«Парсуна» — авторская программа председателя Синодального отдела по взаимоотношениям Церкви с обществом и СМИ, главного редактора журнала «Фома» Владимира Легойды.
Гость программы актер Антон Макарский.
Здравствуйте, уважаемые друзья, мы продолжаем писать парсуны наших современников. И сегодня у нас в гостях Антон Макарский. Здравствуйте, Антон.
Здравствуйте.
Спасибо большое, что вы к нам пришли.
Спасибо, что позвали.
Сейчас посмотрим, насколько вам понравится. Давайте я вам в двух словах расскажу: у нас в программе пять частей: вера, надежда, терпение, прощение, любовь, это связано с окончанием молитвы Оптинских старцев «научи меня молиться, верить, надеяться, терпеть, прощать и любить.» Мы молитву так… сложная тема.
А все остальные простые такие.
А все остальные еще более сложные. Прежде чем мы к вере перейдем, я хочу вас попросить, у нас есть традиция — попросить вас представиться, но представиться не в смысле — все знают вас, но что вы глубинно, как вы сами себя ощущаете, что для вас сегодня, здесь и сейчас, что бы вы сказали самого главного о себе: вы кто?
Я очень бы хотел стать человеком… и быть живым, очень бы хотел.
Спасибо большое. «Вера» — первая тема.
ВЕРА
И я начну с вашей цитаты. В журнале «Фома» о, кстати, как-то вы сказали: «Недавно мне в очередной раз задали вопрос, какую бы роль я хотел сыграть. Раньше я, как положено актеру, отвечал: Гамлет, Яго и так далее. А тут почему-то сказал: “Я бы очень хотел исполнить роль, в которой мог бы себе позволить не снимать нательный крестик. Пусть этот герой будет заблуждаться, ошибаться, я очень хочу сыграть по-настоящему верующего человека”». А вот что это такое? Что значит: сыграть по-настоящему верующего человека, и почему — что, не бывает таких ролей или у вас не было, почему вы так ответили тогда?
Очень мало таких ролей, где я понимаю, что персонаж верующий. Мне часто предлагают всех этих положительных героев мелодрам. Кстати, сейчас, в сорок три года, только научился на этот период находить в себе силы, чтобы отказываться от ролей. Я уже впал в колею, я вижу, как из фильма в фильм, из картины в картину я повторяю одни и те же жесты, я говорю одни и те же слова, у меня очень часто одни и те же партнерши. Я опять наряжаю елку, опять смотрю, опять что-то говорю такое. И в основном это люди, которые если и носят крестик, то носят его очень формально. И кстати, это интервью не помню, в каком году его давал, но помню прекрасно то, что я это говорил.
2012-й.
Это тот редкий случай, когда соответствует действительности моя цитата.
Хороший журнал просто.
Кто бы спорил. И после этого мне предложили участие в очень спорном фильме про Вангу.
Да, и я хотел с вами об этом поговорить чуть позже.
Вот после этого. И я согласился, хотя были размышления, были, естественно... А там в сценарии она выписана чуть ли не святая! Мой персонаж абсолютно убежден, что это дар не от Бога, именно поэтому я согласился. И я был не гламурный…
Там какой-то алкоголик, по-моему.
Да, ее муж, который умирает от цирроза печени, Потому что он начинает глушить сильно. И я абсолютно с ним согласен: этот дар не от Бога. Именно поэтому я согласился, чтобы это было убедительно. И потом, когда меня звали, — кстати, тоже уникальный случай, я не отказался ни от одного интервью, что касается этого фильма, пиара этого фильма, раскрутки, потому что я везде мог это сказать и везде это говорил. Это моя позиция, кстати, она отличалась от позиции режиссера. Вместе со мной снимались ребята, которые... Очень хороший актер замечательный, но он не христианин — хороший актер, замечательный человек. И он играл священника. С наклеенной бородой…
Не может неверующий человек сыграть священника?
Может. Может. При грамотном прикрытии режиссера — может. Но в данном случае, он не понимал, он говорил: «Он ей завидует, к ней идут люди, к нему — нет». Я говорю: «Что ты говоришь! Кто завидует? Да сделай интереснее, чтобы этот священник выбирал между злом и еще большим злом». Он идет к энкэвэдэшникам, он закладывает ее, потому что он пресекает еще большее... Это конфликт, это интересно, это правдиво. Нет — он завидует. Это сразу и принижает. Вот чтобы не взяли, это слишком самонадеянно так говорить: чтобы не взяли человека, который слишком поверхностно сыграл это… нет, просто я понимаю, что это для меня, для актера, который сомневается в том, что он находится на своем месте в этой профессии, и в том, что он приносит пользу своими действиями в данной профессии, вот это была та роль — очень своеобразная, очень непохожая на все то, что я играл, — в проекте тоже неоднозначном, но это было то, что я выпрашивал для себя.
