Чехов, кое-кто еще и мы

Сейчас мне трудно вспомнить, наяву или в полудреме я столкнулась с кошмаром: в православной гимназии проходят «Человека в футляре» и характеризуют Беликова как положительного героя. И в самом деле, древние языки для него — надежный способ отойти от тревожной современной действительности («о, как звучен, как прекрасен греческий язык!»). Он приветствует статьи, запрещающие плотскую любовь, в чем видит ясность и определенность, и с великим опасением относится к разрешению в городе драматического кружка или читальни, тем более — чайной («как бы чего не вышло»). Он страшно переживает, если кто-то из учителей опаздывает на молебен или если видят классную даму на прогулке с офицером. Тихо и упорно добивается исключения гимназистов. Директор его боится, духовенство его стесняется. И сам живет в постоянном страхе перед тем, что может произойти. При этом чуть было не женится на немолодой, но очень живой и энергичной девице («жениться необходимо каждому человеку... шаг серьезный»). Но не сошлось: увидел ее с братом-учителем на велосипедной прогулке: «Разве преподавателям гимназии и женщинам прилично ездить на велосипеде?». Попробовал сделать брату выговор, услышал резкости... В общем, через короткое время умер от ужаса, что возможны такие вот безобразия.

Надеюсь все-таки, что это мне приснилось, потому что снам, как и полагается христианам, не верю. К тому же в нынешних юбилейных обсуждениях активную роль играют школьные учителя, и очень здорово, свежо, глубоко и непредвзято они об Антоне Павловиче пишут. Но что есть, то есть: люди «серьезные» при упоминании Чехова уже более ста лет качают головой и осудительно цедят: «Антоша Чехонте... юморист».

Юмор и юмористы

С юмором вообще странно: то чувства юмора вовсе нет, то наблюдается его гипертрофия: страстное желание видеть его там, где им и не пахнет. Юмористам вообще жить трудно.

Свой первый рассказ будущий известнейший юморист О’Генри написал в состоянии отчаяния: он сидел в тюрьме, близилось Рождество, он хотел хоть подарком утешить свою маленькую дочку, а денег не было. Написал смешной рассказ; напечатали. Так и пошло.

Утверждаю, что Зощенко считается юмористом больше по недоразумению. Не верите? Прочтите рассказ «Рыбья самка» о дьяконе, страдающем от гонений и от того что жена, прельстившись новой жизнью, ведет себя вовсе неприлично. И не смог дьякон молчать: обличил советскую власть с амвона и был арестован. Куда уж смешнее; разве что рассказ о кошмарном издевательстве, которому подвергается священник: он крестит ребенка, а папаша-безбожник сопровождает Таинство глумливыми высказываниями. Думаю, что по прочтении этих рассказов привычные зощенковские истории про ужасы коммунального быта тоже особо смешными не покажутся.

Юмористы, как правило, люди мрачные. То, что молодой Чехов был очень жизнерадостным, заставляет усомниться в его преимущественно юмористическом даровании. А он был именно таким — полным сил, энергии и радости. В благополучные годы он очень любил устраивать домашний уют, работать в саду, благоукрашать землю. Со знанием дела и со вкусом руководил стройками. А свои юморески писал, чтобы поддержать большую разорившуюся семью. При этом как писатель стремительно эволюционировал: расхожие для юмористов приемы быстро исчезали, вырабатывался свой стиль. В 1880 году он писал действительно смешные вещи, и было ему двадцать лет. В 1886-м вышел его первый «серьезный» сборник, сразу сделавший его любимым писателем образованных и вдумчивых людей. Его ранние произведения объединяются со всем дальнейшим творчеством тем, что Чехов никогда не придерживался никаких социально-политических направлений. Он считал злом то, что и было злом: несправедливость, тупость, агрессивность, лицемерие, пошлость, — невзирая на то, обитали ли носители этого зла в хижинах или во дворцах. Его невозможно представить себе сторонником какой бы то ни было партии.

О графе Алексее Константиновиче Толстом

Точно таким же был замечательный русский поэт (и уж безусловно один из лучших версификаторовВерсификация — мастерство стихосложения.) граф Алексей Константинович Толстой, писавший «Двух станов не боец, но только гость случайный...» Терпеть он не мог нигилистов, народников и так далее, но после ареста Чернышевского высказал свое недовольство царю, с которым был достаточно близок: негоже цареву крепость на такой ничтожный повод употреблять...

Возвращаясь к «человеку в футляре», нужно заметить, что наряду с его «зловещестью» и закрытостью автора не устраивает его интеллектуальная пошлость и абсолютная бездарность. Пошлость Чехов вообще относил к числу величайших пороков, что понятно: ведь она — профанация даров Божиих. В «Ионыче» нравственная деградация главного героя усугубляется тем, что его занесло в семью чудовищно пошлых, лишенных творческого начала людей, считающихся в провинциальном городке цветом местной интеллигенции. Там есть такая деталь: мать семейства, графоманка средних лет, любит читать вслух свои произведения, в частности роман о том, как молодая красивая графиня строила в своем имении школы и больницы. Благодаря мастерству Антона Павловича впечатление убийственное. Но здесь есть и юмористический момент: дело в том, что молодой красивый доктор Чехов (а он был невероятно красив: очень высокий, стройный, с прекрасной каштановой шевелюрой, с правильными чертами лица и удивительными глазами: умными, добрыми, улыбчивыми) построил в своем имении школы (целых три, а четвертую в Ялте) и больницу, которая просуществовала до 1960-х годов. Но вот говорить об этом счел бы пошлостью.

