Как жили, что делали наши сограждане 100 лет назад, что они переживали и на что надеялись в годы Гражданской войны расскажет Василий Цветков, доктор исторических наук, автор целого ряда научных работ о Революции и Гражданской войне в России.
1 часть. Василий Цветков: какими были будни вождей и генералов в эпоху Гражданской войны?
Расшифровка:
Здравствуйте. У нас лекция посвящена повседневной истории периода Гражданской войны. И название этой лекции «Большие и маленькие люди Гражданской войны», это название как раз показывает, что важно при изучении истории учитывать не только принятие тех или иных законов, те или иные решения глобального масштаба, как, например, Декрет о мире, Декрет о земле, какие-то там конституционные проекты, а нужно учитывать, конечно, и жизнь повседневную, жизнь простых людей. И большие люди периода Гражданской войны, периода русской смуты, это отнюдь не потомственные чиновники, это отнюдь не великие, выдающиеся политики, которые были известны до 1917 года, а это во многом люди, которые на волне революции, на войне образований, радикальных перемен, не только пришли к власти, но попытались создать и действительно создали некую совершенно новую систему управления, систему ценностей, систему приоритетов, которая претендовала ни больше ни меньше на мировое значение и на элементы новой всемирной религии, которая, как многим тогда казалось, заменит традиционные религии, в том числе и христианство.
Это с одной стороны.
А с другой стороны, когда люди буквально выживали, стоял вопрос о жизни и смерти в условиях постоянного напряжения, войны, боевых действий, очень серьезных проблем со снабжением, с продовольствием, вот эта составляющая, этот элемент жизни нашего российского общества столетней давности, он тоже должен учитываться. И тоже его необходимо представлять и изучать.
И вот об этом я как раз постараюсь рассказать в своей лекции.
Я представляю Московский педагогический государственный университет, профессор кафедры новейшей и отечественной истории Цветков Василий Жанович.
И сразу, наверное, можно отметить то, что повседневная жизнь людей периода Гражданской войны во многом определялась теми переменами, которые произошли не в 1917 году, а произошли чуть раньше. Произошли с началом Первой мировой войны, с 1914 года. Прежде всего речь здесь должна идти о состоянии войны, о состоянии повсеместной постоянной, напряженной военной жизни. Конечно, это была менее масштабная война, чем Великая Отечественная, чем Вторая мировая. Но для людей того времени это была война, пожалуй, самая тяжелая по сравнению со всеми теми войнами, которые вела Россия до этого. Ни в какое сравнение Первая мировая, Великая война, как ее еще называли, не шла с Русско-японской, Русско-турецкой, Крымской, даже Отечественной войной 1812 года — по масштабности, по степени вовлеченности людей, по потерям людским, это было совершенно новое, необычное, страшное по своей сути и в то же время такое явление, с которым невозможно было не считаться. Оно определяло жизнь, быт, поведение каждого буквально человека, жившего тогда в России.
И это ощущение войны сделало возможным и привычку к смерти. Тоже противоестественную по сути своей. Человек — существо, биологически стремящееся к жизни. Тут и с биологической точки зрения, и с моральной точки зрения, и с духовной точки зрения, здесь мы можем отметить, что человек стремится к лучшему, человек стремится к радости, к свету, к жизни, а не к смерти. Но это состояние смерти — это состояние обесценивания человеческой жизни, к сожалению, было очень явным и ощутимым, начиная с 1914 года. Может быть, не с первых месяцев, но, наверное, уже к концу 1914 года мы видим, что привычка к похоронкам, к тому, что люди гибнут, гибнут — и конца этой войне не видно, когда она там закончится, тоже непонятно, чем она закончится, тоже не совсем понятно, эта привычка к смерти становится достаточно устойчивой. И к 1917 году пулеметное право, порядок, при котором спорные вопросы общественно-политической жизни решаются исключительно по принципу «кто силен, тот и прав», у кого в руках пулемет, револьвер, винтовка, тот и прав, это, к сожалению, тоже становится нормой жизни.
И отсюда становятся понятными те декреты советской власти, первых месяцев советской власти, которые предполагали очень радикальную, очень решительную ломку сложившихся общественных отношений.
Какие из этих декретов задели простых людей больше всего?