А вам не кажется, что в этом есть все-таки какой-то еще неофитский жар, потому что вы говорите: вот, я хотел бы сыграть верующего человека. А что Гамлет — он какой-то такой последний атеист, что ли?
Согласен, согласен. И Яго, конечно, интересно было бы сыграть. Не подлеца-Яго, а Яго-человека, который действительно смотрит на то, что происходит вокруг и понимает, что не занимает то место, которого достоин. Сейчас попробую провести параллель: мне несколько дней назад предложили — с оркестром — исполнить песню Высоцкого «Баллада о любви»…
Любимая песня моя.
Я отказался.
Можно я пожму вашу руку?
Это соблазн большой. И сыграть Гамлета после Смоктуновского, после даже Мела Гибсона — что-то как-то… я не готов петь «Балладу о любви».
Давайте взвинтим градус: а святого сыграть вы решились бы?
Смотря сколько времени на подготовку. (Смеются.)
«Китайский язык сдадите?» — «А когда сдавать?»
Понимаете, это было бы очень здорово, потому что…
Нужны фильмы о святых?
Конечно, нужны. Но я же актер, это диагноз.
А важно, какого святого?
Неважно. Нет, важно, конечно…
Я имею в виду, Серафим Саровский и Александр Невский — это очень разные жития.
Но раз уж мне предлагают люди, которые взялись за эту тему, смею надеяться, это были бы люди, не просто коньюнктурно делающие проект из того, что модно, а в теме. Я думаю, они бы не стали… как мы сейчас зафантазировали на эту тему.
Это еще не все!
Но это был бы для меня колоссальный стимул не просто каждое утро делать три приседания, а отжаться духовно так, чтобы прямо вот на несколько ступенек подняться. Главное, потом бы не слететь.
Скажите: и с профессиональной точки зрения, и с точки зрения верующего человека, а неверующего не интереснее разве сыграть? Или не интересно ли тоже сыграть?
Смотря куда ведет проект. Очень интересно. Я готов на все — как актер. Почему я сейчас отказываюсь — за полтора года, по-моему, семь проектов.
Отказались?
Да. Потому что одно и тоже. Такое ощущение, что сценаристы смотрят популярные ток-шоу и те темы, которые наиболее на слуху у всех, они собирают и засовывают в сценарий. А зачем? Я отказался год назад, и до сих пор у меня болит, такая роль! И мне предложили с основного государственного канала, как подарок — на! Мы видели эту работу, ты сделаешь. А там — временной разброс, там от молодого парня амбициозного до человека уже под полтинник, там развитие роли и то, к чему он приходит, и те качества, которые он придает вначале для того, чтобы достичь… в общем, очень интересно.
Почему отказались?
А потому что сам проект бессмысленный. Я просто не буду рассказывать, чтобы людей не подставлять. Он ни к чему не ведет. Это проект ради того, чтобы человек вот так сидел, глядел за этим… перипетии все, а потом закончился — и что это было? Ладно, пойду, пивка попью. А зачем?! И это «зачем», оно очень важно. И если я буду понимать, что «вот за тем» в контексте фильма, я готов на все.
НАДЕЖДА
Наши зрители прекрасно знают и очень любят ваш с Викой проект «Святыни России». Вопрос у меня такой первый: святыни России — храмы, монастыри — они сегодня человеку современному, эти древние, какую дают надежду?
Какую надежду… мы так быстро с веры ушли, так много не сказано и хотелось бы сказать.
Оно же все связано одно с другим.
Вот надежда на то…
На веру?..
