Гоголь и Смирнова-Россет: «не роман» на всю жизнь

Духовный союз или светский роман?

У исследователей, обращающихся к истории отношений Гоголя и Смирновой-Россет, велик соблазн создать идеальную картину союза «святого писателя» и его «духовной дочери». Так и тянет расписать в подробностях, как один долгие годы наставлял другую на путь истинный и едва не подвел ее к монашескому постригу, а та, в свою очередь, во всем слушалась «духовного наставника» и своим примером доказала правильность его методов воспитания и убедительность доводов. Однако в реальной жизни такой идиллии не получилось.

Можно впасть и в другую крайность: сосредоточиться на подробностях совсем иного рода. И получится очерк об интрижке взбалмошной аристократки и очарованного ею «полусумасшедшего» писателя. Бульварные журналы оторвут такой текст с руками, но это будет чистой воды фейк.

Так что же это были за отношения? Зачем Господь свёл двух столь разных людей, которые на протяжении десятков лет не могли обойтись друг без друга?

Фрейлина и «невежа»

Николай Васильевич и Александра Осиповна познакомились почти случайно. Приехавший из провинции Гоголь оказался в Петербурге без денег и вынужден был подрабатывать домашним учителем у младшей дочери генерал-лейтенанта Балабина. Там его впервые встретила фрейлина императрицы Александра Россет. Она обратила внимание на его малороссийский выговор и, поскольку сама была родом из Малороссии, немедленно потребовала у друзей познакомить их поближе. Чему Гоголь, к удивлению окружающих, сопротивлялся до последнего: его пугала молва о ее о прямом и даже агрессивном, «мужском» характере.

Но в конце концов их встреча состоялось и… они подружились!

Александра и «хромой чёрт»

Характер у Александры Осиповны действительно был необычный. Максимально откровенная, честная на грани фола, желающая самостоятельно управлять своей жизнью, острая на язык, эдакая «феминистка» первой половины XIX века, она не считала нужным защищать свои взгляды и оправдываться, а занимала наступательную позицию: я права, а вы — неправы! Опыт тяжелого детства и сложных, жутковатых отношений с отчимом рано закалил ее характер, хотя глубокая детская травма давала себя знать до последних ее дней.

Родной отец Александры, француз Осип (Иосиф) Россет был старше ее матери на тридцать три года: на шестнадцатилетней Надежде Лорер он женился сорокадевятилетним зрелым мужчиной. Прошлое у Осипа Ивановича было боевое: в 1787 году он был принят на русскую службу, воевал под Измаилом, под Очаковом, участвовал в основании Одессы — как дальний родственник и близкий друг легендарного герцога де Ришелье. Там, в Одессе, он и умер: в 1812 году в разгар чумы, будучи инспектором карантина, ходил по чумным баракам и заразился.

Александре тогда было всего четыре года, но отца она любила и кончину его пережила очень тяжело. Тем более что овдовевшей матери стало не до детей — их сначала поручили заботам гувернантки, а потом и вовсе отправили к бабушке в Полтавскую губернию.

Через три года мать снова вышла замуж — за полковника лейб-гвардии конной артиллерии Ивана Карловича Арнольди. По воспоминаниям Александры, человек он был жестокий, жадный и безнравственный. Много воевал, в сражении под Лейпцигом потерял ногу, что не помешало ему еще сорок лет оставаться на службе и великолепно держаться в седле. Арнольди своим ранением очень гордился. А окружающие за тяжелый характер звали его «хромым чертом».

Приемных детей Арнольди не любил. Но каждый день Александра с братьями должна была прикладываться к ручке ненавистного отчима. И единственная месть, которую дети могли себе позволить — за его побои, унижения и тяжелую жизнь впроголодь при огромных отцовских капиталах, — это вместо «папенька» тихонько назвать отчима «петрушка». «Что вы сказали?!» — рычал он. «Мы сказали «папаша», — оправдывались они.

Но чем старше становилась очаровательная падчерица, тем больше внимания — совсем не отцовского — стал уделять ей отчим.

Пожалел детей брат отчима — добрый человек, он попросил оставить их в его имении. Там мальчики смогли подготовиться к поступлению в Пажеский корпус, а Александра — в Екатерининский институт. Окончив его, девушка стала сначала фрейлиной вдовствующей императрицы, а после ее смерти — супруги Николая I. И обрела наконец независимость.

Очи чёрные…

Александра Осиповна была очень красива. «Любил я очи голубые, теперь влюбился в черные», — писал поэт Василий Туманский о глазах роковой брюнетки. Погодин, Аксаковы, Хомяков, Вяземский, Жуковский, Лермонтов, Одоевский... Сам Пушкин посвятил ей три стихотворения! А государь Николай I говорил, что, когда он взошел на престол, править русскими поэтами начала Россет.

