В тюрьме владыка тяжело заболел, его выпустили, но потом все-таки выслали в Архангельскую область. Срок он отбыл, вернулся в Москву, но там его снова арестовали. Спас снова патриарх Тихон — он ходатайствовал за владыку в ОГПУ, и через пару месяцев того выпустили, но из Москвы велели уехать.

«С того момента, когда я уже что-то помнила, я знала, что у меня есть необыкновенный дедушка, который все время сидит где-то по тюрьмам. Вернулся он в Москву только в 1925 году, и с этого времени я с ним иногда общалась. После ссылок, лагерей и тюрем он в течение двух лет (1926-1928) находился в монастыре под Шуей. Дед мой там служил, он был хорошим музыкантом, он создал хор, проводил спевки. Я при всем этом присутствовала», — рассказывала его внучка, будущая первая настоятельница возрожденного Новодевичьего монастыря игумения Серафима.

«По каким-то ему одному ведомым причинам дедушка не давил на меня религиозно-духовным авторитетом: не заставлял ходить в церковь, читать богословские книги, исполнять молитвенное правило… По-видимому, он предоставлял мне полную свободу в выборе жизненного пути в те тяжелые годы, которые выпали на долю моего поколения», — писала она в своих воспоминаниях.

Высшая академия пастыря

В 1928 году митрополит Серафим получил назначение на Ленинградскую кафедру и возглавлял ее до 1933-го, даже когда при выдаче паспортов ему отказали в ленинградской прописке и вынудили перебраться в Тихвин. Это были годы фактического разгрома церкви: приходские храмы массово закрывались, большинство оставшихся заместителю патриаршего местоблюстителя митрополиту Сергию не подчинялись, монашескую жизнь в Ленинграде фактически ликвидировали…

Владыке Серафиму было уже сильно за 70, физически он сильно сдал, а, судя по ненависти к нему властей, новый арест был не за горами. В 1933-м Временный патриарший синод уволил его на покой, и последним его пристанищем стали две комнаты в дачном домике недалеко от станции Удельная под Москвой.

Жил владыка тихо, молился, много читал, сочинял церковную музыку, рисовал, писал иконы, из дома почти не выходил — из-за одышки и гипертонии он вообще с трудом двигался. Но у себя радушно принимал и иерархов, и друзей, и духовных детей, и родственников.

Почему люди так тянулись к этому немощному старику, общаясь с которым человек неминуемо привлекал к себе внимание «карающих органов»? Может потому, что он собственной жизнью подтверждал свои слова, сказанные задолго до революции: «Если пастырь не будет непрестанно действовать сердцем, не приучится о всем мыслить духовно, то он окажется никому не нужным. Высшая академия для пастыря — это угол, в котором висит икона и теплится лампада. В беседе с Богом научится пастырь непреложным истинам и правде как о настоящей, так и о будущей жизни».

А еще владыка Серафим умел о самом важном сказать так, что каждому становилось ясно — это о нем, и для него: «Непрестанная молитва есть наивысшая премудрость, и она не заключается в словах, в чтении вслух и в поклонах, в стоянии перед иконами, а требует только, чтобы мы везде и всегда памятовали о Боге, все предпринимали с мыслию о Нем, и все совершали во славу Божию ».

По вечерам «дедушка садился за фисгармонию — с ней он никогда не расставался — и играл или сочинял духовную музыку, а я сидела на диване, смотрела на него или читала и ощущала благодать, от него исходящую», вспоминала его внучка Варвара Васильевна Черная-Чичагова, которая тогда жила с ним в Удельной.

Самая трудная наука

Естественно, долго эта идиллия в те годы продолжаться не могла: 82-летнего архиерея обвинили в том, что он «проводит глубоко законспирированную контрреволюционную церковную деятельность — дает указания к переходу церкви на нелегальное положение», и в конце ноября 1937 года снова арестовали. А поскольку он был тяжело болен, в тюрьму его доставили на скорой помощи.

Один из свидетелей по его делу показал, что митрополит Серафим говорил: «Вы из истории хорошо знаете, что и раньше были гонения на христианство, но чем оно кончалось, торжеством христианства, так будет и с этим гонением — оно тоже кончится, и православная церковь снова будет восстановлена и православная вера восторжествует».

7 декабря 1937 года тройка НКВД по Московской области приняла постановление о расстреле митрополита Серафима, и 11 декабря на Бутовском расстрельном полигоне приговор был приведен в исполнение. Ближайшие родственники так и не узнали ни этой даты, ни места его захоронения.

Но остались сохраненные его духовными чадами слова владыки: «Евангелие и жизнь по Евангелию есть самая трудная наука, которую св. отцы называли наукою из наук. Представителю этой науки нельзя ни одного дня в жизни прекращать изучения ее, ибо только опыт жизни даст возможность уразуметь полноту и глубину Божественного откровения».