Мы видим глобальный Декрет о мире, Декрет о земле. Декрет о мире касался армии, касался населения, это был призыв, это было благое пожелание и некая благая весть к воющим державам с просьбой о заключении мира, призыв, оставшийся без ответа на тот момент. Хуже того, призыв, который привел не к миру, к такому, который принес бы нашей стране процветание и благоденствие, а к «похабному миру», как его называл сам Ленин, Брестский мир с аннексиями, контрибуциями и со всем тем негативом, который он имел.
Декрет о земле. Это тоже яркий прекрасный призыв к тому, что вот, частная собственность на землю отменяется навсегда, теперь каждый крестьянин, каждый трудящийся на земле человек будет иметь свой земельный надел, будет получать с него урожай, никаких долгов банкам, кредиторам, ничего этого уже не будет, не будет этого помещика, если он, конечно, был, который крестьянину мешал, как во всяком случае сам крестьянин считал, развиваться. Вот его имение, вот его несчастный вишневый сад, вот его какие-то там поля, которые надо было бы отнять и поделить, эти сады, имения, поля, разделенные поровну между всеми крестьянами, между всеми крестьянскими семьями, принесут им счастье. Опять же на деле видим мы ситуацию противоположную, потому что, когда Декрет о земле начинает осуществляться, собственности на землю нет, но крестьянин не становится хозяином своей земли, хотя бы даже и немножечко увеличенной за счет этих помещичьих имений. Вместо помещика появляется государство, которое у крестьянина в некоторых случаях даже хуже, чем помещик, начинает тянуть хлеб, начинает вводить продразверстку, вводит в деревню продотряды и заставляет крестьянина сдавать хлеб под тем условием, что сейчас ты хлеб сдашь, но завтра, послезавтра, послепослезавтра будет мировая революция — и тебе всего и вся будет много. А если ты сейчас этого не сделаешь, тоже, кстати, один из приемов советской пропаганды, то придет бывший твой барин с белогвардейцами вместе и тебя, конечно, накажет за то, что такой-сякой по Декрету о земле его землю себе забрал. Вот такая реальность.
Но опять же не эти два декрета, даже не декрет, юбилей которого скоро будем отмечать, декрет о введении нового летоисчисления, переходе на новую орфографию, все это, конечно, тоже касалось повседневной жизни людей. Но один из первых серьезных декретов, это декрет о ликвидации сословий, званий, чинов, наград, которые были заслужены, выслужены многими нашими соотечественниками в то время. Это действительно декрет, который резал по живому.
Представьте себе ситуацию: вы заслужили какой-то чин, я не буду говорить, как этот чин был заслужен, может быть, вы кому-то дали взятку, может, вы подхалимничали, а может, вы были честным чиновником. Почему это исключенный вариант? И вы честно тянули свою лямку и заработали этот чин, эту должность, этот оклад, эти ордена, которые вам даются за выслугу лет. Если мы говорим о военных, то тут уж ордена кровью политы в буквальном смысле слова — и звания, и чины эти тоже не за просто так давались. И вдруг в одночасье все это перечеркивается. Ничего этого нет. Вы должны начинать жизнь с чистого листа. Это очень существенный декрет в ощущении людей того времени. Может быть, он имел даже большие последствия такого негатива по отношению к большевикам, чем разгон Учредительного собрания или заключение Брестского мира. В конце концов, Учредилку разогнали — ладно, ничего страшного, вон сколько властей разных, не на одной Учредилке свет клином сошелся. А вот когда тебя лишают заслуженных твоих наград, заслуженного твоего статуса, это воспринимается очень болезненно.
Появляются, конечно, новые социальные лифты и для простых людей, может быть, даже более заманчивые, перспективные.
