— Просыпайся, соня!
Я умудрилась заснуть в кресле парикмахера. Нет, это было вполне объяснимо – ещё с утра голова странно кружилась, но чтобы так? Кое-как добравшись до дома, я схватилась за градусник. 39,6 – немудрено, что мне было так невесело. Знобило, хотя на дворе был июнь. Поправляя футболку, я обратила внимание на странную водянистую горошину на животе. Ну нет. Ветрянка? Я же болела ей в семь. Не может быть!
— Может, может!
Приехавшая на вызов доктор была бодра, словно идущий на парад активист-общественник.
— Один раз на десять тысяч бывает случай повторного заболевания! Повезло вам!
— Угу. Сказочное везение. Мне через десять дней в отпуск...
Сыпь прекратилась на четвёртый день, но, помимо отвращения к собственному отражению в зеркале, не покидало ещё и стойкое ощущение, что я должна остаться здесь, словно кто-то предупреждал меня : «останься, останься, останься»...
Две недели спустя, я, одетая в лёгкую рубашку и брюки, закамуфлировав последние следы от пятен кремом и очками, возвращалась с пляжа. Держа за руку дочь, я думала о том, что, возможно, не так уж неправильно было решиться на эту поездку. И в этот момент в сумке ожил телефон.
– Анастасия Аркадьевна!
Далёкий голос был не просто взволнованным – казалось, под напором децибелов тонкий аппарат разлетится, словно сражённый картечью.
Ненавижу, ненавижу незнакомые номера.
— Да, слушаю.
— Хирургия. Времени нет, счёт идёт на минуты. Нужно срочно ваше согласие на операцию. Ваш папа у нас. И вы – ближайший родственник.
— А что? Как? Почему?
— Сепсис, септический шок. Гангрена правой руки, выше локтя. Долго объяснять, он уже без сознания. Мы должны срочно ампутировать правую руку. Иначе...
— Я согласна.
Это были мои последние слова перед тем, как потерять сознание. Свет погас, а во рту вместо вкуса моря появился противный металлический привкус. Я пришла в себя уже в номере. И первая мысль была одна – я должна лететь туда, в Москву. Родители давно были в разводе, у папы была новая семья, но я всегда была его любимой дочкой. И, хоть и не могла ничем помочь, могла просто быть рядом.
— Ты ничего не изменишь, Настя.
Голос мужа звучал спокойно, хоть и напряжённо.
— Твой отец в реанимации, он без сознания. У нас ещё 4 дня. Давай проведём их здесь, с детьми.
Слёзы лились градом, размывая мир вокруг, и казалась, будто в несущейся в ливень машине перестали работать дворники. Дворники и тормоза – происходящее беспощадно набирало скорость, впереди маячила бетонная стена безысходности, а я была бессильна. Муж пристально посмотрел на меня.
— Хорошо. Давай посмотрим, что там с билетами. Возможно, ты полетишь, а мы с детьми останемся здесь.
Билетов назад не было. Как и не было ощущения, что все обойдётся. Я чувствовала, что мы должны вернуться все вместе. Единожды не прислушавшись к внутреннему голосу, я не хотела вновь допустить эту ошибку. Вечером, ночью, в перерывах между звонками врачу я молилась. Ситуация была стабильно-тяжёлая, папа был на аппарате искусственного дыхания, у него постепенно отказывало все. В сознание он не приходил. Я молилась об одном – дать возможность вернуться всем, и как можно скорее. Утром я пошла будить детей. Дочь сонно открыла глаза и пробормотала что-то вроде «еще немного», а сын недовольно ворчал, что даже на отдыхе мне неймется. Он перевернулся на другой бок, лицом ко мне. Под правым глазом, там, где вчера ещё была маленькая, почти незаметная красная точка, за ночь выросла огромная, на половину щеки гемангиома. Было видно, как в центре пятна пульсируют сосуды. Это было так страшно, что я не успела даже толком испугаться – мысль о том, что теперь нам очень срочно нужно срочно домой, затмила все остальные чувства. Ровно через десять минут, открыв без всякой надежды сайт авиакомпании, мы обнаружили 4 невесть откуда взявшихся билета на завтрашний утренний рейс.
Гемангиому сыну мы удалили на следующее после прилёта утро. Папа был в реанимации, в сознание не приходил. Все вокруг происходило так быстро, что больше напоминало ночной кошмар. Я звонила врачу несколько раз в день, но ситуация была все хуже и хуже.
Было очень страшно – горе внутри прибывало, словно цунами, набирающее силу где-то далеко от берега.
Гнетущая тишина и всеобъемлющее ощущение скорой катастрофы лишало возможности думать. Оставалось только действовать.