…да, на то, что я буду… как была программа, помните, у Бориса Корчевникова «Хочу верить», хочу верить, и это «Верую, Господи, помоги моему неверию…Надежда на то, что Господь — вот он, рядом, вот он любит, он Отец. У меня вообще сложно со словом «отец». У меня возникает сразу здесь, и здесь, и здесь — повсюду — ассоциации. И Маша, она, знаете, что делает практически с того момента, как встала на ноги? Она залезает, куда повыше — в смысле, дочка, ей сейчас шесть лет. Она залезает куда повыше, смотрит, чтобы я был не особенно далеко, но и не особенно близко и делает так: «Папа!» — и падает. С закрытыми глазами. И я должен, где бы я ни находился, успеть ее поймать. Вот это вера! И надежда, наверное… она же истекает из веры, не зря же это все расположено так…
Какой потрясающий пример, мы ведь так же примерно с Богом и поступаем, и падаем…
Нет! Не поступаем, вот в том-то и дело что не поступаем! Очень хочется поступать так: «Да будет воля твоя! Сейчас, секунду, я перепроверю, подстрахуюсь… ну ладно— да будет воля Твоя». Нет, вот так, чтобы: «не дай мне забыть, что все ниспослано тобой» — из той же молитвы. Вот это вера, это надежда, это упование, и я хочу так — не получается. Хочу! И то, с какими людьми мы общались, и то, как иногда парадоксально — как и многое в вере парадоксально — я получал ответы на свои вопросы, совершенно не ожидая.
ТЕРПЕНИЕ
А скажите — вот у нас сейчас начинается тема «Терпение» —а вам приходится терпеть, когда вы после концерта, два часа, еще дольше, чем концерт, фотографируетесь?
Иногда да, конечно. А это то терпение, которого у меня очень много.
Много?
Да, много.
То есть у вас нет проблем?
Есть, есть. Оно разное, терпение. У меня есть проблема с терпением каких-то вещей, которые сразу же… я же не могу свои недостатки видеть. Я вижу, естественно, недостатки своих близких. В этом у меня есть проблема, потому что я нетерпелив в этом отношении…
Вам хочется исправить недостатки близких?
Конечно, особенно — жены. Ох, как она, бедная, как…
Страдает от вас?
Ой-ой-ой, как же ей!.. И я понимаю это. Я когда-то сформулировал это, не знаю, прав я или нет, я ей сказал: я отношусь к тебе, как к себе, но себя-то я не вижу, а тебя вижу, и твои какие-то промахи, недостатки… Нас учили вообще так в театральном институте, что хорошо — это нормально, на это обращать внимания не надо. А вот то, что плохо, — ох, мы сейчас поковыряемся в этом, мы сейчас это достанем, разложим, поговорим, будем искоренять!.. А Вика вообще другого склада, я вообще удивляюсь и радуюсь, и поражаюсь, насколько Господь свел двух совершенно разных людей со стремлением к одной общей цели. Вот просто невероятно — и как терпеть это, вот как?
Вы очень хорошо сказали, вы же могли сказать: разных людей со стремлением друг к другу, а вы сказали: разных людей со стремлением к общей цели.
Конечно. Мы же су-пру-ги. Супруги — двое в одной упряжке. Тропа, которая ведет, врата — они же тесные, мне тесно идти, а тут еще кто-то. Мы же толкаемся друг с другом, мешаем, а своими этими закосами каждый в своем, мы же еще и падаем. А так как мы в одной упряжке: да что ж ты падаешь-то, да куда ты спотыкаешься, да под ноги смотри! ай, больно, ногу отдавил, отдавила!.. А идем все равно, поддерживаем…
Так хорошо шел, только пошел…
Как Алексей Ильич приводил цитату своего племянника: «только женившись, я понял, что такое настоящее счастье, но было уже поздно». (Смеются.)
Скажите, смирение как, наверное, такое христианское выражение смирения или как особая форма терпения… Мы часто в программе говорим, о том, что смирение, помимо всего прочего, — это знание своей меры. Вот если так посмотреть на смирение — это для актера не создает проблемы? Почему вы сказали, что вы… — и так вы очень это сказали, даже, может быть, с какой-то болью, что вы сомневаетесь в профессии, в своем нахождении — я сейчас боюсь неправильно сказать, неверно повторить. Вы сказали, что нужно ли вам быть в профессии, что…
Это первая мысль, которая пришла ко мне, когда я узнал, что Христос воскрес — это первая мысль: а зачем я этим занимаюсь? Слушайте, где православие, а где актерская профессия — вообще несопоставимо! И первое, одно из первых, что я начал делать, —,
Это же о любой профессии можно так сказать.
Можно. Так вот я поехал брать благословение у батюшки на уход из профессии.
Он вас не благословил.
Нет. Я не понял. Я даже не поверил, я поехал к другому батюшке.