Вот у Сергея Алексеева был такой детский писатель, очень популярный, он и сейчас издается большими тиражами, у него есть такой рассказ «Гражданин Российской республики». И в этом рассказе такой небольшой сюжет, что мальчишка, сын рабочего, в Петрограде читает этот самый декрет, а суть декрета не только в том, что ликвидируются все чины, звания, сословия, награды и прочее, а вместо них, этих прошлых, дореволюционных сословий вводится единое звание — гражданин Российской республики. И как этот мальчишка счастлив! «Вот, я же — гражданин!» Идет к своему отцу и говорит: «И ты — гражданин». Идет встречает своего какого-то дядю и говорит: «И ты — гражданин». «И я — гражданин» Мы все граждане, мы все равны, разве это не счастье, с его точки зрения. У него появляется перспектива, что он потом где-нибудь там получит образование, будет грамотным и пойдет расти-расти. Но это с одной стороны. А с другой стороны, вот эти так называемые свергнутые классы, выражаясь марксистской лексикой, эти эксплуататоры, которые этого всего в одночасье лишились, и ладно бы те эксплуататоры, которые уехали за границу и там жили на те капиталы, которые уже были у них там, за границей, их никто не национализировал. А простые люди, которые имели небольшой банковский вклад, имели какую-то пенсию, здесь было не все так просто и оптимистично, как показывает Сергей Алексеев в своем рассказе.
Детское восприятие этого декрета — это одно, а восприятие взрослых людей — совершенно другое.
Дальше — больше. Политика, которую проводили большевики особенно в первые годы советской власти, это была политика создания новой системы управления, системы ценностей, системы, в которой старым ценностям, старым установкам уже места не было. И в этом смысле можно привести примеры праздников, советских праздников., мы можем очень много рассуждать о том, что много было праздников, мало было праздников, зачем они были нужны, но это совершенно новая система ценностей. Первый праздник, который широко отмечали в красной советской Москве, — это был Первомай 1918 года. И по воспоминаниям тех людей, которые в нем принимали участие, это было действительно нечто потрясающее. Во-первых, сколько было выписано красной материи, правда, вопрос, откуда ее взяли. И вот эта самая красная материя — завешивается вся Красная площадь, завешиваются башни кремлевские, спускаются эти ленты красные, на этих лентах красных пишутся лозунги, все в красном цвете. Проходит парад, проходит демонстрация трудящихся, и после них происходят очень интересные события, которое не могло без внимания остаться со стороны простых людей, москвичей, обывателей. Происходит свержение памятников с пьедесталов, старых кумиров, как их, в кавычках, называли, рушат. И вместо них создается новая система памятников. Первым попадает под этот вал разрушений, как ни странно, может быть, покажется, памятник генералу Скобелеву, на Скобелевской площади. Вроде бы и не памятник царю, генерал, причем нельзя сказать, что генерал какой-то реакционный, ну белый генерал… Не в том смысле, что он белогвардеец, а белый, потому что он на белой лошади ездил и в белом кителе ходил. Полетел вниз, был свергнут, по просьбе рабочих трудящихся завода Гужон, как это было подписано в газете «Правда». Следом за этим в самом Кремле Ленин лично забрасывает трос, забрасывает веревку на обелиск в память погибшего великого князя Сергея Александровича на месте, где он был убит эсером Каляевым, и сбрасывают его тоже на землю. Рассыпается на куски. Более того, Владимир Ильич говорит: «Ну вот, на этом месте надо поставить памятник Каляеву».
А на Соборной площади, перед Успенским собором желательно бы поставить памятник Льву Толстому. Почему? Потому что Льва Толстого от Церкви отлучили, а теперь мы перед Успенским собором, где его подвергали анафеме, мы поставим ему памятник.
Это нарочитое, явное, яркое сопротивление тому сложившемуся социуму, той сложившейся системе ценностей, которая была до этого. Это революция. Безусловно. Революция в сознании. Конечно, здесь нельзя забыть, нельзя не отметить и тот факт, что потом это превратилось в целенаправленную политику. От каких-то спорадических действий и разрушений памятников это перешло в план монументальной пропаганды.
План монументальной пропаганды — очень интересное явление. Тоже как раз направленное в адрес «маленьких» людей, в адрес жителей Москвы. Монументальная пропаганда, по замыслу Луначарского, наркома просвещения, и Ленина, конечно, должна была восполнить отсутствие достаточного количества популярной марксистской литературы, именно популярной литературы. Ленин считал, что, открывая памятник любой, будь то памятник Спартаку, будь то памятник… в списке имен монументальной пропаганды встречались самые разные фамилии… памятник, например, Тиберию Гракху, памятник Августу Бебелю, памятник Лассалю, Фердинанду Лассалю, ну, в конце концов, Разину и Пугачеву тоже. Но всегда это открытие памятников должно сопровождаться, во-первых, митингом, во-вторых, речью оратора, который объясняет, что вот этот самый Лассаль, этот Бебель, этот Спартак, кто-то еще, кто для среднестатистического жителя Москвы был абсолютным белым пятном, в гимназию ходили далеко не все, нужно было объяснить, что это как раз и есть настоящий исторический герой. И вот он гораздо лучше какого-нибудь генерала Скобелева и уж тем более какого-нибудь там великого князя. И уж тем более какого-нибудь Александра III, памятник которому, как хорошо известно, стоял перед Храмом Христа Спасителя, выходил на набережную и тоже был свергнут, сброшен в первые месяцы Советской власти. И произнося вот эту речь, собирая этот митинг, наш оратор объясняет этим людям новую систему ценностей. Объясняет, кому нужно молиться, условно говоря, на кого нужно равняться, кому надо подражать.
