В начале июня в одной из северо-восточных губерний нашей страны проходит знаковое церковное событие. Называется оно Великорецкий крестный ход. Пешее движение народа из города Вятки в село Великорецкое и обратно. Всего 180 км по пересеченной местности с минимальным уровнем комфорта. Событию этому ни много ни мало 650 лет.
Икону Николая Угодника несут на руках из села в село и до самого Великорецкого молятся, поют, просят, опять молятся. В Великорецком служат литургию, празднуют, как здесь принято говорить — Вятскую Пасху, и, затем тем же чином отправляются назад в Вятку. Кто ходил, тот поймет. Кто не ходил — объяснить затруднительно. Это как про восход солнца рассказывать. Слов много и все без толку. Надо самому зреть.
И тут напасть — коронавирус, а значит, сбой многих прежних установок. А также недоумение, тревога, слухи и прочая, и прочая.
В конце мая было объявлено, что крестный ход пройдет в особом режиме — без паломников. Икону святого Николая не понесут, а повезут. Паломников просили не приезжать: в регионе вводились карантинные меры.
Ходили разные разговоры: мол, власти будут чинить препятствия прибывающим. Ставить засады на дорогах, снимать с поездов, а просочившихся сажать на двухнедельный карантин за свой счет.
Лично я, как журналист, решил поехать и увидеть все своими глазами. Для этого даже взял специальный редакционный мандат: мол, при исполнении я, не трогайте меня. И вот что вышло.
Никому я оказался не нужен со своим мандатом, ни один пост за 1000 км от Москвы до Вятки не поинтересовался, куда держу путь и зачем. Вятка цвела сиренью, кафе и рестораны работали на вынос, и во всем остальном древний Хлынов никак не походил на город, который могло что-либо взволновать сильнее июньской грозы. Паломнического ажиотажа тоже не наблюдалось.
На литургии в день начала хода Свято-Трифоновский монастырь представлял собой дисциплинированно-благочестивую картину. Народу немного, человек сто, все в масках, расстояние между друг другом соблюдали строго. У ворот молодые ребята и девушки — волонтеры в красных жилетках — раздавали всем входящим листовки с информацией. Еще раз, «для тех кто в танке»: икона на это раз не пойдет, а поедет. Пешего крестного хода не планируется. Сопровождения полиции, МЧС и медработников не будет, обработка от клеща по пути следования хода не производилась, организованной доставки воды не предвидится, магазины в селах закрыты, местным жителям категорически запрещено пускать к себе на ночлег паломников. Идти — не благословляется.
Тем не менее сколько-то людей решилось идти. Причастились и приготовились ко всякого рода неожиданностям…
Все оглядывались и озирались в ожидании разоблачения подвоха. А подвох все не разоблачался. Власть явно не собиралась лютовать. Церковь не благословляла, но и не запрещала. В проповеди напомнили, что обета ходить за иконой Николая Великорецкого никто не давал. А вот исполнять обет братолюбия — долг каждого христианина. Поэтому, брат-паломник, решай, в чем твое братолюбие: в преодолении трудности пути или сбережения ближнего от злого поветрия, носителем которого ты можешь быть.
Икона Николая Угодника уехала на одном из двух белых микроавтобусов. Из монастыря вышло несколько сот человек. Движение автотранспорта на улицах города не закрывали, и стихийному шествию аккуратно, вежливо, но настойчиво рекомендовали двигаться только по тротуару и обочинам.
А дальше была история, в которой, в общем-то, нет никакой истории.
Когда человек идет по дороге, то движение его быстро превращается в рутинное дело. На проселке, в лесу, за деревнями идущий и вовсе никому не интересен и представлен самому себе. Этакое спокойное одиночество, сосредоточенность на малом, и, наконец, встреча с самим собой.
Многие ради этой встречи и едут в Вятку, и идут за иконой святого Николая. А весь ажиотаж незаметно растворяется в запахе вятских трав. Что остается? Ничего не остается, кроме усталости, если честно.
