Каким был Иван Бунин в личной жизни на самом деле? Как звучали религиозные мотивы в поэзии знаменитого писателя? И можно ли говорить о своеобразном богословии лауреата Нобелевской премии по литературе? Об этом рассказывает Борис Любимов, кандидат искусствоведения, ректор Высшего театрального училища имени М. С. Щепкина.
2 часть: Борис Любимов: философия истории Александра Солженицына
Расшифровка:
Тема сегодняшней лекции — религиозные интуиции Бунина. Это может показаться странным, потому что место его религиозного мироощущения, миросозерцания, его религиозных интуиций, как мне представляется, осмыслено еще далеко не полностью и не введено в контекст истории русской прозы, истории русской литературы и даже истории русского православного сознания XX века. Кажется парадоксальным и довольно странным. Бунин — одногодка ведь не только Ленина, но и такого замечательного философа-интуитивиста, как Николай Лосский, его одногодка — незаурядный мыслитель Петр Струве, годом моложе отец Сергий Булгаков, чуть помоложе Бердяев. О его старших современниках-поэтах и более молодых — о религиозных интуициях Вячеслава Иванова или Мережковского, или Гиппиус написано немало. Бунин в этом смысле стоит особняком. Может быть, единственный из русских религиозных мыслителей, который попытался осмыслить творчество Бунина, отдавая, впрочем, предпочтение другому Ивану — Ивану Шмелеву, это третий Иван — такой выдающийся мыслитель, как Иван Ильин. Но пропустить эту сторону бунинского таланта ни в коем случае нельзя. И я попытаюсь это показать. Причем попытаюсь отчасти и объяснить, почему это произошло. Почему, может быть, не заметили такую важную сторону бунинского мироощущения. Очень часто и в эмиграции, и не только в эмиграции, и тем более у нас в советский период, писалось о бунинском дурном характере, о бунинской вспыльчивости, резкости в суждениях, о его категорических высказываниях. И даже те эмигранты или потомки эмигрантов, которые знали Бунина в последний период его жизни, часто говорили о его непричастности к тому общему течению, к тому фарватеру русской религиозной мысли, как она сложилась перед революцией и как она сложилась после революции. Тому причиной мне представляются два обстоятельства. Прежде всего, Бунин был несомненно одинокий волк, он не вписывался ни в одну группировку русских писателей, ни до революции, ни после революции, он не пел в стае, он не пел хором. Это во первых. В этом смысле, не очень и замечали те стороны творчества Бунина, о которых я хочу сказать. И второе. Бунин-прозаик заслонил Бунина-поэта. То, что Бунин-прозаик — выдающийся, а на мой взгляд, и гениальный, это признано, что называется, всем миром. Бунина-поэта заслонили, может быть, более известные и, может быть, более яркие, но отнюдь не более глубокие поэты, такие как Александр Блок и Андрей Белый. И еще раз хочу сказать: Бунина-поэта заслонил Бунин-прозаик.
Второе обстоятельство, которое мне хотелось бы сказать, это как раз то, что Бунин в лирике своей, в своей поэзии передавал многие глубокие и душевные религиозные интуиции, обходя их стороной в прозе. Это, может быть, парадоксальным покажется, но это все-таки факт. Статистически, если брать собрание сочинений Бунина, это факт. Есть такая строчка у Шиллера, которую цитировал герой Достоевского: «Насекомым — сладострастье, ангел — Богу предстоит». Можно сказать, что сладострастье Бунин передавал — и в предреволюционные годы, и в послереволюционные годы в цикле его «Темных аллей», прозе, а в поэзии его жил ангел, который предстоял Богу. И, может быть, неслучайно в его поэзии как будто разворачивается постепенно, начиная с юношеских лет, разворачивается и некая сложившееся в детстве, в юности, религиозное миросозерцание, которое отнюдь не было утрачено и в последние годы. Любопытно, что, как явствует из его сравнительно недавно опубликованной переписки с таким незаурядным деятелем русского зарубежного православия, архимандритом Киприаном Керном, Бунин обращается к нему почти как деревенская старушка к своему батюшке. Он пишет: «Батюшка, перекрестите меня, чтобы мне было легче жить». Звучит почти трогательно, это пишет лауреат Нобелевской премии. И тут дело не только в том, что отец Киприан моложе его почти на 30 лет, а еще и в том, что отец Киприан со свойственной ему иногда