…Как происходит открытие поэта — когда в один прекрасный день чьи-то стихи словно бы «упадают» в твое читательское сознание и становятся частью личной судьбы? Почти всегда это неожиданность, озарение, подарок. Иосиф Бродский вспоминал, как ему открылись стихи Анны Ахматовой. Он был уже знаком и с ней самой, и с ее поэзией, но целокупно, по-настоящему, услышал ее своим внутренним слухом — возвращаясь однажды из Комарово в переполненной пригородной электричке. «Знаете, там все сдавлено, трясется темное окно, в котором отражаются пассажиры, — и тут я… услышал ее стихи. И я все понял. Как пелена с глаз упала».
Нечто похожее — по ощущению — было у меня с поэзий Елены Лапшиной, уроженки подмосковного Фрязино. Ее стихи время от времени оказывались перед глазами (она и пишет всерьез всего-то лет десять), пока однажды я не раскрыл, готовясь к обзору, киевский журнал «Радуга» — как раз на ее подборке. Было это в 2007 году. И вдруг меня всего словно бы осветила ее миниатюра про улитку: «Стреляет день из солнечных баллист / над тишью монастырского придела. / Улитка мерит виноградный лист / прикосновеньем маленького тела. // В янтарной капле на ее спине / таится свет для долгих летних странствий. / И кажется, что раковины нет — / сплошное неэвклидово пространство».
Это было одним из самых необычных благодарений за красоту и мудрость Божьего мира. О религиозности стихотворения, казалось, напоминали только два слова. С тех пор я и стал постоянным и преданным читателем Елены Лапшиной, и мне радостно думать, что рядом с нательным крестом ношу подаренный именно ею образ Ангела-Хранителя…
Рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира», — совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир».
Мы назвали подборку по заглавию ее недавнего сборника — на мой вкус, одной из самых значимых поэтических книг минувшего десятилетия. Название это, как видите, пришло из шестой строки 150-го псалма. Среди подобранных в сборнике отзывов напечатаны и проникновенные слова поэта Дмитрия Полищука — о целомудрии, смирении и внутренней силе «тихих» стихов Елены Лапшиной. Давайте услышим их вместе.
* * *
Через целую жизнь — отгордившись грехами отцов
и наделав своих, — наконец принимаю сиротство.
Чёрно-белые карточки милых моих мертвецов
в неопрятном альбоме теряют портретное сходство.
Я вас помню не так… Я за вами иду по пятам.
Вы такие, как есть, — это мой коленкор изменился.
Призакроешь глаза — и как будто проснулся не там.
И как будто не жил, а кому-то навязчиво снился.
В подмосковье весна — захолустному снегу каюк,
мать-и-мачеха прёт, и на Пасху такая отрада!..
Улетевшие птицы, ну как там обещанный юг?
А у нас тут земля проседает, корёжа ограды.
За любой недогляд плотяное пуская на слом,
землеройствует жизнь… Но порою привидится снизу,
будто небо меня задевает своим подолом —
я тихонько лечу, ухватившись за синюю ризу.
* * *
От земли поднимутся холода,
незаметно к ночи повалит снег.
Ты увидишь небо из-подо льда,
ты проснёшься рыбою, человек.
Неусыпным оком гляди во тьму,
серебристым телом — плыви, плыви…
И не думай: Это зачем Ему? —
всё, что Он ни делает — от любви.
Не ропщи, что речь твоя отнята,
не по небу ходишь, не по земли.
Если рыбе дадена — немота, —
то самим дыханьем Его хвали.
* * *
Кукареки-кукареки-курике,
в небе голуби, пескарики в реке.
Едут сани,
едут сами,
едут задом-наперёд.
Никто замуж не берёт.
Кукарекать-кукарекать-куковать.
У соседушки скрипучая кровать.
А синица —
ей не спится,
ей не спится, хоть убей —
сразу снится воробей.
Как пошла синица в гости к воробью…
А у Боженьки журавлики в раю.
В небе птицы —
голубицы,
а пескарики — в реке.
Всё у Боженьки в руке.
* * *
На даче — лепота: пионы и люпин
толкутся у стола, заглядывая в чашки.
Теплынь, а ты с утра ворчишь, и ты — любим
до каждой клеточки на клетчатой рубашке.
Смородиновый чай, кузнечики у ног,
сомлел соседский кот на плиточной дорожке.
Ты отгоняешь прочь цветочный табунок,
встаёшь из-за стола, отряхивая крошки.
И всё ещё — оса над чашкой голубой;
и всё уже — как есть, и не в чем сомневаться.
И фотку бы в альбом: «Вот это — мы с тобой…»
Но это — я и ты — в свои невосемнадцать.
И надобно опять — в прозябшее жильё —
отважиться на жизнь с повадкой постояльца —
в болезни и нужду, в безлюбие твоё, —
чтоб не пускать корней и смерти не бояться.
* * *
Всяко хищного хитрого зверя во мне излови,
облегчи не ручную поклажу — сердечную кладь.
Научи меня, Господи, той нетелесной любви:
не лицо дорогое — любить, не объятья — желать.
Зверь и впроголодь жив — не кормлю, не давала бы пить,
да сама угасаю — близнец не по крови родной.
Научи меня, Господи, так незлобиво любить,
чтобы алчущий зверь не метался по клетке грудной.
Научи меня, Господи, видеть очами любви
не своё отражение в муже — подобье Твоё,
чтоб не выло, не корчилось, изнемогая в крови,
то дитя, одичавшее с голоду, яко зверьё.
* * *
О. И.
Как речная рыба по стуже мрёт —
по любую сторону правоты
изгибайся, бейся об этот лёд,
умоляя: воздуха и воды…
Золотою сукровицей кропи
эти льды и воды угрюм-реки,
проходи насквозь, выживай, терпи,
раздирая жабры и плавники.
Чтобы после — в долгий июльский зной —
в наступившей неге и немоте
прикоснуться выструпленной спиной
ко ступне Идущего по воде.