Впрочем, многие ее осуждали, считали ветреной, излишне откровенной, бесцеремонной. И надо сказать, основания для этого были. Но красавица была еще и умна, обладала феноменальной памятью, вкусом, музицировала, умела поддержать беседу на любую тему, держала известный на весь Петербург литературный салон и была восприимчива ко всему новому, живому.

Поклонники, плененные ее красотой, совершенно терялись, столкнувшись с ее острым языком, широчайшим кругозором и аналитическим мышлением. «Не за пышные плечи, не за черный ваш глаз, / А за умные речи полюбил бы я вас», — писал ей друг Пушкина Соболевский.

Она в совершенстве владела английским, итальянским, немецким и французским. Впрочем, для знатной дамы в те годы это было в порядке вещей. Но, что удивительно для той эпохи, она блестяще владела еще и русским! И — «вишенка на торте»: Россет выучила древнееврейский и древнегреческий — только чтобы читать Священное Писание в оригинале!

В прелестную Александру Россет был влюблен друг Гоголя Самарин, ее руки искал публицист Александр Кошелев, сам Жуковский через Плетнева предлагал ей руку и сердце. Петр Вяземский писал о ней: «Расцвела в Петербурге одна девица. И все мы более или менее были военнопленными этой красавицы. Она была — смесь противоречий. Но эти противоречия были как музыкальные разнозвучия, которые под рукою художника сливаются в странное, но увлекательное созвучие».

И еще:

«Вы — донна Соль, подчас и донна Перец!
Но всё нам сладостно и лакомо от вас,
И каждый, мыслями и чувствами, из нас
Ваш верноподданный и ваш единоверец.
Но всех счастливей будет тот,
Кто к сердцу вашему надежный путь проложит
И радостно сказать вам может:
О, донна Сахар! донна Мед!»

А вот Пушкину при первом знакомстве Александра Осиповна не понравилась. Поэт лишь посмеивался: «Черноокая Россети / В самовластной красоте / Все сердца пленила эти, / Те, те, те и те, те, те». Но потом они подружились. И именно благодаря Пушкину Россет начала вести дневник — поэт подарил ей тетрадь. В этом дневнике сохранились ценнейшие воспоминания о ее современниках и особенно о Гоголе.

Для Александры Осиповны был очень ценен такой круг общения, включавший самых интересных, самых талантливых и умных людей света — поэтов, писателей, музыкантов… В то же время ее способы подачи себя поражали современников, а Гоголя, имевшего патриархально-христианский взгляд на жизненный идеал, и вовсе пугали. Николай Васильевич, несмотря на довольно необычные для своего времени ранние литературные произведения с мистикой и фольклорной готической экзотикой, оставался в хорошем смысле слова провинциалом. Новый «дух времени» он в какой-то степени отвергал, шел против течения.

Была ли у него любовная связь с эпатирующей свет красавицей? Нет. Однажды она смутила его кокетливыми словами: «Послушайте, вы влюблены в меня!» Гоголь вспыхнул, вскочил и бросился прочь. А она хохотала ему вслед. После этого он три дня к ней не ходил.

В свете никак не могли понять, что их связывает. Им приписывали банальный роман, но Александра говорила, что, в то время как ум ее доступен всем, душа ее доступна и открыта одному Гоголю. А что до романов, у Александры их и без Гоголя было множество. А ведь был еще и законный муж!

Брак по расчету

Оставшись после отчима без средств и без приданого, старшая в семье, Александра Россет сочла себя обязанной обеспечить братьям возможность учиться и занять положение в обществе. Пушкину она признавалась: «Я себя продала за шесть тысяч душ для братьев», имея в виду число крепостных, труд которых обеспечивал состояние семьи.

Супруг ее, тайный советник, дипломат Николай Михайлович Смирнов был человеком весьма состоятельным. В январе 1832 года двадцатидвухлетняя Александра Россет обвенчалась с ним в Зимнем дворце в присутствии членов императорской фамилии.

Был ли этот брак счастливым? Сложно сказать. Александра писала: «…у меня не было ни одного года покоя и счастья с этим человеком. Сердце у него было доброе, но он был беспринципен и взбалмошен». Однако жену Николай Михайлович любил, баловал, был щедр и доброжелателен. И при этом сделал блестящую карьеру — стал церемониймейстером Двора, а затем — губернатором Калуги. Были у них и дети: до взрослого возраста дожили три дочери — Ольга, Софья, Надежда и сын Михаил.

При этом Александра считала мужа ниже себя по развитию и писала Гоголю, что между ними нет никакой энергетической связи, которую называют любовью, уверяла, что и думают, и чувствуют они с супругом совершенно по-разному. Она сравнивала мужа и своего постоянного любовника, находя в одном натуру возвышенную, в другом — вульгарную и материальную. И тут же упрекала мужа во взаимной неверности и полном невнимании к ней. Утверждала, что ценит его за доброту и щедрость, но на деле никак это не проявляла.