Либеральная критика

Ах, как поносили его критики-народники! Чтобы увидеть это, достаточно ознакомиться с заголовками статей Скабичевского и Михайловского: «Есть ли у г. Чехова идеалы?» и «Об отцах и детях и о г. Чехове». Разумеется, имелось в виду, что идеалов нет и что упоминаемый «г. Чехов» глух к проблемам, волнующим передовую общественность. Нужно сказать, что к концу XIX века в литературной критике наименование писателя «господином» стало означать высшую степень презрения.

А между тем этот «господин» за год принимал в своей больничке тысячу человек — бесплатно, а во время холеры был единственным врачом на 25 деревень. Наконец, предпринял исследование условий жизни каторжников на Сахалине (кстати сказать, социологически безупречное), чем ускорил свою смерть, потому что туберкулезнику на Сахалине не место. Мы уже привыкли заслуженно почитать доктора Гааза за его заботы о заключенных. Давайте не забудем в этой связи и доктора Чехова, отдавшего за страдающих каторжников жизнь. Тем более что его социально мыслящие современники отнеслись к этому более чем холодно, руководствуясь извращенным знанием и извращенной логикой: мол, всем обеспечен — чего он туда полез?

«Аполитичность» Чехова, разумеется, способствовала (и пока способствует) его неоцененности в своем отечестве: не монархист, не революционер, не западник, не славянофил... Никакой тенденциозности, а только невероятный литературный талант, а к нему — талант понимания людей и сострадания, психическое и нравственное здоровье и удивительное литературное мастерство. Совершенно не бросающимися в глаза языковыми средствами Чехов добивается несравненной силы воздействия на читателя. Далеко не всякий писатель, даже из знаменитых, в состоянии создать свой художественный мир. Чехову это удалось.

Нужно сказать, что Чехову принадлежит один из виртуознейших в мировой литературе детективных сюжетов — «Драма на охоте». Некий вальяжный господин приносит в редакцию свою рукопись, описывающую действительно драматический случай: немолодой управляющий княжеского имения убивает свою красавицу-жену, принимающую ухаживания князя. Автор-юрист способствует расследованию; убийца изобличен, приговорен, умирает на каторге. А рассказчик-редактор исключительно благодаря ясности мышления и вниманию к слову делает вывод: убийца-то автор; убитая была его любовницей, и он не простил ей намерения променять его на князя. А потом замел следы и «подставил» мужа; рукопись же — психопатологический выверт глубоко порочного человека. Никакого юридического возмездия не следует; редактор остается в глубочайшей скорби о падении человеческом. Чехов вообще не судит, не обличает, а видит людские свойства и качества и умеет приобщить читателя к этому своему видению.

Но насколько же высока в его глазах значимость слова! Насколько последовательно он придерживался принципа «словам тесно, мыслям просторно», создавая прозу поистине уникальную.

Чехов и Набоков

Отметим, что в набоковских «Лекциях по русской литературе» Чехову посвящены самые теплые строки, хотя сам Набоков своих читателей душевным теплом никогда не баловал. Прежде чем приступить к анализу чеховских произведений, он четко (даже можно сказать — подчеркнуто) отмечает главное свойство Чехова: его «великую доброту». Хорошо бы, чтобы эта великая доброта и нас проняла, как проняла она блестящего и холодного виртуоза русской прозы.

Чехов и Толстой: философия и пейзаж

Для начала отметим, что философских отступлений, которыми столь славен Лев Николаевич, у Антона Павловича нет вовсе; всю «философию» он упрятывает в стиль и пейзаж. Что же касается пейзажа, то пейзажами (в очень широком смысле) Лев Николаевич тоже славен; правда, пейзаж его можно, пожалуй, назвать философским, то есть в конечном итоге авторским. Обойдя вниманием знаменитое небо Аустерлица и еще более знаменитый дуб в «Войне и мире», отметим мастерство Толстого на менее популярном примере: Левин едет делать предложение Кити по райскому городу, Анна едет на вокзал по адскому городу, а на деле город один и тот же.

Но вот есть у толстовских пейзажей одна деталь: где-то за спиной персонажа мелькает строгое лицо автора. В особенности это выявляется, когда Наташа смотрит балет, который Толстой истово ненавидел. Не может юная впечатлительная девушка смотреть на театральное действо, разлагая его на нелепые механические составляющие. Однажды, перечитывая «Войну и мир» и привычно негодуя по этому поводу, я воочию представила, что над розовым декольте Наташи вместо трогательной шейки маячит знаменитая борода. Помогло.