То же самое?
То же самое. (Смеются.)
Вы к третьему не поехали?
К третьему не поехал, я просто был уверен. Я с первого раза не понял, а со второго был уверен, прямо был уверен. Мы с Викой еще поехали: вот смотри — это последний концерт, я еду в деревню, отращиваю бороду, одеваю валенки, строю дом. Он говорит: «А что ты умеешь?» — «Ничего не умею, ну научусь». — «Тебя Господь поставил — вот и служи Богу и людям теми талантами, которые у тебя есть».
Но вы же говорите, что у вас остаются сомнения.
Конечно!
Почему?
Не сращивается, до сих пор не сращивается.
А что?
Я сейчас расскажу. Смотрите, я же… вы видели вообще фильмы, в которых я снимаюсь? Вы, как профессионал — я вам сочувствую, потому что вы наверняка готовились к тому, что я приду к вам в гости, и я вам сочувствую, потому что вы наверняка в Интернете посмотрели что-то. Я первое время хотел удалить все, что там было. А потом подумал: не надо, не надо, пусть оно там будет. И наверное, поэтому меня нет в Интернете вообще, ни в каких соцсетях. И надеюсь, не будет. И то, что мне батюшка тогда сказал, он говорит: «Ну у тебя же есть возможность от чего-то отказываться». Я говорю: «Нет. Я начну отказываться — всё, меня перестанут приглашать. Он говорит: «Вот какие-то двери будут закрываться, а какие-то — открываться». Прошло лет десять, и только в сорок три я начал, как я уже сказал, отказываться. И действительно, какие-то двери начали закрываться, но — «Здравствуйте, это “Святыни России”» или наш живой концерт, где нам никто не говорит, что петь, как одеваться, что говорить. И после концерта: «Можно с вами сфотографироваться?» — «Конечно». Меня нет ни в каких соцсетях, но я научился виртуозно делать селфи с людьми, потому что очень часто: «Ой, а кто бы нас сфотографировал?» — «Давайте, давайте!» У меня уже этот штатив левый…
Должен вас спросить, вернуть вас к сериалу про Вангу. А не получается, когда… ведь тут есть противоречие. Вы говорите: «я не вижу пользы», и в начале программы вы говорили, что польза была в том, что я сыграл этого человека, для которого это не Божий дар. А это не есть лишь — просто вы не смогли сказать «нет», и просто вы себя сейчас оправдываете?
Нет, потому что я для себя вижу пользу, это мне очень полезно. Мало того, во всех проектах, в которых я снимался — а я снимался в очень многих некачественных, мягко выражаясь, проектах, — я как раз именно качал свое терпение, качал. И находил в этом колоссальную пользу. И в профессиональном, кстати, смысле, потому что зачастую у меня были потрясающие партнеры.
Я немножко не понял. Получается, вы участвовали в проекте, в котором вы не видите пользы, но вы в нем участвовали, потому что была польза для вас?
Для меня. А в общем, у меня, может быть, сейчас гораздо больше выбора, что делать. Я могу выбирать. Потому что есть наш концерт, есть съемки тех программ, которые явно заставляют человека как-то… заставить… разбудить свой мозг, не просто за попкорном, не просто умилиться, что как же здорово, что она ушла от своего мужа и наконец-то нашла свою настоящую любовь! А действительно подумать, действительно встряхнуться, может быть, какие-то штампы развенчать. Я очень хочу быть живым. Я очень люблю общаться с детьми. И кстати, дети тоже во многом способствуют тому, чтобы я сказал: «Нет, все, достаточно». На тот момент — да…
Вы имеете ввиду своих детей или вообще...
И свои тоже. Свои, конечно, в большей мере.
Вы поэтому хотите второй сезон с детьми поехать?
Конечно, если он будет, мы с детьми поедем, потому что через призму их восприятия, это потрясающе, как они мыслят. Это потрясающе, как они говорят о тех вещах, которые нас просто возвращают и снимают все эти штампы и замыленность взгляда. Как Маша поет песню кота Леопольда: (поет) «Если добрый ты, то всегда легко, а когда наоборот — трудно». И вдруг она замолкает и говорит: «Пап, а ведь Богу-то всегда легко». И ты понимаешь: Машенька, ты мой учитель.
