«Ныне отпущаеши раба Твоего, Владыко»...
Сретение — встреча. Старого и нового, созревшего и расцветающего, зимы и весны, человека ветхого — и нового, человека — и Христа. В этот день я иногда ее вспоминаю, женщину преклонного возраста, пришедшую на исповедь много лет назад...
«Прихожанкой» ее не назвать, помню, она была в нашем маленьком сибирском городке проездом, на службу приходила всего два или три раза. А исповедовалась — как раз в день Сретения Господня.
Исповедь происходила, каюсь, недолжным образом: известно, что на исповеди надо емко и по возможности без лишних слов каяться в грехах, а задушевные беседы — переносить на другое время. Но я был тогда молод (как странно и непривычно применять к себе это «был»! Эх, жизнь, тянешься ты долго, пролетаешь — в один миг), терпеливо выслушивал все, что-то отвечал, стараясь не поддаваться нервному зуду, порожденному ощущением, что за спиной у меня — еще целая терпеливая очередь, ждущая возможности подойти к аналою...
Нет, не думайте, я не стану пересказывать чужих грехов. Да я их и не помню: вопреки чьим-то представлениям, в грехах нет ничего этакого интересного, пикантного, из ряда вон выходящего — за тысячи лет грехи одни и те же у всех у нас, они скучны и противны, как насморк или геморрой, чего о них особо рассуждать, покаялся, с Божьей помощью вылечился — и забыл, здоровье важнее и интереснее болячки. Но то, что было рассказано этой женщиной после разрешительной молитвы, помню до сих пор — к слову, там не было ничего такого, всё обычное, житейское, но вот помнится почему-то.
«Дочь свою я как-то не любила никогда... Нет, все делала для нее, и в общем любила, конечно, но, наверно, не во всю силу, не так, как следует матери. Когда она была маленькая — умилялась, конечно, на нее, как обычно на малышей... Как бы мы ни выискивали у младенцев каких-то особенностей — они, в общем, все на одно лицо, все умилительные до поры до времени...
А когда подросла дочь — она у меня одна, и растила я ее одна, муж пил, рано с ним расстались — стала видеть в ней негатив: капризность, черствость, всякие пороки... Это я сейчас понимаю, что любой подросток через такое проходит, возраст такой: вступает на крестный путь взрослой жизни, а иммунитета против зла еще нет, вот и перебаливает то тем вирусом, то этим. А тогда аж трясло: в кого она такая, явно не в меня, я в нее столько сил вложила, а она неблагодарная, наверно, гены папы родимого, не иначе.
Потом дочь стала девушкой, не избежала я и комплекса многих несчастных матерей: рядом с молодой дочерью всем видно, что мать — старится, шансы устроить личную жизнь уменьшаются. Скандалы часто у нас были ни из-за чего, плохо жили, наконец, она собралась и уехала с подругой в другой город, там устроилась работать, своя жизнь у нее была. Перезванивались иногда, но не виделись несколько лет, я пыталась свою жизнь устроить, она — свою...
А потом у меня нашли онкологию. Это в родове у нас, многие от рака умерли. Когда дело уже далеко зашло, я знала уже, что неизлечима, помню, позвонила дочь как-то вечером — как мол ты мама там... Я закричала: «Мать умирает, рак, а тебе и дела нет! Всегда была чужой для меня, такой и осталась...» Слышу — плачет она на том конце трубки, а потом сказала: «Еду». И на следующий день приехала...
А было это, вот как сегодня, в Сретение, в прошлом году. Почему для меня этот день и особый. Открываю дверь — стоит моя блудная дочь... И так меня в сердце ударило: это ведь я сама стою, это вся моя жизнь на меня смотрит из дверного проема, как из зеркала. Что-то в ней изменилось: похудела сильно, а лицо, глаза — ясным светом изнутри светятся. Потом узнала, отчего: она много всего перенесла за эти годы, мне ничего не говорила, не хотела расстраивать еще больше, любила меня отчаянно всю жизнь, а за мою к ней нелюбовь — себя корила... Все она мне рассказала, и я ей о себе, наревелись в тот вечер и наговорились за всю жизнь. Рассказала она¸ что крестилась, стала верующей, Христа встретила и приняла всем сердцем, и это все в ней перевернуло. И мы с ней — словно впервые по-настоящему встретились в тот день Сретения... Говорю ей: «Как поздно, доченька! Рак у меня...» А она: «Мама, у меня тоже. Врачи говорят, полгода максимум осталось...» В родове у нас эта зараза, такая уж судьба.
Назавтра она меня в храм повела, я впервые на исповеди была и причащалась. Прожила она у меня четыре месяца. И словно перевернулась жизнь: она мне Евангелие читала, книжки хорошие православные, молились мы вместе, по воскресеньям на службу ходили, благо храм недалеко, говорили обо всем, и так просто, но мудро и хорошо, по-Божьи, от мирного сердца, она обо всем рассуждала, мне, дуре, на многое в жизни и в душе глаза открывала — словно теперь это она стала мне матерью, а я ей дочерью... Я словно не ее — сама себя впервые встретила. При свете-то Христове все мои обиды, саможаления, больные узлы души, по-новому стали видны. Вспоминала я, как видела в девочке моей всякую скверну — и понимала: я не ее скверну в те годы, а свою видела, а сознаться себе самой не могла.
Потом она умерла. Отпевали в том же храме... Видите, как оно — матери свое дитя пережить...
Я иногда думаю: ведь и Бог нам Отец. Когда мы заживо себя губим, кто чем, кто водкой, кто нелюбовью и гордыней, сами себя во тьму запихиваем, каково Ему-то детей Своих хоронить и переживать...
Только на одно надеюсь — мне и самой уже недолго жить: не может эта разлука и погибель вечно продолжаться, если хоть каплю веры имеем —все равно все мы встретимся снова. И с дочкой я встречусь, и все мы — со Христом. Только этого и жду — нового нашего Сретения...«
«...по глаголу Твоему с миром, яко видеста очи мои спасение Твое...»
Праведный старец Симеон Богоприимец, принявший на руки младенца Иисуса в Иерусалимском храме, ждал этого очень долго. «И было ему открыто Духом Святым, что он не увидит смерти, пока не узрит Христа Господня » (Лк 2:26). Как повествует его житие, составленное святителем Димитрием Ростовским, умер он вскоре после встречи со Христом в возрасте 360 лет...
Христос — не просто наш Господь и Спаситель. Он — Всечеловек, то есть человек подлинный. Потому так тянется к Нему наше сердце: в нем есть то сокровенное, важное, Богозданное, что есть сама основа и нас самих, что мы с вами порой утрачиваем в потоке будней, что подвергается в нас коррозии грехов и жалкой самомнительной иллюзии под названием «житейский опыт» — но что еще живо, вечно живо, и нам не дает уснуть в смерть...
Так горело сердце старца Симеона, когда он держал Младенца на руках — только ли исполнение «обетования по Писанию» для всего Израиля встретил он в тот день в храме, не была ли это его встреча с самим собой, преображенным и подлинным? Измученный раб Господень мог теперь отдохнуть перед новой встречей с Богом и самим собой, мог успокоиться и выйти в объявшую его ночь — он знал теперь, что эта ночь не будет вечной, она разрешится новым утром, началом новой, невечерней жизни.