Однако, несмотря на то, что сама Смирнова-Россет считала себя жертвой — как же, вышла замуж без любви, только чтобы дать возможность братьям учиться и обеспечить семью, — на самом деле все было не так однозначно. Николай Михайлович не был тираном и никак ее не стеснял. Гоголь, Пушкин, другие современники считали его достойным человеком. Над ним могли слегка посмеиваться — на фоне блестящей жены он мог показаться простаком, но, в отличие от ее отчима, он не был опасным человеком. И Александра, представляя себя жертвой, на самом деле жертвой не была — она ведь добровольно выбрала деньги и при этом в отношениях с мужем, в том числе и в супружеских изменах, считала себя совершенно свободной.

Посвященный во все сокровенные тайны Александры Осиповны, Гоголь саму ее не судил, но грех измены осуждал открыто. И убеждал свою конфидентку по достоинству оценить свой брак — от этого будет лучше и ей, и всем вокруг: «Вы, между прочим, одного человека позабыли, на которого прежде всего вам следует обратить внимание. Вы позабыли Николая Михайловича. (Речь идет о Н.М. Смирнове. — Прим. ред.) В нем много истинно доброго, а все недостатки его… но кто же другой может их так знать, как вы, вам знаком всякий угол души его, кто же может оказать истинно братскую помощь ему, как не вы? Будьте только терпеливы. Бог вам и здесь поможет. Избегайте этой ретивой прыти, которая бывает часто у женщин, которые хотели бы вдруг, прямо из солдатов произвести в генералы, позабыв, что есть и офицерские, и капитанские, и майорские чины и что иногда весьма туго идет производство».

Увы, упреки и советы Гоголя хоть и занимали Александру Осиповну, но следовать им в семейных делах она не торопилась.

Монах в миру

Известно, что Гоголь хотел постричься в монашество и даже советовался об этом с духовными лицами, в частности, со старцами в Оптиной пустыни. Но те не видели знаменитого писателя монахом. Во-первых, они не меньше других читателей ценили Гоголя как одного из величайших русских литераторов. Но еще больше они ценили его взгляды, ведь он был настоящим христианином, церковным человеком и открыто это исповедовал, что для той эпохи было явлением нечастым. В первой половине XIX века начала активно распространяться мода на нигилизм, и люди верующие нередко стеснялись своей религиозности. Гоголь же оставался христианином и в творчестве.

Вторая причина — физическое состояние писателя. Старцы понимали, что Николаю Васильевичу монашество не по силам из-за проблем со здоровьем, заставлявших его подолгу жить за границей: если он не выдерживал даже испытания климатом, каково бы ему было в аскетических условиях монастыря! Понести все трудности монашеской жизни ему могло просто не хватить физических сил.

Конечно, Николая Васильевича огорчил отказ в благословении выбранного им духовного пути. Впрочем, он и так был во многом монахом в миру.

Кстати, именно христианский образ жизни Гоголя, наряду с его творчеством, стал центром их общения со Смирновой-Россет. Она смогла оценить и то, и другое: почитала и ценила Гоголя как писателя, всегда сражалась за него и при этом восхищалась его верой. И ему легко было говорить с ней о вере. «Гоголь — человек очень благочестивый, — писала она, — он всегда занят движением своей духовной жизни. Он очень мало учился в молодости, теперь он изучает греческий,чтобы иметь возможность читать Евангелие по-гречески. Он себе задает уроки после молитвы, ходит по комнате и учит наизусть греческие слова».

Переписка

Именно их богатая переписка показывает нам, что за человек был Гоголь, к чему он стремился, какие исповедовал идеалы. А они были очень близки к монашеским — нестяжание, милостыня, благотворительность.

Александра Осиповна считала, что их переписка помогла ей начать движение в ту сторону, куда и прежде звало ее религиозное чувство. В отличие от многих великосветских дам, Смирнова-Россет действительно отличалась глубокой религиозностью. Правда, в искренность ее мало кто верил. Однако ее переписка с Гоголем доказывает, что скептики ошибались: «Любезный бесценный друг мой, Николай Васильевич! Душа моя хотела бы перелететь к вам и быть с вами неразлучно. Пострадать около вашей. Чувствую, что мы не можем поссориться никогда. Вы не с лицевой стороны меня видели и полюбили. И никогда и ничто не может отдалить нас друг от друга».

В ответ Гоголь писал:

«Простите меня, прекрасный друг мой Александра Осиповна, за то, что давно не писал к вам. <...> я не так часто пишу к вам, как бы сам хотел. Скажу вам только то, что всякое слово вашего письма мне дорого, как слово родного брата (а родство это идет от самого Христа), и всякая строчка вашего письма глядит тем родством, каким не глядит земное родство, и все те места ваших писем, где только изливалась и где изливается и выказывается ваша прекрасная и страждущая душка, целую душевным поцелуем, целуя и самое страдание, ее искушавшее, моля внутренно Бога о превращении его в небесное вам наслаждение».