Про прыжок Маши, про который вы рассказали, это потрясающая совершенно вещь, а эта — еще более. Скажите, у вас есть такое — я, по крайне мере, встречал, мы когда готовились, — выражение «вести к свету». Вы говорите, когда участие в фильмах, проектах, «если это ведет к свету» — как критерий, я так понял, для вас — если это ведет к свету, то...
Да.
Отчасти вы сейчас уже сказали, что должно быть в этих проектах. Понимаете, тоже можно за этим спрятаться. Возьмите половину попсы нашей — она ж про светлое поет, чувства, лютики-цветочки. Вот вести к свету — это как?
Вести к Христу исключительно.
А вести к Христу — значит, надо говорить обязательно «Христос»?
Нет.
А как тогда?
Не пройти мимо, как самарянин. Кто твой ближний?
В фильме про Вангу — можно подобными фильмами?..
Я понял. Во-первых, я не уверен, что согласился бы сейчас, предложили бы мне участвовать. Во-вторых, фильм-то, он не про Вангу.
Да, я понимаю, что он не совсем биографический, хотя…
Там много… если честно, я его не смотрел. Чукча — он не читатель, чукча писатель.
(Смеются.)
Еще одна фраза дня.
Но я, естественно, читал сценарий, я никогда не соглашаюсь, не соглашался, не прочитав сценарий. И у меня очень хорошие ощущения оставил этот сценарий — на тот момент, он прямо реально будоражит. Он много говорит о Боге, много говорит о том, как к Нему прийти, о том, как на Него надеяться действительно и как в Него верить. И там многие очень хорошие вещи есть. Если бы не какая-то искусственность некоторых персонажей — Ванга там вообще выписана святой, и если бы не основание на ее имени… это не она, это не Ванга! Мы же в Болгарии были, и то, что мы видели там, и то, что мы слышали там, и то, что мы узнавали какие-то автобиографические моменты из ее жизни, — это страшно, это просто страшно. И те, кто ее считают от Бога, просто они не были знакомы с ее биографией. Это просто страшно, это просто конкретная бесятина, конкретная. А в фильме это все… я посмотрел на контекст, я посмотрел на ту мысль, которая в этом фильме, и плюс еще — да, не согласиться с тем, чтобы… Потом еще все-таки: а не много ли я на себя беру, когда я за собой оставляю право утверждать, к свету это ведет или нет?
Знаете, с этим связан очень сильно мой следующий вопрос. Я тоже часто об этом говорю, потому что мне кажется, это некая данность нашей жизни. Вот смотрите: у нас культура современная так выстроена, что у нас на вершине культурной иерархии находятся спортсмены, актеры и бизнесмены. Понятно, что, наверное, верующему человеку это не сильно нравится, даже если он принадлежит к одной из этих профессий, вряд ли он согласится, но это данность. Вы сказали, что не много ли вы на себя берете. Много, наверное, но вам деваться некуда, потому что коль скоро вы там оказались, на этом верху — я имею в виду сейчас по факту, и чего делать? Надо к свету, получается, нет? Вы же так и стараетесь?
Надо стараться быть адекватным. Я понимаю, что это трудно, что мы все так или иначе находимся в определенной степени прелести.
А быть адекватным — это что значит?
Быть адекватным? Почаще Евангелие читать, прямо почаще. Потому что есть зеркало — зеркало, мне кажется, я такой красивый, вообще просто, а там глянул — кто это тут, да что у тебя? Нет, пожалуй, я не буду смотреться. А есть зеркало духовное, чтобы сравнивать себя не с соседом.
Вы Евангелие читаете как такое духовное зеркало для вас?
В том числе. Там — всё, ответы на все вопросы. И в том числе это сравнение с тем, каким я должен быть. Я таким не являюсь, я очень хочу. Даже не то что хочу — я хотел бы хотеть таким быть, по шажочку, по маленькому. И я понимаю, насколько же Господь мне это дает, и я понимаю, насколько он близко, и я понимаю, как он ненавязчиво — ненавязчиво! —стоит и стучит. А мне-то всего-навсего — встать да отворить… О-о-о! встать… да отворить?
Это ж встать!
