…Париж меня очаровывал непонятно чем. Да, бульвары, да, кофе с круассанами, да, французские шансонье — и что? Даже то, что я (в то время студент третьего курса) с упоением учил французский, ничего не объясняло. И все же город меня очаровывал. На этих улицах я наслаждался чем-то «хэмингуэевским».
Но именно это не давало покоя. Ведь я же православный. Я уже целый год хожу в церковь. Пора, наконец, отбросить всю эту романтику и перестать восхищаться деревянными столиками кафе и набережными…
За деревянным столиком кафе на площади Вогезов мы пили кофе с тетей Викой. Она мамина подруга, которая десять лет назад вышла замуж за француза и переехала в Париж. Тетя Вика спросила, во сколько я завтра улетаю домой. Я достал из сумки конверт, в котором лежал билет и заграничный паспорт, и посмотрел время вылета. Мы еще немного поболтали, я рассказал, как дела у мамы, и мы попрощались.
Последний день своей студенческой поездки в Париж я решил провести «благочестиво» и побывать в православном храме Трех святителей, подворье Московского Патриархата на улице Петель. Приехал, дважды прошел по улице туда-обратно, но так и не увидел ни одного здания с куполом. Небольшие дома стояли вплотную друг к другу. Тут, казалось, физически негде было бы построить церковь.
Решив, что что-то перепутал, я было собирался уезжать, как вдруг на двери подъезда, мимо которого уже много раз прошел, заметил табличку: «Храм Трех Святителей». Это был обыкновенный квадратный дом, «зажатый» двумя соседними. Но внутри был настоящий русский храм.
Дверь открыла бабушка:
— Вы к кому? Сейчас нет никого…
— А можно просто посмотреть, — нерешительно попросился я.
Бабушка пустила меня, казалось, даже с энтузиазмом. Напоила чаем. А потом провела экскурсию по храму и рассказала о большой иконе, которая висела на стене. Это была Иверская икона Божьей матери. Бабушка достала из какого-то ящика бумажную копию иконы — картонку размером с открытку — и подарила мне. Причем подарила очень причудливым образом: сначала приложила картонку к большой Иверской иконе, немного подержала — и только потом отдала.
…Я вышел на улицу. Обыкновенная парижская улица страшно меня удивила. Почему-то мне показалось, что только что я провел полчаса в совершенно другом мире. Он остался там — за дверью церкви. Я поймал себя на мысли, что в храме совершенно забыл о том, что нахожусь в «самом романтичном городе Европы»… Париж снова задышал мне в лицо, но в первые минуты ничего «хэмингуэевского» в этом не было. Город, просто город.
…Впрочем, скоро все это вернулось. Я снова зашагал по набережным, смакуя свои последние парижские сутки, упиваясь французской речью, звучащей по сторонам. Привычно опустил руку в сумку, чтобы проверить — на всякий случай — на месте ли конверт с паспортом и билетом…
Конверта в сумке не было.
Париж, так мне в тот момент показалось, замер вместе со мной. Украли? Потерял? Где-то забыл? В голове мгновенно возникла картина дальнейших событий. Российское консульство. Срыв всех планов в Москве. Придется задержаться здесь. А где тогда ночевать? А сколько у меня денег? И куда — ну куда? — мог деться конверт?
Стоп! Я доставал конверт в том кафе на площади Вогезов. Может, он там?
Но как туда добраться? Я уже очень далеко оттуда уехал. Я третий день в Париже. Вообще в нем не ориентируюсь. Хоть и упиваюсь до самозабвения. И правду — какое-то забвение. Это же надо — забыть паспорт и билет! Да если даже я забыл их там? Их там уже давно нет. Их кто-то нашел и забрал. Наверняка. Людное место, полное туристов. Шансов, что мой конверт там еще можно найти — один из тысячи. Нет, из миллиона… Срочно позвонить тете Вике. Пусть она позвонит в это кафе, в котором мы сидели. Я даже не помню, как оно называется. Она должна помнить. Она знает, она же давно тут живет…
Лирическое отступление: у мобильных телефонов есть такая черта. Они отказываются работать в тот самый момент, когда особенно нужны.
Как только я достал телефон, чтобы набрать тете Вике, мой аппарат попрощался со мной, объявив, что батарейки в нем больше нет…
Я помчался в гостиницу. Это было единственное место в городе, до которого я уже точно мог добраться и не заблудиться. Я взлетел по лестнице в свой номер. Трясущимися руками с третьего раза попал вилкой в розетку. Подключил телефон. Позвонил и напугал тетю Вику. Она сказала мне ждать ее звонка.
…Конверт нашли. Я и вправду забыл его на столике в кафе на площади Вогезов. Добрые официанты его сохранили. Когда я приехал его забрать, они добродушно надо мной посмеялись. В тот момент я подумал, что, может быть, не стоило так переживать: любой нормальный официант в цивилизованном городе поступил бы также. Впрочем, очень легко так думать, когда «опасность» миновала.
Я позвонил тете Вике.
— Нужно тебе теперь в церкви свечку поставить, что все хорошо разрешилось, — сказала она.
Церковь… «Свечку я поставлю, но при чем здесь церковь-то? Просто надо быть внимательнее…» — подумал я.
Вернувшись в гостиницу, я с чувством усталости и облегчения швырнул свою сумку на кровать. На простыню высыпалось все содержимое. Один предмет привлек мое внимание — я совсем про него забыл: поверх всего лежала картонка размером с открытку — Иверская икона Божьей матери. Я покрутил ее в руках и поставил на стол. Собрался куда-то выйти, но почему-то вернулся и еще раз на нее посмотрел. А потом… Сам не знаю что произошло… Я упал на колени. Буквально рухнул. И начал молиться. Молиться так, как никогда до этого. Я никогда раньше так остро не испытывал чувство благодарности. И никогда так остро не осознавал собственной не-благодарности. По отношению к Тому, Кто меня уберег. По отношению к Тому, Кому тетя Вика говорила поставить свечку. До сих пор я не верил «православным сказкам» о чудесах, которые творят иконы Богородицы.
…А Париж до сих пор очаровывает меня непонятно чем. Только сейчас я не чувствую в этом противоречия с моей православной верой. Вера — больше любой романтики. И поэтому глупо их противопоставлять. Вера — та же самая и в Париже на улице Петель, и в моей комнате в квартире в Москве, где на полке стоит картонка размером с открытку. Когда в утреннем правиле звучат богородичные молитвы, я обращаюсь именно к ней.