Чехов же, совершенно лишенный дидактического пыла, умеет смиряться до того, что полностью исчезает из ситуации.

«Степь» — один из самых загадочных шедевров русской прозы. Что происходит? Едет мальчик, смотрит по сторонам. И вся его бесконечная степная дорога предстает перед читателем непередаваемо значительной и прекрасной, потому что прекрасна простая детская душа. В этом вся тайна чеховских пейзажей: единство человека и природы. Поэтому-то так задевают читателя за живое и пейзажи, и люди. При этом — никакого сиропа, и для измученного нелепым бытом дачника комары превращаются в грозную казнь египетскую. Ну что ж, так вот и живем. Такая вот Россия, без особого пафоса и без особого надрыва и, может быть, именно благодаря этому любимая теплой, прочной любовью.

Смело можно предположить, что неподдельный и длительный интерес к Чехову в мире объясняется как раз этим: очень хороший человек мастерски рассказывает о своей великой стране, ничего не скрывая, не преувеличивая и не преуменьшая.

Чехов и Довлатов

Довлатова можно сравнивать с Чеховым и потому, что он — великий мастер русской прозы, и потому, что он почти сверхъестественно чуток и наблюдателен и в том, что касается людей, и в том, что касается слов. Различие в том, что Довлатов, что называется, позиционирует себя неверующим. Это для него не принцип, которым можно гордиться, а печальная констатация (он пишет, что его жена — «единственная христианка в нашей басурманской семье»). Есть такое определение — печальный язычник, это и о Довлатове. Его печальное язычество, однако, не мешает ему утверждать, что милосердие выше справедливости, — всем бы православным так думать.

Чехов все неустройства человечества сострадательно слагает в сердце своем, Довлатова же эти неустройства и нелепости пронзают навылет. Нужно удивляться не тому, что он так рано умер, а тому, как долго смог жить, терзаемый смертельными ранами.

Позиция Чехова — результат нравственного здоровья, данного ему Богом. А Довлатов жил в такие времена, когда именно нравственное здоровье могло довести человека до гибели, и нет в этом его вины.

Чехов и новые русские

И дольше века... нам не дает покоя коллизия вокруг Лопахина и вишневого сада. За это время энергичный предприниматель побывал и варваром, уничтожающим красивую жизньБыл такой по тем временам гламурный журнал, называвшийся Столица и усадьба с подзаголовком Журнал красивой жизни, и прогрессистом-строителем нового, лучшего будущего, и буржуем, хищнически истребляющим все вокруг ради своей выгоды, и, наконец, гордым мстителем за вековечные унижения и помещичий гнет. Теперь он снова прогрессист, успешный бизнесмен и новый русский. Однако кое-что в нем настораживает. Не без болезненности и не без надрыва он упоминает крепостное прошлое семьи. А между прочим, дед Антона Павловича тоже был крепостным и выкупился на волю за очень приличную сумму. Очевидно, толковый был человек, и внук в него пошел. Только хвастаться «дистанцией» не имел привычки, потому что в этом тоже есть привкус пошлости. Далее, Лопахин, этот тигр и дракон (так его воспринимают нежные обитатели имения) не может собраться с духом, чтобы сделать предложение девушке, которую любит, да и любит не очень, а как умеет. Слабовато то есть. А отсутствие способности любить — это чревато.

Можно предположить, что никаких особых свершений мы от Лопахина не дождемся, тем более если посмотреть на другого «прогрессивного» персонажа: на доктора Топоркова («Цветы запоздалые»). Тоже из крепостных, он в погоне за карьерой и деньгами прохлопал великую любовь. Его попытка спасти жизнь княжне Марусе возвышенна и прекрасна, тем более что он как врач знает, что она обречена. Тем не менее похоронив бедную княжну, он возвращается к своей практике и к своей вульгарной жене-купчихе — как будто ничего и не было. И действительно ничего не было, только умерла Маруся.

Да и вся ситуация со страстями вокруг вырубки вишневого сада чрезвычайно смутна, хотя и дает роскошный сценический эффект. Не Лопахин губит вишневый сад, а нерадивые хозяева, потому что срок плодоношения вишневого дерева — пятнадцать лет, и при разумном ведении хозяйства сад нужно и постепенно засаживать, и регулярно частично вырубать. Вишневый сад Раневской — пустоцвет, он мертв, и Лопахин просто расчищает почву. Сомнительно, чтобы Чехов этого не знал.

Чехов и мы

Знаете что? Давайте отметим юбилейный чеховский год совершенно необычным способом. Давайте обойдемся без заседаний, опросов, интервью и телешоу. Пусть по телевизору показывают не говорящие головы нынешних знаменитостей, а прекрасные старые фильмы по Чехову с блистательными созвездиями легендарных актеров — от «Свадьбы» до «Неоконченной пьесы для механического пианино». И что самое главное — давайте будем читать Антона Павловича, медленно, с вниманием и любовью, одним словом — со вниканием. И пусть нам от этого будет хорошо и ясно на душе, хотя и грустно подчас. Попробуем.