Да. Я физиолог, спортсмен, я очень хорошо понимаю, в принципе меня и поднакрыло так, в хорошем смысле слова, потому что зашел человек, начал рассказывать опять-таки во время застолья, совершенно вдруг — на съемках, после очередного съемочного дня, в экспедиции, — и вдруг в этой веселой компании он начал рассказывать, как физиологически умирал Христос — физиологически. Как вбивались гвозди… В двадцатом веке об этом знают гораздо больше, чем в Средневековье — и благодаря археологическим каким-то выводам, и благодаря фашистской Германии, где ставились эксперименты, — что гвозди сюда вбивали, что человек умирает от удушья, что нужно сделать вдох — инстинкт очень сильный, поэтому в ноги гвозди, чтобы на гвоздях приподняться, а гвозди выкованы вручную, они провернуться должны. А здесь нервные сплетения — у нас зуб болит, один нерв, мы на стенку лезем, а тут… — и опять начинает оседать опять начинает грудная клетка деревенеть… И в этом состоянии Христос молится о своих распинателях и заботится о своих близких — об ученике, о Матери. Меня это так накрыло! Потому что у меня был прямо перед этим случай, когда я ехал за рулем, меня подрезал человек — я его прямо догонял… Меня никто не распинал, а тут вот такое... Я всю жизнь, наверное, как каждый человек, сколько себя помню, я пытался найти любовь. Наверное, это уже другая тема, правильно? Мы переходим плавно в нее, они все…
Еще «Прощение» у нас.
Да, и я везде, везде со своим… я не мог найти, я натыкался… не натыкался — я очень часто не дорастал. У меня вообще свойство очень плохое: я хватаюсь за что-то, у меня сразу получается — я бросаю.
Именно, когда получается, вам неинтересно становится, да?
Да нет, и когда не получается, — тоже. (Смеются.) Но это часто происходит, потому что я вижу крышу. Не крышу, крыша — это неправильно, я вижу потолок. А тут нет потолка. Тут любовь, которая бесконечна. И настолько, насколько я могу вот так вместить, настолько она наполнит меня. Это меня просто поразило.
ПРОЩЕНИЕ
Евангелие нам говорит, что до семижды семи раз надо прощать согрешающему против нас. Получается?
Опять эта фраза. Хочется верить!
Знаете, я не первый раз говорю, мне кажется, что в каком-то смысле остальные темы — даже любовь, та, о которой вы потрясающе сейчас уже сказали, она в каком-то смысле, проще. Мне субъективно кажется, самое тяжелое — это прощение, знаете почему? Потому что мы в половине случаев вообще не понимаем, что мы кого-то обидели, что мы кого-то не простили. Когда человек говорит: «конечно, я прощаю», мне кажется, он либо врет, либо не понимает, о чем говорит.
Нас начали часто приглашать встречаться с молодежью с Викой.
И мы с вами познакомились в Пятигорске, где вы встречались с молодежью.
Точно. И каждый раз я начинаю со слов: «Ребята, вы видите, что происходит. Вы видите, кого вам позвали сейчас, с кем беседовать придется? Я очень много бегал по грабельному полю — сплошные грабли. И в какой-то момент у меня уже наросла мозоль от ударов, и я уже начал получать от этого удовольствие: давай, смотри, как я сейчас прыгну — класс, да! Смотри, грабли сломались! Но потом я понял, как в том: «А что, можно было по-другому?» И мозоль-то осталась, посмотрите, у меня от турника мозоли, у меня здесь сошли мозоли, а костяшки все равно остались. Суставы болят из-за того, что я прыгал в подростковом возрасте на кулаках. И именно потому, что я в своей жизни очень много сделал боли другим людям, я могу посоветовать посмотреть на меня и на моих ошибках научиться». Хотя я понимаю, что это невозможно, все равно будут грабли, но какой-то момент может быть когда-нибудь вспомнится: а он чего-то говорил там, чего нужно — Евангелие? Ответы на все вопросы? Хорошо, у меня есть вопрос. Хотя бы так. Я не разделяю всеобщего ужасания по поводу нашей молодежи: как они мыслят, как они хотят правды, как они иногда алчут правды, жаждут и алчут, по-евангельски. И они как раз в тех, кто позиционирует себя верующими, они видят эту неправду. Это да — я соблазн, я понимаю. У меня племянник, ему шестнадцать лет, он крест снял…
Другого Антона Макарского у нас нет, надо вам исправляться и подтягиваться, все равно вам придется встречаться.
