Крест как "новый опыт", или таланту можно всё?

Этот монолог Натальи Леонидовны Трауберг был опубликован, когда её уже не было в живых. Тема, поднятая в нем, — дает ли христианину художественный талант какие-то привилегии в духовной жизни и в чем вообще цель обращения к Богу — представлялась Наталье Леонидовне чрезвычайностей важной, она сама предложила обсудить все это на страницах «Фомы».

Что мы и делаем — увы, с большим опозданием.

Бывают дни, когда на тебя, ловца, зверь так и бежит. Вот и вчера так сложились мои обстоятельства, что сидела я после службы в нашем храме Успения Богородицы, ждала, когда за мной заедут с радио, и тут один молодой человек, очень воцерковленный, попросил меня рассказать о недавно скончавшемся Илье Кормильцеве. Мне было что рассказать, и у нас с этим юношей возник весьма характерный разговор.

Впрочем, сперва — об Илье. Познакомились мы с ним в 1992 году. Современная молодежь (да и не только молодежь) знает его прежде всего как автора текстов песен рок-группы «Наутилус Помпилиус». Но куда меньше тех, кто знает, что Кормильцев был не менее талантлив и как переводчик с английского. А тогда, в 1992 году, мы с друзьями искали переводчика на роман Клайва Льюиса «Пока мы лиц не обрели». То есть даже этого названия тогда не было — его как раз Илья и нашел. Кто-то порекомендовал нам обратить на него внимание, показал его переводы. Переводы мне понравились: сразу было видно, что человек и пишет хорошо, и язык знает блестяще. Думаю, английский он знал получше меня, потому что я-то перевожу с классического языка, а Илья знал и современный сленг, знал всю эту совершенно непонятную мне молодежную субкультуру. В общении он оказался человеком совершенно очаровательным — живым, непосредственным, хотя и несколько… скажем так, нахватанным.

Илье роман Льюиса понравился, он начал переводить, причем находил в тексте какие-то свои изюминки, какие-то оттенки, не слишком очевидные для таких «мракобесов», как я. При этом, однако же, он ни разу не задал ни одного вопроса о религиозной стороне льюисовского текста. А ведь эта сторона там есть: Льюис же не просто притчу об античности сочинил — это апологетика, там, в романе, очень важно, что дело происходит до Рождества Христова, потому-то герои еще и лиц не обрели. Но не могла же я сама заводить об этом разговор, этак по-миссионерски хватать Илюшу и тащить в пространство христианских смыслов?

А спустя три года Илья вдруг заявил мне, что хочет креститься и просит меня быть его крестной матерью. Сказать, что я удивилась, — значит ничего не сказать. Я была совершенно ошарашена: ничто ведь не предвещало такого поворота. Мы долго разговаривали с Ильей, я все допытывалась: зачем ему это? И в какой-то момент мне показалось, что я понимаю зачем. Видимо, Крещение он воспринимал как некий новый духовный опыт. Я же с тупостью мракобеса говорила ему: «Илюша, но ведь за это, пардон, платят смертью… это не просто опыт, который можно приплюсовать ко всему остальному».

Не могу безоговорочно утверждать, что именно таковы были его мотивы. Возможно, он действительно тогда хотел отречься от себя, взять свой крест. Тем не менее мне казалось, да и сейчас кажется, что хотел он чего-то этакого, необычного.

После того как мы с ним больше часа проговорили, Илья пошел к настоятелю нашего храма отцу Владимиру Лапшину. Отец Владимир сказал ему ровно то же самое, что и я, практически дословно. Илья удивился такой сдержанности, но это его не остановило и он крестился.

Но после этого в течение более десяти лет Илья ни разу не завел со мной разговора о христианстве. Не задал мне как крестной ни одного вопроса. Наверняка тут есть и моя вина, что-то я не так сделала. Уже после его смерти ходили слухи, будто он стал мусульманином. Вряд ли это действительно так — я слышала про людей, бывших с ним до последнего его часа, и люди эти говорили, что Илья перед смертью исповедовался и причастился. Тем не менее саму эту мысль — что он мог принять ислам — я не нахожу психологически невозможной. Когда человек относится к вере как к экзотическому опыту… тут всякого можно ожидать.

Так вот, рассказала я все это воцерковленному молодому человеку — и тот был потрясен: как я могла?! Как можно было отговаривать Кормильцева от Крещения, смущать его словами о том, насколько это сложно, какая это ответственность? Ведь Кормильцев — творческая личность! Я пыталась объяснить: Крещение — это самый серьезный шаг в жизни, самая главная перемена, и решение креститься должно быть вызвано чем-то более важным, нежели тяга к чему-то новенькому… «Но как же так можно — отговаривать? — удивлялся мой собеседник. — Он же творческий человек!». В общем, разговора у нас не получилось. Каждый гнул свое.

Меня это потрясло. Как для человека — не просто верующего, а именно что церковного человека — может быть нормальным, когда христианство воспринимают как новый опыт? То есть когда опыт обретения Христа в таинстве Крещения нужен творческой личности только в качестве источника вдохновения?

Может быть, это мне просто так не повезло, может быть, такой подход в церковной среде встречается крайне редко? Но в этот же день, почти сразу после разговора с молодым человеком, какие-то люди подвели ко мне прелестное юное создание и сказали: «Вот, это наша гордость! Это замечательная христианская писательница! Наша слава, наше будущее! Поговорите с ней о чем-нибудь таком, о словесности там…».

И тут в моей душе проснулся Савонарола* . Я сказала ей: «Дорогая девочка! Вы представляете, какой это кошмар — получить от Бога талант? Вы наверняка читали в Евангелии про богатого юношу? Так вот: у вас в руках страшное богатство — талант. Вы понимаете, насколько с ним надо быть осторожным?». Девочка по мере моего монолога то бледнела, то краснела, а под конец уж едва ли не синела. Услышанное от меня она, как выяснилось, раньше не слышала ни от кого. Ее потрясло, что возможна такая странная точка зрения. Ведь ей все представлялось лучезарным — вот она, крестившись, своим талантом немедленно облагодетельствует все человечество! «Как вы можете?! — хором вскричали ее спутники. — Ведь она же приносит столько добра!».

Девочка, наверное, все-таки что-то поняла, но дело не в ней, а в тех, других — которые считают творческий дар чем-то вроде пропуска в мир христианской духовности, которые удивляются, как можно со всей строгостью относиться к талантливому человеку, которые требуют для него какой-то особой поблажки. И ведь это церковные люди! А сколько нецерковных, которые о нас думают, будто мы прямо-таки свистим от счастья, когда к нам в Церковь соизволит прийти творческая личность!

Словом, это действительно проблема — увы, типичная для наших дней. О ней надо обязательно говорить: может быть, кого-то это и впрямь отрезвит.

17 декабря 2007 года