В субботу, рано утром, мы поехали в Москву. Накануне вечером врач сказал, что посещения разрешены, правда папа без сознания. Спустя полчаса после того, как мы отъехали от дома, раздался звонок. Звонил врач, голос его срывался.
— Настя, вы едете? Хорошо. Нет, отлично! Случилось нечто необъяснимое. Полчаса назад у вашего папы неожиданно заработали почки. Сейчас восстановилась функция дыхания. И... Он ПРИШЁЛ В СЕБЯ. Я работаю хирургом десять лет, и такое у меня впервые.
В палате реанимации что-то беспрестанно моргало, пищало, булькало. Папа лежал, закрыв глаза, укрытый белой простыней. На месте правой руки было пусто.
— Пап! Ты меня узнаешь? Это я, Настя!
Едва уловимое движение глаз. Открыл. Посмотрел. Два раза моргнул. Я взяла его левую руку, она была сухая и горячая.
— Пап, все будет хорошо. Мы рядом.
Легкое движение пальцами – он как мог пытался сжать мне руку. И следом – протяжный визг кардиомонитора.
Я бы очень хотела, чтобы это была история чудесного исцеления, но... Папы не стало на следующий день. Увидев звонок от врача, я сразу все поняла, просто молча передала телефон мужу и тихо заплакала. Ещё вчера мне было ясно, что Господь сделал все для того, чтобы мы могли попрощаться. И, здесь и сейчас, это было самое главное – и для меня, и для него.
Отпевание решили провести на родине, в Туле, в храме «Спаса на горе». В вечер перед прощанием в церкви было совсем безлюдно, тихо, безмятежно. Певчая, маленькая, почти прозрачная женщина лет тридцати пяти сказала, что проведёт здесь всю ночь. Она начала читать псалтырь, я обернулась и вдруг заметила, что лицо у папы было непривычно суровым, губы плотно сжаты. Игра теней, а, возможно, издержки бальзамирования... Спустя час мне стало трудно дышать и я вышла на улицу. Обойдя храм несколько раз, я остановилась у неприметной чёрной мраморной таблички на стене. На ней было написано, что на церковном кладбище находится захоронение купцов Лялиных, известных Тульских оружейников.
Я улыбнулась. После истории с ветрянкой я стала внимательней относиться к знакам, и то, что я увидела, было понятно только мне. Примерно полгода назад ушёл из жизни папин друг, Виктор Лялин. «Чайник» – Виктор был рыжим, словно медный самовар. Чайник и Фикус, друзья юности, именно он в своё время познакомил моих родителей. Теперь я знала – храм, который мы выбирали сердцем, был выбран не случайно.
Утром, в день прощания, на улице светило яркое солнце. Сквозь витражные стекла храма пробивались разноцветные лучи, и горькое чувство потери сменилось ощущением тихой грусти. Уставшая певчая подошла ко мне, я поклонилась ей в пояс и обняла.
— Ваш папа, видимо, был очень хорошим человеком. Читалось сегодня удивительно легко.
Я наклонилась поправить папе рубашку. Его лицо теперь было мягким и спокойным. Мягко и спокойно было и у меня на душе. Я знала, что смогу его отпустить, потому что вдруг поняла, что любовь остаётся даже тогда, когда уходит человек, что прощание с родными – это не страшно.
Это важный момент жизни, момент, когда ты учишься любить безусловно, вне времени, пространства и телесного осязания. Любить того, кого больше никогда нельзя будет обнять.
Вдруг оказалось, что смерть – не самое страшное в жизни. Гораздо страшнее, если теряя человека, ты, вместе с ним, теряешь кусочек данного Богом великого счастья – способности любить. Поэтому, отпуская, не нужно жалеть того, кто уходит. Нужно жалеть того, кто остался, если остался он без любви...
Каждый раз, приходя в храм и ставя свечу за упокой, я чувствую его незримое присутствие. Это очень хорошее чувство – словно чьё-то тёплое дыхание легко ложится на шею. Я сажусь в уголке, закрываю глаза и вспоминаю. Образы сменяют друг друга чередой. Вот мне шесть, на папе смешная пыжиковая шапка и мы барахтаемся в сугробе, и снег у нас во рту, ушах, глазах. А вот он пришёл в школу, и никто не верит, что этот улыбчивый парень – мой отец. Я вспоминаю его не со слезами – с улыбкой. И каждый раз думаю о том, как велика милость Божья и как много можно успеть сделать, если в нужный момент открыть не только глаза, но и сердце.
Не просто слушать, а услышать.
Не просто смотреть, а увидеть.
Не просто существовать – чувствовать.
Верить.
И отпускать в последний, самый важный путь с миром, легким сердцем, любя.
Ведь настоящая жизнь поистине полна любовью и смертью.
Но любовью – полней.