Конечно, мы видим, что план монументальной пропаганды, как он был задуман, он не осуществился до конца, потому что мы не видим в Москве памятник Спартаку. Ну, если не считать станции метро. Но это совершенно другое. С другой стороны, мы видим, что это первая и во многом успешная попытка поставить искусство на службу власти. На службу конкретной политике, конкретным политическим задачам. И здесь вопрос о свободе творчества как такового уже ставился в зависимости от выполнения тех или иных политических задач.
Еще один момент, который затрагивал повседневность, в продолжение темы монументальной пропаганды. Это отношение к наследию старого искусства.
Ленин в отношении, например, к классической русской литературе был в общем-то консерватор, поэтому призывы радикальных левых политиков о том, что давайте мы сбросим Пушкина и Некрасова с корабля современности и давайте мы теперь будем писать и читать совершенно по-новому, для Ленина такие призывы звучали довольно неприятно. И Луначарский об этом очень много пишет в своих воспоминаниях. Это, с одной стороны, проявление воспитания того, в котором вырос Ленин, у него был любимый роман «Что делать?» Чернышевского, но это, как ни крути, критический реализм, а не какие-то там новаторские модели футуристов, анархистов, даже символистов. С другой стороны, эта идея, согласно которой лучшие, с точки зрения Ленина, Луначарского, других вождей, писатели и поэты прошлого, лучшее с точки зрения их оппозиции к царской власти должны перейти и в новую систему ценностей, в новую жизнь, в новый мир. В этом смысле Чернышевский выигрывает на все сто процентов: мало того, что писатель, так еще и пострадал от режима. Гражданская казнь, каторга и смерть. Ну и в такой же степени хорош Некрасов, в такой же степени особенно хорош ранний Пушкин с его всякими эпиграммами на Александра I и прочей поддержкой декабристов. И в этом отношении непонятен Маяковский. Горький приводит слова Ленина, что он совершенно не понимает Маяковского. Что-то кричит, к чему-то зовет, какие-то совершенно непонятные, нечитаемые стихи у него… Лесенка вот эта знаменитая. Не понимает Ильич преимуществ этого футурологического подхода. И идея о том, что эти старые писатели, старые поэты должны служить уже новым ценностям, построению коммунизма. И, конечно, многие из этих памятников, сохранившиеся до сих пор, в частности, если мы берем Москву, то это памятник Тимирязеву, это памятник Герцену, Огареву, мы тут не можем сказать, что они лишены свойственных классике скульптуры признаков. Они вполне вписываются в общепринятые скульптурные стандарты.
Правда, были попытки создать некие памятники по совершенно новому образцу, это памятники — так называемые головы революционеров. Такой был памятник Марату, такой был памятник Робеспьеру, такой был памятник Кропоткину. Но после того как Ленин на эту голову отрезанную и поставленную на большой куб-постамент посмотрел и сказал, что это какая-то обезьяна, а не наш выдающийся революционер, после этого от этих голов отказались. Вид у них был отнюдь не классический.
И эти памятники создавали некие новые ориентиры на площадях, на улицах. Если мы пойдем по улицам Москвы, опять же можно обратить внимание, что на фешенебельной Петровке, которая до этого, до 1917 года была одной из элитных улиц Москвы, при входе в Петровский пассаж мы видим барельеф рабочего, который, полуобнаженный, крутит какое-то там колесо. И это было совершенно намеренно сделано. Для того чтобы показать, что раньше здесь ходили буржуи, покупали всякие там французские духи и парфюмерию, а теперь здесь у нас будут отовариваться карточки продуктовые простых рабочих, простых советских служащих. Чем Петровский пассаж и занимался во время Гражданской войны.