суровостью достаточно жестко и требовательно отчитал его за его книгу «Освобождение Толстого». Тут они не сошлись. Бунин, каким мы его знаем по его воспоминаниям и по воспоминаниям о нем, может быть, любому другому из своих современников, разве что кроме того же Льва Толстого и Антона Павловича Чехова, такой бы тональности не простил. К нему он обращается именно так: «Батюшка, перекрестите меня». Вот эта несвойственная Бунину интонация в письме говорит о том, что мы еще очень мало знаем, что творилось в бунинской душе и в дореволюционное время, и в страшные годы революции, которые он назвал окаянными днями, и в трудные годы эмиграции 20-30-х годов, даже в период его расцвета, связанного с Нобелевской премией, и, конечно же, в тяжелейшие годы фашистской оккупации. И наконец — самые последние годы жизни, когда подступала старость и тяжелая болезнь, и почти нищета. Он прожил, может, не самую трагичную жизнь среди многих русских писателей, когда Максимилиан Волошин писал: «Тёмен жребий русского поэта: Неисповедимый рок ведёт. Пушкина под дуло пистолета, Достоевского на эшафот». Конечно же, в жизни Бунина не было ни дуэли, ни эшафота, ни каторги, но жизнь его была долгая, он прожил даже на год больше, чем Лев Толстой. Но найти какой-то легкий период в его жизни очень трудно. Нищета в отрочестве, в юности… Он как-то в одном из писем просто пишет, что «я живу в нищете». До того, как он стал благополучным писателем, академиком еще до революции, можно говорить о благополучном периоде его жизни между двух революций, это наиболее благополучный период в истории русской культуры, когда она давала возможность благополучно существовать и поэтам, и деятелям театра, музыки, живописи… А потом ни одного периода счастливой жизни. Несчастливая любовь в начале жизни, неудачный первый брак, смерть ребенка… Если пройтись по биографии Бунина, легкой жизни не было ни на секунду. Она была более тяжелой или менее тяжелой. Но крестной она была всегда. И эта крестность жизни, свойственная ему и осмыслявшаяся им в его прозе иногда и трагически, и драматически, в поэзии она была на редкость светлой и чистой. Я бы сказал, перефразируя заглавие цикла его прозы «Темные аллеи», я бы сказал, что его поэзия — это светлые аллеи. Еще в ранних стихах в дореволюционный период, а впрочем, в основном вся его поэзия и уложилась в предреволюционный период, потому что после революции, (нрзб – 10:47), могли быть еще и другие причины, он стихотворений писал мало. Поэтому Бунин-поэт — это по преимуществу поэт 1880-х, 1890-х, 1900-х, 1910-х и, может быть, чуть 1920-х годов. Хотя перед самой смертью, я к этому еще вернусь, в свои 82-83 года он написал два стихотворения. Но это, скорее, исключение из правил. Прежде всего, что отличает Бунина, это удивительная интуиция Бога.
«А Бог был ясен, радостен и прост:
Он в ветре был, в моей душе бездомной…»
Присутствие Бога в природе, в Божьем мире, оно не покидало Бунина в нелегкой и шальной юности, а у кого юность бывает легкая и не шальная? В непростой дореволюционной жизни — это довольно редкий случай — Бога Бунин не терял никогда. И любовь к Нему он высказывал чаще всего не в прозе, а именно в поэзии, воспринимая Бога именно так — ясно и просто. Есть некоторые опорные точки в его поэзии, это, может быть, первая, а потом будут вторая и третья, о которых скажу чуть позднее.
Бунина тянуло к Богу и приходил он к Нему через разные циклы. Можно, скажем, и это традиция русской литературы, начиная с пушкинского подражания Корану, некий мусульманский цикл.
Бунин много путешествовал перед революцией по Ближнему Востоку, и такой мусульманский цикл, где это и переводы, и вольные переложения, и собственное обращение к традиции мусульманской веры. Можно говорить о его ветхозаветном цикле. Как и многие русские поэты, он обращался к персонажам Ветхого Завета, и к Иакову, и к Рахили, и к разным произведениям, которые входят в состав Ветхого Завета. Можно говорить о его обращении к русским поверьям, к русскому фольклору — и это тоже было. Это в основном в стихотворениях примерно предреволюционных, 1916-го года, когда он обращается к переложениям некоторых житий святых… Он не очень занимался совсем древней историей Руси, так, как Алексей Константинович Толстой, но все-таки у него есть стихотворения и на эти темы.