Сергей Аксаков так описывал их отношения:

«Смирнову он (Гоголь. — Прим. ред.) любил с увлечением, может быть потому, что видел в ней кающуюся Магдалину и считал себя спасителем ее души. По моему же простому человеческому смыслу, Гоголь, несмотря на свою духовную высоту и чистоту, на свой строго монашеский образ жизни, сам того не ведая, был несколько неравнодушен к Смирновой, блестящий ум которой и живость были тогда еще очаровательны».

«Любовь же, связавшая нас с вами,высока и свята, — писал Николай Васильевич Александре, — она основалась на взаимной душевной помощи, которая в несколько раз существеннее всяких внешних помощей».

Гоголь словно поставил себе цель спасти душу этой женщины, блистающей в мороке светской жизни. Конечно, он понимал: спасти человека может только Бог, но всё равно пытался. В тяжелые минуты, когда ее одолевали депрессия и одиночество, Гоголь переписывал для нее псалмы и призывал заучивать их наизусть, а потом спрашивал — как урок. А когда не видел должного энтузиазма, упрекал Александру в эгоизме. А она, не становясь его ученицей, часто не исполняя того, что он ей советовал, внимательно выслушивала Гоголя, что для него было очень важно. И соглашалась. Не всегда искренне, порой — как любящий взрослый снисходительно соглашается с ребенком.

Не во власти Гоголя было вытащить ее из того мира, к которому она так привыкла. Но в письмах он предлагал ей «курс выживания»: «Избегайте обедов и гадких разговоров, или лучше старайтесь всякий гадкий разговор обратить сколько возможно в хорошую сторону. <...> Но у вас иногда бывают крайности, вы думаете, что можно говорить или о святых вещах, или о мерзостях. Вы мне часто говорили: “О чем же мне говорить с таким человеком, как не о гадостях? он другого и понять ничего не может”. Но вот вопрос, нужно ли…? Человек все-таки не скотина, есть в нем и добрые стороны; зачем же нужно, чтобы к вам он был непременно обращен скотскою стороною? <...> Разберите-ка себя хорошенько и построже: не подстрекали ли вы их сами вместо того, чтобы унимать; не задирали ли их сами на такой разговор, не говорили ли им: смелей, вперед! <...>

Вы пишете мне, что “принимаете мои упреки с удовольствием, но надобно, чтобы они были справедливы”. Экая штука! это может сделать всякий сколько-нибудь умный человек, даже и не христианин. А не угодно ли вам принять несправедливые упреки? <...> …я всякий день отыскиваю в себе какую-нибудь новую мною не замеченную гадость и вижу, что все почти мне сделанные упреки справедливы… даже и те, которые сделаны людьми, на которых я и вниманья не хотел обратить прежде и которые вследствие озлобления мне их сделали. Нет, извольте-ка принять и несправедливые упреки за справедливые, и всякий день в них всматриваться, как в зеркало, авось среди несправедливого отыщется что-нибудь и справедливое. <...>

А вот что я вам еще скажу: не считайте также, что вы стали на высокую степень христианского совершенства тем, что имеете духу сказать: у меня слишком черна душа, или же: у меня есть много мерзостей. <...> Мы так только говорим, а как станет кто-нибудь нас колоть этой чернотой, или которой-нибудь из этих мерзостей, мы тотчас на попятный двор и давай изворачиваться: “У меня этого нет”, или: “У меня есть и хуже, но не это самое, а другое”, а как дойдет дело до другого или до того, что хуже, мы и здесь стараемся увильнуть и своротить на третье. Словом, человек большой плут. Этого из виду никогда не следует опускать».

О материальном

Если Николай Васильевич искренне чувствовал ответственность за «душевное устройство» Александры Осиповны, то она, в свою очередь, принимала деятельное участие в устройстве его материальных и литературных дел — использовала свои связи, хлопотала о публикациях, выбивала пособия. Да просто снабжала деньгами! Правда, этой помощи Гоголь порой противился. Своей бедностью он тяготился, хотел получить средства, нуждался в них, но сам этого стыдился.

Однажды в сложное для писателя время Александра Осиповна предложила ему тысячу рублей, огромную сумму, которая надолго избавила бы его от лишений. На наши деньги это больше миллиона! Но он категорически отказался. Николай Васильевич считал, что жить нужно по средствам, а в его случае единственным источником этих средств могла быть литературная работа.

«Меня немного удивляет, — писала Смирнова-Россет, — что вы не хотите ничего принять от меня. <…> Вы представьте себе, что я ведь в самом деле очень богата. Мне Н. М. (Николай Михайлович — Прим. ред.) дал все доходы в полное распоряжение. Прежде я, не зная всего хода дела, сорила деньгами, а теперь я всем дорожу, и знаю, как и когда и в чем себе отказать. Если вы у меня возьмете, вы уже меня невольно заставите сделать доброе дело».