Еще значимые черты повседневной жизни людей того времени. Есть некоторые закономерности, которые я отмечу.
Как ни странно покажется, деревня жила лучше города в условиях Гражданской войны. Хотя считается всегда, что город живет лучше. Иначе бы из деревни в город не уезжали. Логика такая. Но во время Гражданской войны мы видим совершенно обратную ситуацию. Из города уезжают в деревню. Потому что жить в городе нельзя. Если мы возьмем крупные города тот же Питер, ту же Москву, то мы тут видим существенное сокращение численности городского населения. В разы буквально падает численность населения. Москва, в которой два с лишним миллиона человек проживало (по тем временам это очень большая цифра), осенью 1917 года, сокращается к 1920 году численность населения ровно в 2 раза. Отчасти это, конечно, объясняется тем, что ушел гарнизон, огромный процент мужчин было мобилизовано в Красную армию, Красная армия получила от Москвы 3 стрелковых дивизии, полностью укомплектованных. Но, с другой стороны, люди уезжают, потому что и жить, и работать, и получать какой-то доход вообще, просто-напросто сводить концы с концами в Москве действительно невозможно.
Аналогичная ситуация, даже хуже, в Питере. Питер тоже город, в котором под 2 миллиона человек на момент начала революции. Сокращается численность населения до 70 тысяч. То есть еще более количество сокращения. И здесь уже тоже не только отъезд на фронт или отъезд куда-то в деревню, а даже факты голодной смерти. Конечно, это не блокадный Ленинград, ни в коем случае. Здесь неуместно, наверное, проводить параллели. Но в целом положение было очень и очень тяжелым. А почему? Потому что город живет и существует за счет инфраструктуры. Это транспорт, это электрообеспечение, это тепло, хотя бы печи, хотя бы камины, я не говорю про батареи центрального отопления, хотя такие тоже были и в Питере, и в Москве. Это продовольствие, это транспорт. И по всем этим параметрам мы видим полный провал в период Гражданской войны.
Транспорт у нас ходит по принципу «слава Богу, что еще ходит», а не по принципу, что он пришел и опоздал на 15 минут к остановке. Хорошо, что он, трамвай, вообще пришел. В подавляющем большинстве случаев трамваи перестают ходить, особенно существенно это сказывается зимой, снег не убирают , он так и лежит, и заносит рельсы, заносит дороги, протаптывает человек тропинку и по этой тропинке все ходят. А где дворники? А дворников нет. Они тоже люди, работать за так не хотят и тоже многие из них уехали куда-нибудь в деревню. А буржуи, которых привлекают к уборке улиц, тоже, кстати, такая трудовая повинность, они убирают улицы плохо, медленно, они просто не умеют убирать, потому что они всю жизнь занимались другими делами. Сидели в своих конторах и делали бизнес. И вдруг надо им ломиком лед колоть.
Транспорт не ходит, водопровод не работает. На верхние этажи практически не подается вода. Канализация не работает. Может быть, это, конечно, не предмет для лекции, но можно отметить, что в отсутствие канализации в качестве отхожих мест использовались пустеющие комнаты домов. Там, где нет никаких хозяев, там, где уехали, там просто вот такое место получается у нас. Не самое лучшее.
Батареи парового отопления, где они были, полопались в первую же зиму буквально, замерзла вода.
Электричество подается в Москве по определенным порциям, то есть порядка 3-4 часов вечером, ну и где-то около 2 часов утром. Причем лампочки горят в вполнакала. Очень большие проблемы с топливом. Донецкий уголь, добыча его практически прекращена. Та часть Донбасса, которая давала уголь в Москву, она контролируется белыми, Деникиным, ну и Москва себя обеспечивает за счет дров в основном. Потом уже в 19 году переходит на торф, использует торфяники, в частности Шатурские, но дрова пошли в большом количестве… Причем в качестве дров используются и заборы, и паркет красного дерева, и мебель черного дерева, все это идет в дрова, все это горит в буржуйках. Буржуйка — печка хорошая, но дает она тепло до тех пор, пока она горит. Как только она гаснет, она замерзает, и ничего хорошего. А топить комнаты московские в доходных домах, которые были действительно очень большие, одной такой буржуйкой практически невозможно.
