У великого американского поэта Уолта Уитмена есть удивительные строки в поэме «Прощайте»: «Нет, это не книга, Камерадо, / Тронь её и тронешь человека…»
Я вспомнил их, открыв однажды книгу неизвестного мне стихотворца. «Бог видимый» — так она называлась. Мне подарил её поэт Александр Тимофеевский, автор знаменитой «Песенки крокодила Гены» («Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…»).
«Почитайте, пожалуйста, эти стихи. Когда-нибудь мы с Вами поговорим об их авторе», — сказал Александр Павлович. Я уже знал, что Екатерина Тимофеевская — его тётушка, что он помнит её с раннего детства, что она была замечательной художницей, но с постепенной потерей зрения отложила кисть и взялась за перо.
Несколько лет спустя, складывая для «Фомы» вот эту самую подборку стихов Екатерины Тимофеевской, — я услышал от её племянника твёрдые и смущённые слова. «А, знаете, ведь у неё, кажется, совсем не было недостатков. Она прожила свою жизнь в любви. Любовь была её сутью, деланием, смыслом всего…».
…У Тимофеевской есть поразительный цикл «Свидетельства» — о евангельских событиях (два из них вошли в нашу публикацию). Вчитываясь, трудно отделаться от мысли о личном присутствии. Кстати, известный роман Михаила Булгакова она читать не захотела.
Духовная жизнь Екатерины Павловны была своеобычной: она самозабвенно любила преподобного Сергия Радонежского, ездила в Лавру и писала стихи об индийском мыслителе Кришнамурти.
Совместный проект журналов «Фома» и «Новый мир» — рубрика «Строфы» Павла Крючкова, заместителя главного редактора и заведующего отдела поэзии «Нового мира».
Она мучительно страдала (и выразила это в своей поэзии) от «вавилонского плена» «мира сего». Остро переживала всеобщий «распад сердец», который, говоря словами другого поэта, — «страшней, чем расщеплённый атом»…
В её стихах есть и космическое, и — приземленное, «коммунальное», осязательно-родное.
Не имея детей, она многим стала названной матерью. Жила — другими.
…Её инициалы совпадали с материнскими; когда в тридцатые годы сотрудники НКВД пришли в их дом за Еликонидой Васильевной, дочь Катя отправилась вместо матери в ссылку. Подмены не обнаружили. Разве это не великая притча о любви?
* * *
Вечное чудо: из жёлудя дуб вырастает,
мощный, с корою в рубцах,
с вершиною тёмно-кудрявой.
Чудо могучего роста. Природы великая слава.
Ангелов труд неустанный.
Снова себя воссоздать
— жёлудь расстанется с веткой.
Где же слова, чтоб сказать про рожденье
и смерть человека?
В метро
За бабкой из вагона на перрон
выходят дети — мальчик лет шести
и девочка поменьше и помельче.
Заботливо держа под локоток,
она ему: «Смотри себе под ноги,
будь осторожен…» — маленькая мать.
Молитва для всех
Гнёт времени, тот многолетний пресс,
штампующий неумолимо
расплавленный металл в болванку или рельс, —
да не коснётся близких и любимых!
Вся пресса, радио, телеэкран,
вой подтасованных и лженаучных истин —
да не коснётся этот мёртвый штамп
безверия родных и близких!
* * *
Дождь лил и лил ливмя. Казалось всем,
что чёрная приблизилася осень,
что долгая разлука настаёт
с теплом и светом. Холод, грязь и тьма.
Но нынче утро разбудило рано:
в окне светился пламень голубой.
О Солнце! Ты встало над Москвой,
ещё повитой тающим туманом.
Листва горела в золоте лучей,
и радостная зелень тополей,
и тёмные, резные листья дуба,
осыпанные каплями дождя,
и кисти красные рябины,
и каждый куст, и каждая травинка
к Тебе тянулись, обратясь лицом, —
и даже ваш в саду кирпичный дом…
А мне хотелось, как пифагорейцу,
подняв ладони, славить твой восход,
Владыка, жизнь дающий. Отче наш!
* * *
Тень багряницы и венца из терний.
Он возлежит на трапезе вечерней
у Симона. Над Ним густеет мрак,
лишь лоб обвит закатным рдяным светом
и плечи. Меркнет день. Им разойтись пора,
но манит взор, печальный и приветный,
и медлят гости и к дверям нейдут.
Тут женщина к Нему подходит неприметно,
разбила алавастровый сосуд
и чистый нард, благоуханный миро
на ноги льёт, что пыль дорог покрыла,
и, плача, отирает волосами,
не слушая враждебных пересуд,
со всею нежностью касаясь их устами.
«Сирийский нард бесценный, лучший самый», —
Иуда поднялся Искариот
и вышел в бешенстве, скривив усмешкой рот.
* * *
И повели, оттеснив Иоанна. Другие притихли…
Пётр рванулся к нему, до двора претории следом
шёл. Привратник его не пускает: «Да ты не из них ли?»
«Нет», — ответил, чтоб только пройти. И сам не приметил,
пьяный тоскою в мучительный час тот. Но кто-то
хлопнул его по плечу: «А я тебя видел, однако,
с ним…» — «Обознался, приятель». Ещё напоследок
гнавшей его от огня, он иззяб, служанке, его опознавшей:
«Прихвостень, мол, Иисусов». — «Не знаю,
о ком говоришь ты?» —
ей сказал, чтоб она отвязалась. И петел
криком ночь разбудил тотчас. И Пётр, за ворота
выйдя и оземь лицом грохнувшись, горько заплакал.
* * *
Пошли подружки старенькие
больную навестить,
а что ей принести?
Одна купила яблочков,
румяные бока,
другая — молока,
и сдобный кекс творожный,
и крем-брюле мороженое,
а третья — всех добрей —
состряпала пюре.
Сама в кастрюльке крошечной
начистила картошечки,
сварила, истолкла,
и молочком разбавила,
и масличком заправила —
уж так нежна, бела!..
А всё глядит: не сухо бы?
Ещё яичко вбухала,
сметанкой залила!
* * *
Был солнечный, был лучезарный день.
Но дымная из моря встала туча,
о горизонт стеной дождя и молний
беззвучных оперлась — и разом
полнеба захватила, колыхаясь,
огромная и грузная, и ливень
обрушила на пляж беспечный. Люди,
топорща зонтики, бегут, спасаясь,
и ветер гонит лепестки газет.
* * *
От ликования устав, тоскуя о доме,
в бывшую церковь вхожу — в военный музей.
Образ безумья людского. Под знаменем алым
клочья разодранных мин… Железо стонало.
Лица героев. Но огненный смерч корабли топит,
море пылает и небо. Берег кремнистый стонет.
Огненный шквал подступает всё ближе, всё ближе…
В арке над входом вижу —
Ангелы, два, на коленях перед Крестом рыдают.
Из-под забелки тонкой живопись проступила.