Но основное его восприятие Бога и не только Бога, но и церковной жизни, что очень важно. Сказать «А Бог был ясен, радостен и прост» —это может сказать и не христианин, и не православный, а просто верующий человек. Бунин прежде всего обретает Бога через храм, через церковную утварь, через иконы. Можно было бы просто составить перечень его кладбищенских крестов. Очень рано, может быть, и с молодых лет, благостно принимая Божий мир и бытие Божие, он остро, необыкновенно чувствует очень рано время, которое поглощает твою жизнь и приход смерти. Отношение к смерти — это то, что его так сближает с Львом Толстым. И страх смерти. Поэтому очень часто в его церковных пейзажах мы прежде всего его воспринимаем через кладбищенский крест и крест в храме. Но одна из его известных строчек, когда он пишет о своем детстве, причем это одно из ранних его стихотворений — «Любил я всенощное бденье».
Если составить словарь его церковной лексики, поэзии 1900-х, 1910-х, 1920-х годов, то мы увидим, что он воспринимает этот мир не только религиозно, но и церковно. Не только через ощущение присутствия бытия Божьего в мире, что очень важно. Но это не просто бытие Бога в мире, это христианское восприятие Бога. И это церковное восприятие Бога. И запах ладана, и горящие свечи, и иконы, причем в более поздний период, совсем, центрально, перед самой революцией 1917 года, это возникающие в его поэзии образы Христа Спасителя и особенно Богоматери. Образ Назарета возникает в самых разных его стихотворениях.
Бунин очень рано почувствовал то страшное, что надвигается не просто на Россию, но на весь мир. Причем если в 1914 году у него было написано, ну не почувствовал, так бывает, в июле 1914 года никто не чувствовал, что наступает Первая мировая война, что происходит то, что через несколько лет Шпенглер назовет закатом Европы, и, в сущности говоря, история за последние столетие эти его пессимистические слова не очень опровергла, но в 1914 году это был год такого благополучия и экономического, и культурного, расцвет живописи, музыки, Дягилевские сезоны, материальное благополучие у большинства крупных писателей, что этот оптимизм передался… есть стихотворение к которому можно относиться иронически, а можно даже с некоторой долей трогательности. Младший современник Бунина, когда началась война, он в июле 1914 года написал стихотворение с названием «Последняя война». Мы, живущие сто с лишним лет спустя, понимаем, каким наивным оптимизмом XIX века веет от этих строк. Конечно, это благостное мироощущение Бунина 1914 года, оно очень быстро изменилось. И, заметьте, одно из его стихотворений 1917 года, причем не тогда, когда наступили окаянные дни, написано оно было в сентябре 1917 года, то есть когда Февральская революция уже произошла, но Октябрьская еще не наступила, когда для очень многих интеллигентов, образованных людей бунинского поколения, бунинского времени, всем казалось, что это временные трудности, сейчас наступит расцвет, когда царя не будет. И все будет хорошо. Бунин пишет: «Презренного, дикого века Свидетелем быть мне дано…» Это он пишет в сентябре 1917 года, до всего того, что произойдет в ноябре 1917 и дальше, в 1918-м. Так что он очень рано чувствовал, с одной стороны, ощущение конца… И недаром у него все-таки были… когда он обратился к Новому Завету, одно из первых обращений к нему было — Апокалипсис.
Апокалиптическое восприятие мира — это тоже у него было. Но еще и своего собственного конца. «Молодого былого, нет давно и меня» он писал в 1916 году. И не случайно стихотворения этого времени носят названия «Последний шмель», «Последняя весна», «Последняя осень». Это ведь он пишет не после 1917 года. Когда он пишет рассказ под названием «Конец», где он описывает чудовищное путешествие из Крыма, из России, как никто тогда не предполагал, — надолго, навсегда, в эмиграцию, — это понятно. Но то, что он это чувствовал в 1916 году, в преддверии революции, в преддверии окаянных дней, — в этом смысле его прозорливости трудно отказать. Я сказал, что Бунин отдавал все свои религиозные интуиции поэзии, — это правда, но и все-таки не совсем правда, потому что он обращался к этому восприятию и церковному, и религиозному, и в своей прозе, и в произведениях дореволюционных, и в произведениях послереволюционных. В этом смысле я бы выделил прежде всего его рассказ «Чистый понедельник». И своим названием он обращает нас к одному из важнейших дней лета Господня, при том, что страсти там разыгрываются нешуточные. Вспомним, что герой и героиня на грани их соединения или расставания, героиня приводит влюбленного в нее героя не куда-нибудь, а в Марфо-Мариинскую обитель. И герой этого рассказа потрясается тем, он не ожидал от этой светской женщины такого идеального знания всей церковной утвари, церковного обряда, канона, устава, она совершенно не путается в дикириях и трикириях и так далее. И завершает Бунин этот трагический рассказ, потому что главный герой расстается со своей героиней. И герой уже в 1914 году заходит в Архангельский собор в Кремле, плачет и снова приезжает не куда-нибудь, а в Марфо-Мариинскую обитель, куда его не пускают. Почему, как, в церковь нельзя войти? Сейчас пока нельзя, там великая княгиня Елизавета Федоровна и великий князь Дмитрий Павлович, — говорит ему служка. И через какое-то время в одной из монахинь герой узнает — или ему кажется, что узнает — лицо своей бывшей возлюбленной.