Правда, с другой стороны, мы видим великую жилищную революцию, заключается эта великая жилищная революция в том, что рабочие с окраин переселяются в центр города. Да, они переселяются, да, они получают лучшее жилье, они получают большие по площади квартиры, но эти квартиры, лишенные удобств, даже для простого рабочего становятся далеко не желанным подарком. Может быть, ему лучше в своей избушке жить на окраине, во всяком случае, в этой избушке будет и печь, в ней будет и рукомойник, рядом будет колодец, и рядом будет какое-то отхожее место. Чем в огромном большом доме, буржуйском, где ничего не работает. С другой стороны, мы не можем не говорить о положении дел с продовольствием. Карточная система, как бы критично к ней не относиться, но это система, которая вводится практически повсеместно в России. Причем и у белых, и у красных. Поначалу белые войска, когда они приходят, занимают тот или иной город, здесь один из лозунгов белого движения «Несем хлеб на штыках!» Хлеб — дешевый, белый хлеб. Вступает белая армия, в какой-нибудь город центральной России, в Курск или Орел, и сразу объявляется об отмене карточной системы. О том, что здесь допускается свободная торговля хлебом, ну и, следовательно, тут расчет на то, что крестьянин сейчас этот хлеб привезет и будет его продавать по не самым может быть заоблачным ценам. Но тут же сталкиваются с проблемой спекуляции. С проблемой, которая заставляет потом и белых вернуться к нормированному распределению продовольствия. Ничего другого не остается.
Поэтому в этих условиях деревня живет лучше. Но до поры до времени. Как только начинается политика военного коммунизма, как только в деревню идут продотряды, которые говорят: ну все, хватит тут хлеб держать, у нас вон рабочие голодают. Плюс к тому численность Красной армии к концу войны достигает 5 млн человек. А они хлеб не сеют, не жнут, только потребляют, все это надо кормить, все это надо содержать. Здесь деревня тоже начинает страдать. Но как деревня реагирует, все-таки будет не совсем объективно сказать, что все до единого крестьяне были такие скупердяи, жмоты, кулаки. Тем более, что «кулак» в деревне — понятие достаточно определенное. Это крестьянин, который сам не работает, а использует труд батраков. А если крестьянин работает сам, но при этом богато живет, то это не кулак, то это зажиточный хороший хозяин. Были крестьяне, это некое христианское воспитание здесь сказывалось, которые готовы были отдать, пожертвовать зерно в Красную армию, но когда процент изъятия этих самых продовольственных излишков просто-напросто стал запредельным. Размеров продразверстки никто не устанавливал. Она варьировалась в зависимости от урожая, от посевов, от посевных площадей. Крестьяне на это начинают реагировать сокращением посевов. Потому что если ты сократил посев, то с тебя много и не возьмут. Это приводит к тому, что из-за сокращенных самими же крестьянами посевов, при жутко неблагоприятных погодных условиях, засуха, которая началась в Поволжье в мае — и ни капли дождя не было до августа месяца, начинается голод. Вот тоже прямое последствие Гражданской войны.
Но сказать, что здесь виноват конкретно Ленин, конкретно Советская власть, конкретно сам крестьянин, мы, наверное, не можем. Это совокупность причин, совокупность фактов, которые приводят к этой трагедии. Трагедии, когда даже случаи каннибализма, к сожалению, здесь отмечались.
При прочих равных условиях, если не говорить о сравнении города и села, при прочих равных условиях фронт живет лучше тыла. С точки зрения снабжения. Почему? Потому что и Красная армия, и Белая армия, армии, на которые надеются, которые и должны одержать победу в этой войне, они снабжаются настолько, насколько это возможно. Красноармейский паек — это самый высокий паек, он практически повторяет паек солдата Первой мировой. А это не бедный паек. Это два фунта хлеба. И у белых то же самое примерно.
И первые категории распределения пайков как раз рабочих, Петрограда, Москвы, других каких-то городов, рабочие крупных заводов, машиностроительных предприятий — это тоже первая категория, это тоже обеспеченные по пайкам, по продовольственным категориям населения люди.