На третий день, к вечеру, те самые крестоходцы достигли Великорецкого. По одному или маленькими группами они тянулись по сельской улице и входили в ворота монастыря. И останавливались, замирали в обнимку с своими рюкзаками на полянке перед Никольским храмом. Всенощная шла под открытым небом. Я успел только на утреню.
Когда архиерейский хор пел канон, на полянке появился маленький, щуплый мужичонка, сгибающийся под весом огромного бесформенного рюкзака, лямки сползли с плеч на локти, рюкзак бил его по спине и заду, в руках он нес еще какие-то сумки и баклажку с водой. Ноги его были босы, цвет имели глиняный и нещадно искусаны комарами. Дойдя до храма, он остановился и попробовал освободиться от груза, стряхнуть с себя рюкзак, но тот словно вцепился в него клещем и стряхиваться не желал. Кто-то из стоящих рядом предложил ему свою помощь. Но мужичонка решительно замотал головой. Видимо, он считал, что все должен пережить сам. Таких всегда много на ходе. В итоге он сначала сел на корточки, а затем бочком прилег на землю, не снимая рюкзака. И так и остался лежать на траве, задрав голову к небу до конца службы. А хор пел хвалу Богородице, и владыка Марк выходил благословлять всех стоящих, сидящих, лежащих, спящих... всех нас.
Три дня назад я стоял на литургии в Вятке, а сейчас на всенощной в 80 км от Вятки. И ничего не изменилось. А мне казалось, что я так много пережил за эти дни. И это было самое потрясающее впечатление. Неповторимость и неизменность. Служба текла как река — всегда в движении и покое — текла сосредоточенно, не претыкаясь, не останавливаясь, не сбиваясь, не изменяясь, смывая с тебя, вошедшего в эту реку, все несущественное и наносное, унося с собой, если ты хотел, оставляя на берегу, если не хотел. Как три дня назад, так и сейчас и всю вечность.
Я тогда подумал: совсем неважно, что ты шел и дошел, страдал и преодолел. Неважно, что испуганные жители сёл на пути могли сторониться тебя, могли закрыть дверь, иногда боялись даже глоток воды предложить. Неважно, что находились и другие: те, кто приносили и воду, и хлеб, и благословляли тебя на дальнейший путь через дождь и грязь. А что же тогда важно?
Важно, что ты принес сюда. С чем ты явился под очи Богородицы, Честнейшей Херувим и славнейшей без сравнения Серафим.
Что я мог Ей принести? — думал я.
Свою хрупкость. И больше ничего — кто-то ответил во мне.
***
За оградой Великорецкого монастыря стоит сооружение малой архитектурной формы, но стратегического назначения. Это общественный нужник. Самый обыкновенный, хрестоматийный деревянный барак, слепленный из бруса и горбыля со щелями, невысоким помостом внутри и «венецианскими чашами» в ряд. Всякий крестоходец знает о его местоположении. Сразу после службы, бросив рюкзак, я отправился в это сооружение. А зайдя, обомлел. Так случайно получилось, что я был одним из первых его посетителей в этом сезоне. Он служит по назначению только в короткий период появления паломников. А сейчас паломников было мало. И внутреннее его убранство поражало какой-то неестественной для подобных мест чистотой и свежестью.
Пол был подметен и вымыт, чаши «девственно» чисты, в воздухе пахло прохладой и свежей травой, весело выбивавшейся из под половых досок и лишь совсем отдаленно — тем самым, чем обычно пахнет нужник. Я был здесь абсолютно один. И в первое мгновение даже забыл, зачем пришел. В неожиданной тишине, чистоте, и одиночестве я почувствовал, как меня накрыло. Солнце протискивалось сквозь щели досок, и лучи косо и весело лежали на стене из темного горбыля. Осока лезла вверх как что-то незаконное, партизанское, детское и неоспоримо родное.
Это же Родина моя, подумал я, изумленный неожиданным открытием. Моя Родина. И это все — любовь.
В дверь постучали, она открылась и показалась чья то голова.
— Можно? — спросила голова.
Явно из новеньких — все крестоходцы сюда заходят без стука.
— Добро пожаловать! — ответил я.— Выбирайте любое. Места хватит всем.
Фотографии Натальи Львовой