Понимая, что Гоголю унизительно получать подачки, она искала другие способы финансово помочь другу: обращалась в государственные органы, долго и упорно выбивала для Гоголя пенсию, пыталась убедить чиновников, что Гоголь — это национальное достояние России. В ее голове не укладывалось: неужели кому-то нужно объяснять, что гениальному писателю необходимо постоянное пособие от государства?! Ведь, хлопоча о своем друге, она действовала не только в интересах Гоголя, но и в интересах России как православной страны!

Шеф жандармов Орлов, к которому Александра Осиповна пришла за содействием, пытался втолковать великосветской просительнице, что пособия в Российской империи назначаются только чиновникам и военным за беспорочную службу на протяжении тридцати пяти лет, а у молодого Гоголя никаких таких заслуг нет, да и государственным служащим он не является. Возмущенная Смирнова-Россет, вспоминая тот разговор, позже писала: «Прошу покорно господ министров сказать: а что такое надобно сделать в литературе, чтобы получить патент на достоинство литератора в их смысле. Право, они смешны! Если бы они еще читали по-русски».

Тем не менее она не была бы собой, если бы не добилась своего: пенсион Гоголь всё же начал получать! Правда, уже ближе к концу жизни. Этому, как нередко водилось у Александры Осиповны, предшествовал скандал. Из ее воспоминаний: «В воскресенье на обычном вечере Орлов напустился на меня и грубым, громким голосом сказал мне: “Как вы смели беспокоить государя, и с каких пор вы — русский меценат?” Я отвечала: “С тех пор как императрица мне мигнет, чтобы я адресовалась к императору, и с тех пор как я читала произведения Гоголя, которых вы не знаете, потому что вы грубый неуч и книг не читаете, кроме гнусных сплетен ваших голубых штанов”. За словами я не лазила в карман. Государь обхватил меня рукой и сказал Орлову: “Я один виноват, потому что не сказал тебе, Алеша, что Гоголю следует пенсия”».

Нестяжание

Они принадлежали разным мирам: она — богата, он — беден; она — замужем и окружена поклонниками, он — одинок и замкнут; она — спонтанная, экспрессивная, светская, любящая произвести впечатление, он — нелюдимый философ с обостренным мистическим чувством. И при этом они просто не могли друг без друга и при любой возможности стремились встретиться — и в России, и за границей: и в Бадене, и в Ницце, и в Париже, и, конечно, в Риме.

Нам может показаться странным, как человек в тяжелейшем финансовом положении большую часть жизни прожил за границей. Но это был другой век и другой мир. У нас и сейчас многие отдыхают в Турции, считая, что там это дешевле, чем в России. Тогда для людей того круга, к которому принадлежал Гоголь, жизнь за границей тоже зачастую была не дороже, чем в России. При этом все годы общения со Смирновой-Россет Гоголь пытался донести до нее идею нестяжательности.

Сам писатель большую часть жизни провел как аскет. Как-то Александра Осиповна в шутку спросила Николая Васильевича, сколько у него белья. Оказалось, впритык, чтобы иметь смену чистой одежды. Причем Гоголь считал это правильным: «Всем так следует, и вы так будете жить, как я, и, может быть, я увижу то время, когда у вас будет только две пары платья: одно для праздников, другое для будней. А лишняя мебель и всякие комфорты в комнате вам так надоедят, что вы сами понемногу станете избавляться от них. Я вижу, что это время придет для вас. Вот я заметил, что у меня в чемодане завелась ненужная вещь, так я тут же вам ее подарю».

Даже когда Александра стала калужской губернаторшей, Гоголь продолжал внушать ей идеи нестяжательства: «…ваше влияние сильно. Вы — первое лицо в городе… Если вы будете хорошо вести ваши собственные дела и ваш собственный дом, то уж и этим вы произведете влияние. Гоните паче всего роскошь, это не требует ни хлопот, ни издержек. Не пропускайте ни одного бала, приезжайте именно с тем, чтобы показаться на нем в одном и том же платье; три, четыре, пять раз сряду надевайте то же платье; хвалите на всех только то, что просто и не стоит больших денег. Словом, гоните, повторяю вам, эту скверную роскошь, эту страшную язву России, причину взяток, несправедливости и всех мерзостей, какие у нас есть».

Гоголь исходил из своего опыта, который он воспринимал как промыслительный. Его нестяжательность в каком-то смысле была вынужденной. Были моменты, когда от нищеты он почти впадал в отчаяние. Он, как и большинство писателей в наше время, не мог прожить только на гонорары, но при этом считал необходимым жить исключительно на собственные заработки.