С другой стороны, мы видим, что вторая, третья и последняя обывательская категория населения в буквальном смысле слова голодная. Голодный паек, мы видим примеры голодных обмороков, но не наркомов наших, у ученых, у преподавателей, у профессоров университетов многих, которые в данной ситуации оказались невостребованными советской властью в силу каких-то причин — своего происхождения дворянского или принадлежностью к кадетской партии. И они в буквальном смысле слова сводят концы с концами.
Хорошо, может быть, тем, у кого остаются какие-то ценности. Бриллиантовое кольцо или даже золотое обручальное кольцо ценится достаточно высоко. Еще больше ценится империал, золотой рубль, царский. В условиях растущей инфляции печатающиеся деньги не имеют никакой ценности, это не более чем бумага, которая иногда по весу выдается, и ценность ее — ценность бумаги, на которой деньги напечатаны. В этих условиях золотой рубль, золотой царский империал с профилем Николая II — это сверхценность. За этот золотой империал можно получить мешок пшена. Или даже, может быть, мешок муки. Здорово.
Конечно, не у каждого эти империалы сохранились, конечно, очень сильно развита — и это тоже черта повседневной жизни России периода Гражданской войны — очень развита преступность. Причем преступность — это не какие-то карманные кражи, это не воры-форточники, это самые тяжелые формы преступлений против личности, против здоровья — это грабеж, разбой и убийство. Убийство, естественно, с корыстной целью.
Но как-то надо жить. И те, кто уехать в деревню не могут, нет у них ни родственников, нет никаких знакомых, либо идут служить в аппараты Совнаркома, становятся чиновниками, которые хотя бы минимальный размер пайка могут получить и какое-то жалование минимальное могут получать, либо — тоже вот такой вариант, — буквально продают все, что у них есть, все, что у них осталось от старой жизни.
И еще одна черта интересная, как раз характерная в большей степени для горожан, чем для сельских жителей, — это возросший интерес к православию, православным ценностям, православным обычаям, православным обрядам. То, что накануне революции, накануне 1917 года очень многими осуждалось. Считалось, что это какой-то анахронизм, прогрессивно мыслящие люди в Церковь не ходят, это всякие старухи там ходят в Церковь, а прогрессивно мыслящие люди — это материалисты, атеисты, и наша интеллигенция, и даже та часть интеллигенции, которая в Бога, может быть, верила, потому что надо было верить, потому что надо было получать метрики, надо было венчаться, надо было креститься, но глубокой веры, той истинной, подлинной, христианской, православной веры у них тоже не было. Маловерие, безверие было. В период обострения этих нужд повседневных, в период этого состояния на грани жизни и смерти в городах крупных, на фронте на том же самом, пробуждается вера. По воспоминаниям, по дневникам это можно судить, отмечают наши интеллигенты огромное количество молящихся в храмах. Переполненные храмы на Пасху. Несмотря на Первомай, несмотря на монументальную пропаганду, несмотря на эти кумачовые ленты, которые с Кремля свисают и всякие пролетарские праздники, и свержения монументов «царским сатрапам». В церковь люди ходят. Ходят, молятся. И, опять же, состав стал другой. Раньше, может, ходило много рабочих, ходили крестьяне, а теперь — интеллигенция.
Интересный тоже такой сюжет. Когда в Москве буквально вот тоже Первомай отметили 1918 года, а потом праздник — Николай Чудотворец. И завеса красная, которая закрывала надвратную икону на Никольской башне Кремля, сейчас надвратная икона восстановлена, эта завеса сама по себе, действительно сама по себе, это уникальное, не объяснимое явление какими-то физическими причинами. Ветра не было, внутри никто материю не разрезал. Спадает и открывается лик Николая Чудотворца. Изрешеченная пулями икона и осколками избитая, обстреливали когда Никольские ворота во время кровавой недели в Москве, но она открывается, и все видят в этом некое знамение. Возрождения православия, может быть, уже новой веры теперь. Веры, которая будет омыта этими страданиями, этими лишениями русской смуты, которая возродится в будущем новой России.
Но эти настроения, как бы к ним ни относиться, какими они были — подлинные, мнимые, но они были, и, конечно, мы должны учитывать их, когда мы говорим о нашей русской смуте, о Гражданской войне. Каким бы трагичным нам этот период ни представлялся по прошествии ста лет.
Спасибо за внимание.
Проект осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