Бунин написал этот рассказ 12 мая 1945 года. Это был его, можно сказать, день победы. Он написал потом в дневнике: «Благодарю Бога, что он дал мне написать этот рассказ». Он считал его самых главным и важным рассказом в своей жизни. При том, что написан он на 75-м году жизни. Очень редко, я уж не говорю о поэзии, когда в прозе человек находит в себе силы снова подняться на тот уровень литературы, выше которого, может быть, он никогда и не поднимался. Во всяком случае он именно так считал. Так что в этих темных аллеях, как и всегда это бывает, и луч света, который пронизывает не только поэзию, но и прозу Бунина.
Бунин был в своей публицистике резок, он был в своей публицистике непримирим, и «Окаянные дни» тому пример, и не только. И его воспоминания об Алексее Толстом, о Маяковском, которые, когда они были опубликованы, и то не в полном объеме, у нас 50 лет назад, многих отталкивали от него. А потом попривыкли. Особенно в наше время, когда люди с такой легкостью пишут друг о друге гадости абсолютно бездоказательно. Бунин не объясняет, почему к одному относится абсолютно непримиримо, другому со сдержанной непримиримостью, даже отчасти и с прежней любовью, так же он пишет и Горьком, вспоминая годы своих более-менее добрых отношений с ним. Но есть еще один рассказ, который у нас, к сожалению, мало известен и о котором стоило бы сказать, потому что он тоже относится к шедеврам бунинской прозы, как мне представляется. Это его рассказ «Богиня разума». Здесь еще раз можно было бы сказать, так же, как он свое религиозное мироощущение с некоторым целомудрием отдавал поэзии, так вообще в своем творчестве, он публицистический гнев свой, правый гнев, священный гнев отдавал крайне редко. У него есть рассказ «Под церковным молотом». Я когда первый раз открыл его, я думал, сейчас он там про советскую власть напишет все, что он думает. Нет, это вполне сдержанный рассказ, и ничего страшнее того, что в это время, кстати говоря, писалось и в советской прозе в 1920-е годы, пожалуй, там нет. Поэтому свое отношение к революции он высказывал в публицистике, а отнюдь не в художественных произведениях.
Но в «Богине разума» он пошел другим ходом. Он высказала свое отношение к революции, к бунту, к черни, к тому, что его современник, философ называл восстанием масс. Он рассказал это на материале Французской революции, причем сделал это очень своеобразным путем. Лирический герой этого рассказа решает найти на кладбище могилу французской актрисы, которая когда-то, во время Французской революции, когда революционная чернь и ее вожди решили изгнать религию, заменить ее, она должна была в Соборе Парижской Богоматери играть богиню разума. Бога нет, нет Богоматери, а есть богиня разума. Герой Бунина едет на одно из парижских кладбищ, сразу не может найти могилу, никто не знает, где эта Тереза Анжелика Обри, которая — когда-то самая красивая, самая прелестная, очаровательная актриса Франции — должна была играть и играла вот в этой процессии, которая должна была заменить крестный ход, конечно. И даже человек, который служит на этом кладбище не знает, где она похоронена. Она умерла в начале XIX века. И уже безнадежно гуляя по этому кладбищу в одной из заброшенных могил герой рассказа находит могилу этой женщины. Он не пишет рассказ о русской революции, он пишет рассказ о Французской революции, он ее тоже не проклинает, прошло почти что полтораста лет, людей этих нет.