Творческий союз

Смирнова-Россет до последнего, сколько могла, помогала творчеству Гоголя. А его творчество развивалось как продолжение его веры. И Александра Осиповна это понимала.

В Риме, в ее салоне, Гоголь читал первые главы «Мертвых душ». А спустя четыре года, когда гениальная поэма была окончена, именно Смирнова-Россет стала одной из тех, благодаря кому она увидела свет. Хотя этого могло и не случиться — цензурный комитет встал стеной: издание хотели запретить, усмотрев в нем крамолу, призывы к отмене крепостного права и даже выпады против православия! Цензоры тщетно пытались разобраться, о чем же эти «Мертвые души». Поскольку там затрагивались вопросы крепостного права и специфики управления поместьями, то с точки зрения обывателя и цензуры Гоголь был сатириком. Но для самого Гоголя это было произведение о человеческих грехах, которые мертвят душу. Причем зачастую это были грехи не чужие, а его собственные либо глубоко прочувствованные им грехи, присущие людям его поколения. Цензура же высматривала в поэме то, чего там на самом деле не было.

Николай Васильевич в письмах жаловался Александре Осиповне, что может не получить гонорар за книгу, которую так давно писал. Из их переписки становится понятно, как трудно ему жилось. В том числе и потому, что в России он остался без жилья, а денег на то, чтобы жить и подлечиваться в странах, где ему больше подходил климат, не было.

Гоголь умолял друга Плетнева помочь с продвижением рукописи — всё висело на волоске: «…вы сами знаете, все мои средства и всё мое существование заключены в моей поэме. Дело клонится к тому, чтобы вырвать у меня последний кусок хлеба, выработанный семью годами самоотверженья, отчужденья от мира и всех его выгод… <…> Вы должны теперь действовать соединенными силами и доставить рукопись к государю. Я об этом пишу к Александре Осиповне Смирновой. Я просил ее через великих княжен или другими путями, это ваше дело. Об этом вы сделаете совещание вместе». Именно содействие Смирновой-Россет оказалось едва ли не решающим в судьбе книги.

Вот что писала она сама: «Я решилась посоветоваться с Мих<аилом> Юрьев<ичем> Виельгорским, он горячо принялся за дело и все устроил с помощью князя Дундукова, который был товарищем министра просвещения, графа Уварова. Ни мое письмо, ни письмо Гоголя к государю не нашлись, они или остались у Виельгорского, или были отосланы автору. “Мертвые души” вышли в свет totoquäle {полностью (ит..)}, без глупых поправок и вычеркивания цензоров».

И позже: «Государь перебил разговор. Я ему напомнила о Гоголе, он был благосклонен. “У него есть много таланту драматического, но я не прощаю ему выражения и обороты слишком грубые и низкие”. “Читали ли вы „Мертвые души“?” — спросила я. “Да разве они его? Я думал, это Соллогуба”. Я советовала ему их прочесть и заметить те страницы, где выражается глубокое чувство народности и патриотизма».

Позже, когда в 1845 году муж Александры был назначен гражданским губернатором Калуги, она стала для Гоголя поставщиком губернских типажей, в которых он так нуждался, работая уже над продолжением «Мертвых душ». Он просил: «Определите мне характеры всех находящихся в Калуге; не пропускайте мелочей и подробностей… Уведомляйте меня также о всех толках, какие ни занимают город, о всех распоряжениях, какие ни делаются в губерниях, и о всех злоупотреблениях, какие ни открываются…»

Несколько писем Гоголя к Смирновой-Россет опубликованы в «Выбранных местах из переписки с друзьями» — это главы «Что такое губернаторша», «О помощи бедным» и «Женщины в свете».

В Калуге

У Гоголя не было ни усадьбы, ни дачи, ни просто сельского дома, где можно было бы уединиться и работать на лоне природы. И летом 1849 года он наконец принял приглашение и в первый раз выбрался в калужское имение Смирновых.

Всего же Николай Васильевич приезжал в Калугу трижды. Дочь Сергея Аксакова Вера в 1850 году писала: «Гоголь при ней (Александре Осиповне. — Прим. ред.) совершенно счастлив, она его очень любит, у них есть свой особый мир, так сказать, в котором у них совершенно одинаковые взгляды, понятия, впечатления, язык». Сама Александра Осиповна вспоминала: «Мы лежали на траве возле речки... Он лежал, задравши ноги и положа руки за голову. «Какая тишина, — сказал он, — кажется, что слышен стук времени, уходящего в вечность».

Гоголю отвели две комнатки во флигеле, окнами в сад. В одной он спал, в другой работал, стоя, приспособив вместо пюпитра бревна. Вставал часов в пять утра, сам одевался, умывался и шел с молитвенником в рощу. Возвращался к восьми часам, когда подавали кофе, потом занимался, а часов в одиннадцать приходил к Александре Осиповне и предлагал почитать Четьи Минеи. Перед обедом выпивал полынной водки, а после обеда они ездили кататься.