Но я говорю какие-то вещи, как сейчас я вспоминаю: как, что они мне говорили, когда мне было восемнадцать, когда мне было двадцать лет, какое восемнадцать — я вообще еще ничего не понимал. Когда мне было тридцать три — я сейчас вспоминаю эти слова, я вспоминаю, как мы вот этими фразами заштампованными про Бога в душе, про желание помочь всем, кто, как же они все гибнут… я помню лицо этого человека, который сидел и ничего нам не отвечал, он так сидел... Я сейчас понимаю: он просто молился, просто молился за нас и тем самым он прикрывал нас, он не оттолкнул. Эти встречи, они нужны мне, я не знаю, насколько я нужен молодежи, им вроде весело.
Поскольку у нас «Прощение»: просить прощения или прощать — что тяжелее?
Прощать.
Прощать тяжелее?
Я бы очень хотел попросить прощения у тех людей, которых обижал, но я понимаю, что я не знаю, кого я обидел. Я, видимо, очень многих обидел, особенно когда момент до встречи с Викой, прямо очень многих обидел. У меня одно время вообще жутко, когда я учился в театральном институте, у меня была своя философия, что мы живем только ради удовольствий, такой гедонизм.
Вы прямо сейчас это переживаете или вам кажется, что вы должны переживать?
Да, сильно. Потому что я страдаю от этого, честно, ну как — страдаю? Чтобы не было пафосно — мне больно от этого, я это не помню, я помню, что делал. А что конкретно делал… знаете, что мне кажется? Кажется — ключевое слово, я не утверждаю истинность своих слов, что когда мы этот порог переступим этой жизни, да? За каждое слово, говорит Господь, придется ответить. И я вспомню все. Вот это фраза из боевика нашей юности «Вспомнить всё». Вот это будет «вспомнить всё». Мне часто бывало стыдно, мне часто бывало очень стыдно, а когда я это все увижу — это будет тот стыд, который нужно умножить на бесконечность. Это и будет ад. Ад и рай — это не место, это состояние, и я очень бы хотел попросить прощения у всех тех, кого обидел, но это происходит как-то: простите за всё. За всё? За что за всё? «Мотоцикл тоже угонял?» Поконкретней подумай. Вот то, что могу вспомнить, вольно, невольно. Вот невольно. Да и вольно.
ЛЮБОВЬ
Давайте поговорим про любовь. Вы очень долго ждали детей, больше десяти лет — тринадцать лет. У моих родителей шестнадцать лет не было детей. Поэтому я знаю, что такое чувство родителя, который столько ждал. Но вы сейчас… эти тринадцать лет для понимания любви, они что вам дали?
Чувство благодарности, чувство невероятной благодарности к Богу за то, что они у нас не появились раньше.
Что они у вас не появились раньше? Серьезно?
Да.
Почему?
Мы бы их изуродовали. Мы и сейчас их уродуем. Все равно, эти шрамы, о которых мы говорили, эти мозоли — ну куда они денутся? Они растут у родителей, которые все исполосованные и набитые. Да, они пытаются, они хотят, стремятся, видят — куда, что, как, но полная атрофия духовных мышц.
Я вас правильно слышу сейчас: то есть вы эти тринадцать лет как милость воспринимаете?
Да, только так. Хотя в процессе этих лет чего только не было. Мы с первой встречи мечтали, разговаривали, фантазировали — а что, а как? И нет, и нет. У нас люди, они всегда же интересуются: ну что вы, когда уже наконец-то? Да мы вот сейчас дом построим. Обязательно, сейчас, сейчас — и нет. И что? Что мы, какие-то не такие, что ли, что у нас не в порядке, больные? Пошли, обследовались раз, два — все! Люди руками разводят, врачи говорят: все в порядке. Один дяденька, очень умный, говорит: ребят, вы в инстанцию выше обращайтесь.
Так сказал, да? Врач?
Врач.
Это не к нам?
И вот пока… Мы пришли к Богу — да конечно, пришли мы к Богу... Мы просто: слушай, а вот оно! И даже не повернулись, а поняли вектор стремления, просто увидели, почувствовали, услышали, почуяли — вот оно! На тебе — Маша, на тебе — Ваня. С избытком! А мы так: а что с ними делать-то? Мы сами подростки, мы застряли где-то там. Учимся быть взрослыми. Но зато им с нами не скучно.
Думаю, что не скучно. Скажите, а все эти вещи, о чем мы сейчас говорим: и любовь, и эти тринадцать лет — это же тайна какая-то. И когда вы говорите, что «слава Богу, что не было раньше» — нет в этом какой-то попытки слишком просто с этой тайной обойтись? Наверное же, не только поэтому, и наверное же, не только для этого, чтобы вы сейчас это сказали? Наверное, чтобы и друг к другу какие-то отношения сложились.