После Французской революции был и Наполеон династии Бурбонов, и другой Наполеон, деятели Французской революции и многие их идеи давным-давно похоронены. Свободы в 1920-е годы, как пишет Бунин, нет нигде, равенства нет и сейчас нигде, братства нету. Идеи эти похоронены так же, как похоронена эта бедная Анжелика Обри. Бунин рассказывает о ее нелегкой жизни, о том, что она была забыта при жизни, когда она умирала от несчастного случая, за окном пели песни про нее, не зная, что умирает эта женщина. И на этом можно было бы закончить рассказ, мысль понятна, донесена с бунинским лаконизмом, конкретностью и точностью. И после этого Бунин пишет, категорически отделив, отбив от всего сюжета рассказа, пишет абзац, прославляющий Богородицу. С таким почти акафистным восторгом перед Той, Её же благословенному царству не будет конца. Самое поразительное, что этот рассказ был напечатан у нас в томе «Литературного наследства», в одном из двух томов, в 1973 году, если память мне не изменяет. И публикатор этого рассказа, такой замечательный знаток Бунина Александр Кузьмич Бабореко, он мог бы отсечь этот финал, а он был напечатан. И я думаю, это был единственный случай в советской подцензурной печати, когда к Богородице обращались с большой буквы. И это маленький подвиг и публикатора, и редакции «Литературного наследства», которая, конечно, понимала, вообще-то говоря: в 1973 году за такое могли бы дать и по шапке. Потому что это и бунинское отношение к революции, пусть даже и Французской, но это и бунинское отношение к Богородице.
Бунина очень часто ругали за его дурной характер. А у Лермонтова, у Достоевского? У кого из писателей, у кого из его современников, кстати говоря, был характер легкий? И вряд ли мы восхищаемся характером Сологуба или Мережковского, Гиппиус или Брюсова, я уж не говорю о Горьком, о Леониде Андрееве и о многих других вплоть до Блока или Белого.
Бунина упрекали в безнравственности. Это его-то, человека необыкновенной щедрости, который после того, как он получил Нобелевскую премию, щедро помогал нуждающимся людям, сам остался ни с чем. Не будем забывать, что во время войны, правда, он жил на юге Франции, где оккупационный режим был не такой сильный, но тем не менее укрывал у себя на вилле еврея. Если бы французский жандарм или немецкий полицейский чуть-чуть попристальнее поинтересовался, а кто это там живет на вилле у русского писателя, можно не сомневаться, что судьба Бунина была плачевной, во всяком случае уж очень трудна и не весела.
Христианских поступков в жизни Бунина биограф может назвать немало. Бунинская жизнь подходила к концу. И я говорил о том, что он почти не писал стихов в 1920-е годы. Вершина его поэзии, на мой взгляд, это лучшее, что было написано на русском языке в 1918 году. Это выше и противоположнее того, что написал в начале 1918 года Александр Блок, его поэма «Двенадцать».
Бунин пишет это в июле 1918 года, за несколько дней, так получилось, до расстрела царской семьи. Бунин уже все понимает про революцию, он начинает складывать «Окаянные дни», и тем не менее он возвращается к своему «А Бог был ясен, радостен и прост».
Вот его 8 строк и эти 8 строк — лучшее, что было написано на русском языке в 1918 году.
И цветы, и шмели, и трава, и колосья,
И лазурь, и полуденный зной...
Срок настанет — Господь сына блудного спросит:
«Был ли счастлив ты в жизни земной?»
И забуду я все — вспомню только вот эти
Полевые пути меж колосьев и трав —
И от сладостных слез не успею ответить,
К милосердным Коленам припав.
Проходят годы, Бунин при смерти, тяжелая болезнь — и в 82 года он пишет стихотворение, которое заканчивается так:
Никого в подлунном мире,
Только Бог и я.
Он снова, как в юности, как в детстве, как в отрочестве, снова остается наедине с Богом. И последнее его стихотворение, написанное уже в год смерти — на 83-м году, он перекладывает один из фрагментов книги Бытие, стихотворение «Искушение», о том, как змей искушает Еву. Круг замкнулся. У него есть рассказ 1906 года «К исходу дней». Вот к исходу дней его он снова остается наедине с Богом.
У Бунина есть среди его предреволюционных рассказов маленький шедевр «Легкое дыхание», выражение, которое вошло у нас лексикон, где, кстати, тоже есть описание и кладбища, и могильного креста — любимый штрих в бунинском пейзаже. И я бы сказал, перефразируя заглавие этого рассказа, что в творчестве Бунина иногда очень явно, а иногда скрыто и прикровенно, это требует некого анализа, живет Бога легкое дыхание. Это мало кто чувствует, лучше всех это почувствовал уже упоминавшийся мной отец Киприан Керн, который писал Бунину: «Боже мой, сколько Ты дал этому человеку, Боже мой, как Ты одарил его, как он богат Тобою… Я восхищаюсь замыслом Божиим о вас и думаю о том величайшем назначении человека, которое дано всякому и с особенной силой запечатлено на вас».
Проект осуществляется с использованием гранта Президента Российской Федерации на развитие гражданского общества, предоставленного Фондом президентских грантов.