Церковь села Константинова стояла напротив дома Смирновых. Каждый день там служили обедню. Наличие храма поблизости было обязательным условием жизни Гоголя. Да и самой Смирновой-Россет.

В Калуге, в доме Смирновых Гоголь останавливался, когда направлялся в Оптину пустынь. Поездки в Оптину были для него жизненно важными. Он писал оптинскому иеромонаху Филарету (бывшему наместнику московского Новоспасского монастыря, проживавшему в Оптиной на покое): «Ради самого Христа, молитесь обо мне, отец Филарет. Просите вашего достойного настоятеля, просите всю братию, просите всех, кто у вас усерднее молится и любит молиться, просите молитв обо мне. Путь мой труден; дело мое такого рода, что без ежеминутной, без ежечасной и без явной помощи Божией не может двинуться мое перо…»

Там же, в Калуге, Гоголь рассказал Александре Осиповне о своей задумке совершить путешествие по России — от монастыря к монастырю. Он хотел проехать по проселочным дорогам, по пути останавливаясь у помещиков. По словам его современника и земляка, литератора Пантелеймона Кулиша, это ему было нужно, во-первых, для того, чтобы повидать живописнейшие места, исстари избираемые русскими людьми для основания монастырей. Во-вторых, для того, чтобы изучить жизнь крестьян и помещиков во всем ее разнообразии. И в третьих, чтобы написать увлекательное географическое исследование России, «чтоб была слышна связь человека с той почвой, на которой он родился».

Второй том «Мертвых душ»

Живя у Смирновых во флигеле, Гоголь работал над вторым томом «Мертвых душ». Смирновы — единственные люди, которые от него самого слышали основную его часть. И благодаря им мы знаем, что второй том, написанный уже почти набело, производил сильнейшее впечатление. Гоголь читал Александре Осиповне и ее сводному брату Льву Арнольди те самые главы, которые потом сожжет. И, по воспоминаниям Смирновой-Россет, они были гораздо лучше тех, что были опубликованы по черновикам уже после смерти писателя: «Нечего и говорить о том, что всё читанное Гоголем было несравненно выше, нежели в оставшемся бульоне».

Она могла стать едва ли не единственной, кто услышал бы окончание второго тома «Мертвых душ». Но... отказалась. Лев Арнольди вспоминал: «…сестра откровенно сказала Гоголю, что ей теперь не до чтения и не до его сочинений. Мне показалось, что он немного обиделся этим отказом; я же был в большом горе, что не удалось мне дослушать второго тома до конца, хотя и ожидал его скорого появления в печати; но одно уже чтение Гоголя было для меня истинным наслаждением. Я все надеялся, что здоровье сестры поправится, и что Гоголь будет читать; но ожидания мои не сбылись. Сестре сделалось хуже, и она должна была переехать в Москву, чтобы начать серьезное лечение. Гоголь, разумеется, тоже оставил деревню».

Нездоровье

Что же случилось с Александрой Осиповной? Хандра? Уныние? Скука? Или сказались душевные травмы, полученные в детстве? Что бы там ни было, но в Калуге, вдали от столичной жизни нервы ее совершенно расстроились. Ее стали одолевать страхи, пропали сон и аппетит, появилось удушье. Пробовала заняться благотворительностью, но всё ей казалось фальшивым. Она жаловалась Гоголю: «…я не могу и не хочу ничего делать, я слаба и больна и поставлю долгом первым сбережение своих сил физических и душевных. Грустно, даже горестно видеть вблизи состояние внутренности России».

Впрочем, и Гоголь постоянно жаловался своему сердечному другу на недомогания: «Нервы — бессонница — волнение — тоска. — “Ну, я опять вожусь с нервами”. — “Что делать? Я сам с нервами вожусь”», — вспоминала она их встречу.

Лето в Калуге 1851 года стало последним для писателя. Он уехал в Москву, и больше они с Александрой Осиповной не виделись. 21 февраля 1852 года Гоголя не стало. Последними словами его были: «Как сладко умирать!» А за десять дней до смерти писатель сжег в камине рукопись последнего варианта второго тома «Мертвых душ».

После смерти Гоголя судьба Смирновой-Россет была печальна. Она прожила еще тридцать лет. Менялись эпохи, уходили друзья молодости, связь с оставшимися с каждым годом ослабевала, сама Александра Осиповна старела и всё больше болела. У нервной, разочарованной, беспрестанно собирающейся умирать женщины была одна отрада — воспоминания. Дети выросли. Дочери вышли замуж. С матерью осталась одна Ольга, заявившая, что жертвует ради нее личной жизнью. В конце концов Александра Осиповна договорилась с мужем пожить раздельно и покинула Россию. Она опять путешествовала по Европе — Англия, Франция, Швейцария... На родину возвращалась редко и ненадолго. Пыталась по старой памяти включиться в европейскую жизнь, посещала в Париже салоны Мицкевича и Свечиной. Писала: «Здесь всё кипит, движенье и разноголосица во всех углах. Иезуиты, комюнисты, фурьеристы, славяне, да, и славяне! Все это толкует, кричит, спорит и сбивает друг друга с толку». Но ни радости, ни удовлетворения это уже не доставляло.