Конечно, это просто первое, что пришло. Там можно тома написать по поводу того что, почему, как — тринадцать лет. Но сейчас первое идет — слава Богу, слава Богу.
Скажите, у вас, конечно удивительно точная, мне кажется была мысль, что вы в христианстве столкнулись с тем, что вы поняли: что нет потолка.
Нет потолка.
А настоящей любви там нет, а если есть, это не любовь — если есть потолок. Или просто другая любовь?
Да нет потолка, она сквозь потолок проходит.
Любовь? Всегда?
Всегда. Это бесконечность. Это непостижимо, это синоним слова Бог. У Бога нет потолка. И насколько я опять же готов пойти, вот насколько я заберусь? Сейчас мне сорок три года, я подтягиваюсь тридцать раз. В духовном плане я прямо вот лежачий, расслабленный, вот просто «не имам человека»...
У расслабленного там хорошая перспектива была.
Хорошая перспектива.
Не самый плохой пример, да?
Да. Но я же спортсмен. Сейчас должен отжаться, подтянуться. Но — «Господи, помилуй». Помоги — наверное, неправильное слово. Помоги — это когда я что-то делаю, а мне помогают. А тут прямо: возьми, вытащи, вытащи!
Я, кстати, помню проповедь одного священника на этот эпизод, на это евангельское чтение, где он как раз говорит, что Спаситель этим вопросом — «что с тобой?» — он как раз хочет показать, что расслабленный-то неверно понимает проблему: что не в том, что некому его…
Абсолютно верно. И тоже, смотрите, как интересно: вот они — любовь к Богу, любовь к человеку. Кто говорит, что любит Бога и ненавидит брата своего — ну как? Вот в этом. Опять же, самарянина мы сегодня вспоминали — вот в этом. И то, что сейчас, почему — это боль, когда молодежь, она уходит из храма во времена юношеского максимализма. Они же видят в нас эту ложь, в нас — и не видят любви, конечно. Вот это очень важно понять, очень важно не оттолкнуть, очень важно протянуть руку. Да, в каких-то вещах сказать «нет». «Нет» — есть такое слово. И в воспитании оно должно быть. Знаете, есть такие методики, когда все позволяется. Вы что? Нет — значит нет. Это тоже любовь.
Очень бы хотелось еще часик, но нам нужно финал с вами записать. А вот финал такой: вы говорили сегодня много о фильмах, о проектах, в которых вы сейчас находите силы не участвовать, потому что они вам не близки. А вот представьте ситуацию, что вам предлагают проект, сценарий, скажем, фильма, который вам очень близок идеологически, идейно, режиссер прекрасный, актеры как на подбор, все хотят сыграть человека с нательным крестом…
Сколько?
(Смеются.)
…и сколько — все хорошо. Более того, скажу, что, не побоюсь этого слова, поддержка министерства культуры и так далее. Но вы читаете сценарий и вы понимаете, что это очень посредственная история. Там все хорошо, кроме одного, там…
То есть незачем?
Сейчас, подождите, не ломайте мизансцену мне. Все замечательно, но вы понимаете, что так себе кино, скорее всего. Хотя вам говорят: это столько пользы принесет, и для молодежи, та-та-та. Вопрос…
В смысле, подождите, не, не, так не может быть. если сценарий, это база
Идеологически там все правильно.
А что значит идеологически?
Что оно к свету ведет, что там все хорошие. Но вы понимаете, что, в общем, это не талантливо. У меня же в финале я прошу героя поставить точку. Вот в предложении «согласиться нельзя отказаться» вы где поставите точку? Все то, из-за чего вы отказываетесь от других проектов, там всего этого нет, наоборот…
Здесь некое противоречие, потому что если все хорошо — и режиссер, и партнеры, и сценарий, как может сценарий…
Нет, а вот вы читаете сценарий и понимаете, что ну неинтересно…
Тогда однозначно — согласиться нельзя.
Нельзя?
Нельзя. А зачем? Да у нас столько всего интересного. Да зачем? Это же убийство времени, убийство. Я уже наубивал, я убийца уже со стажем, я рецидивист. Не надо. Есть куда двигаться, да и дети у меня… Зачем? Это нельзя смотреть им, то нельзя смотреть. Нет, нельзя.
Спасибо. Это был Антон Макарский, который хотел бы стать человеком и быть живым.