А потом дочь, так долго уверявшая ее в своей преданности, забрала все дневники матери с воспоминаниями о Пушкине, Лермонтове, Вяземском, Тютчеве, Гоголе, объявила Александру Осиповну умалишенной и попыталась оформить над ней опеку. Но доктора признали ее здоровой. Дочку она простила, но та не успокоилась: зачем-то так «отредактировала» мемуары матери, что совершенно подорвала ее репутацию. Исследователи позже хватались за голову от количества ляпов в «Записках» и «Воспоминаниях» Смирновой-Россет, опубликованных после ее смерти под редакцией Ольги. Чего там только не было! Например, разговор Александры Осиповны с Пушкиным, в котором они обсуждали... роман Дюма «Три мушкетера», который был написан в 1844 году, через шесть лет после смерти поэта!

Все это тяжело сказывалось на состоянии Александры Осиповны. Нервные расстройства ее перешли в затяжную депрессию и «черную меланхолию». В 1867 году она писала: «Всё-то я, бедная старуха, таскаюсь по гостиницам. И как скучно и пусто за границей, и как бы хотелось опять в спокойную, отжившую Москву, отжившую для тех, которые не понимают, что это сердце России». Как ей не хватало тогда мудрого душевного друга, единственного, кто мог бы всё объяснить, искренне посочувствовать и дать нужный совет.

Скончалась Смирнова-Россет в 1882 году в Париже от воспаления легких. По завещанию похоронили ее в Москве, в некрополе Донского монастыря. Всего в двух километрах от Данилова монастыря, где упокоилсяВ 1931 году, в связи с тем, что по плану реконструкции Москвы некрополь Данилова монастыря был снесен, останки Гоголя перенесли на Новодевичье кладбище. — Ред. Николай Васильевич Гоголь.

Вместо эпилога

Это были отношения двух очень разных и очень сложных людей. И как мы уже сказали, любая попытка свести эти отношения к некой единой формуле, единой оценке, которая описала бы их вполне, только уводит нас от правды. Что же мы можем сказать с уверенностью про их связь?

Прежде всего то, что она промыслительна. Смирнова-Россет стала Гоголю другом — настоящим, сопереживающим, каких у него не было среди мужчин. Она оказалась тем человеком, которому Гоголь открывал очень важные для себя, как христианина, вещи, связанные с его верой. При этом не важно, пытался ли он ее воспитать. Важно, что он писал о самом главном для себя, и она это смиренно и с огромным вниманием принимала. Да, советами его не воспользовалась, но и не оттолкнула. Александра Осиповна была тем собеседником, перед которым он открылся так, как не открылся бы, возможно, ни перед кем другим.

И она, сколько могла, помогала его творчеству, которое развивалось как продолжение его веры. Александра Осиповна это понимала и призывала государство понять это и поддержать писателя. Она оказалась среди немногих свидетелей судьбы второго тома «Мертвых душ» — и она, и ее родные утверждали, что это произведение высочайшего уровня.

Смирнова-Россет создала Гоголю все условия, чтобы он не был стеснен в самом главном для себя — в своей христианской жизни, в молитве, в том диалоге с Богом, который он всё время вёл. Рассматривая ее жизнь — сложившуюся в результате трагически, — нужно исходить из того, что Гоголь всегда молился за нее, что он ее заступник, ходатай за нее перед Господом.

Разумеется, у духовной дружбы Гоголя и Смирновой-Россет были плоды. Нам не дано знать, что происходило в душах этих людей, но мы можем высказать надежду, что даже просто теплые слова утешения, обращенные к «духовному одиночке» Гоголю, ее участие в судьбе тонко чувствовавшего, нервного писателя, их встречи и беседы были мощной поддержкой для человека, вынесенного за скобки общепринятой жизни того круга. Дом Смирновой-Россет был тем редким местом, где странный, сложный человек мог найти приют и набраться сил, чтобы продолжить свой путь.

В то же время, сама Александра Осиповна с ее непростым характером и изломанной судьбой хотя и не изменила радикально свой образ жизни, не стала под влиянием Гоголя другим человеком, но, благодаря писателю, получила некий духовный стержень. Да, порой она снисходительно относилась к советам друга. Да, ее привязанность к великосветскому кругу никуда не делась. Но в многословных наставлениях Гоголя она, верится, находила что-то очень важное для себя, что в мороке бессмысленной светской жизни подсказывало ей смысл существования, поддерживало веру и указывало направление движения к свету.