Приводит ли болезнь к вере? Однозначного ответа на этот вопрос, наверное, не существует. Одних — приводит, а других, быть может, совсем наоборот — отталкивает и утверждает в мысли, что если бы Бог был, Он никогда не допустил бы страданий, которые можно увидеть в палатах для безнадежных больных. Так происходит потому, что даже перед лицом неминуемой смерти у человека всегда остается свобода выбора: быть с Богом или быть без Бога. И поэтому знаменитая фраза «…не бывает атеистов в окопах под огнем» является всего лишь красивым поэтическим преувеличением. Можно оставаться атеистом и в окопе, и на больничной койке, и на смертном одре… В жизни тому немало примеров.Тяжелая болезнь совсем не обязательно приводит к вере в Бога. Она просто очищает нашу жизнь от шелухи житейской суеты и мелких пристрастий, обнажает те пласты нашего бытия, о которых мы обычно стараемся не думать, и безжалостно ставит нас перед очевидным фактом — жизнь человека хрупка, а смерть — неизбежна.
Болезнь не лишает человека свободы выбирать между верой и неверием, а лишь помогает ему сделать этот выбор более осознанно и ответственно. Дела и заботы, которые еще совсем недавно поглощали человека целиком и наполняли всю его жизнь такими, казалось бы, важными смыслами, вдруг отступают на задний план, становятся мелкими и малозначительными. И со всей ясностью встает перед больным человеком вопрос: зачем же была дана ему эта стремительно угасающая искра земной жизни со всеми ее радостями и страданиями? У каждого, очевидно, будет на это свой ответ. Но если тяжелая болезнь не всегда приводит человека к Богу, то, во всяком случае, она всегда дает повод хотя бы задуматься о Нем, создает духовную атмосферу, в которой мысли о Боге становятся актуальными даже для тех, кто до болезни был совершенно равнодушен к религиозным вопросам. И, быть может, что-то меняет в их сердце.
О том, как конкретно это происходит, мы попросили рассказать тех, для кого болезнь не является отвлеченной категорией, тех, кто ежедневно борется с ней и знает о болезни то, о чем совершенно не подозревают здоровые люди.
С директором НИИ онкологии им. П. А. Герцена (Москва), академиком РАМН, хирургом с 44-летним стажем Валерием Ивановичем Чиссовым беседует обозреватель «Фомы» Александр Ткаченко.
К потерям привыкнуть невозможно
— Валерий Иванович, Вы постоянно находитесь рядом с больными людьми, с их горем и страданиями. Бывает ли Вам тяжело от этого?
— Да. Очень тяжело. И духовно, и морально, и физически. Потому что в онкологии есть такая печальная закономерность: как правило, люди поступают к нам уже с запущенными формами болезни, и на основании обследования и результатов анализов часто видишь — этому человеку осталось совсем немного, и ты уже абсолютно ничем не можешь ему помочь. Есть больные, исцеление которых требует сложнейших операций, тяжелого лечения, но и это не гарантирует положительного результата. И, тем не менее, это — шанс, которым ты должен воспользоваться, каким бы мизерным он ни казался. А есть больные с начальной формой заболевания, когда врач на девяносто процентов уверен в успешном исходе лечения. Но принять решение — либо о лечении, либо об отказе от него — он в любом случае обязан. А это означает, что врач берет на себя и очень большую ответственность за последствия. Например, я считаю, что больному уже ничто не может помочь. И не назначаю операцию. Но потом-то я все равно продолжаю сомневаться — не ошибся ли? Быть может, можно было что-то еще попытаться сделать, а я человека, в сущности — приговорил к смерти? Правда, обычно окончательные решения мы принимаем коллегиально, но можно ведь и коллегиально ошибиться…
В другом случае я принимаю решение о лечении, иду на колоссальную по риску операцию, делаю все возможное и невозможное, и… к сожалению, не все операции бывают успешными. Больной умирает, и я думаю — а может быть, не стоило рисковать? Человек пожил бы еще, пускай совсем немного, но пожил бы. А я у него этот остаток жизни отнял… Это очень тяжело сознавать, и такие переживания не добавляют врачу здоровья.
В терапевтической медицине тоже, конечно, врач испытывает чувство ответственности, там тоже есть тяжелые больные. Но все же в большинстве случаев терапевт стоит перед более простым выбором — не помогло это лекарство, что ж, давайте попробуем другое. Там есть время для размышлений и нет такой остроты переживания за больного, нет острого осознания того, что вот прямо здесь, сейчас, сию минуту от правильности твоего решения зависит человеческая жизнь.
Я оперирую людей уже более сорока лет. Конечно, в известном смысле привыкаешь к тому, что ежедневно находишься рядом с больными. Но вот эта острота переживания от неблагоприятного исхода операции, от потери больного никуда не ушла, я по-прежнему, как и сорок лет назад, очень болезненно переношу каждую смерть среди моих пациентов. Тяжело на душе. Так что у врачей, а в особенности — у хирургов, чрезвычайно трудное служение. Для нас не существует ни выходных, ни праздников — вызов на операцию может тебя разбудить даже среди ночи. Наверное, наша профессия в чем-то сродни служению священников, которые тоже готовы ехать к умирающему человеку в любое время суток, чтобы напутствовать его Святыми Дарами. Но бывает у некоторых хирургов и совсем иное отношение к больным. По принципу «умер, ну и ладно — кто там следующий, заходите!». Смерть больного на них абсолютно никак не влияет, они относятся к пациентам как… Например — взял человек яблоко, надкусил, а оно оказалось гнилым. Никаких проблем — это яблоко выкину, возьму следующее. Больные в их понимании — расходный материал для карьеры, не более. Есть, к сожалению, среди хирургов и такая категория. Но у верующих врачей подобного отношения к больным я не встречал никогда.
К вопросу о врачебном цинизме
— Выходит, что расхожее мнение о «врачебном цинизме» все же имеет под собой основание? Огрубевает душа у некоторых?
— Нет, не думаю. Душа не огрубевает, она просто изначально была грубой. А в процессе врачебной работы эта грубость стала очевидной для всех — и для коллег, и для больных. Точно так же справедливо и обратное утверждение. Если у человека были благородные душевные побуждения и порывы при избрании нашей профессии, то они никуда не исчезнут и во врачебной практике. Напротив, проявятся во всей полноте. Поэтому нет никакого специфического «врачебного цинизма», есть обыкновенный человеческий цинизм, который в хирурге просто легче увидеть. Если ты лечишь без любви и сострадания к пациентам, это отношение неизбежно себя проявит, скрыть его практически невозможно. Потому что болезнь проверяет на нравственную прочность не только больных, но и врачей. Ежедневное соприкосновение с чужой болью, словно лакмусовая бумажка, показывает — что же на самом деле движет человеком в белом халате. И мне очень жаль, что при зачислении в медицинские ВУЗы не проводят специальное тестирование будущих медиков на душевную черствость, на отсутствие сострадания. Тогда «врачебного цинизма» у нас было бы гораздо меньше.
«…Неужели он и дальше будет жить?»
— Болезнь — это всегда тяжелое испытание и для близких больного. Расскажите, пожалуйста, как реагируют на болезнь родственники Ваших пациентов?
— По-разному. В основном — с большим сочувствием и пониманием. Ухаживают за больным, стараются как-то поддержать, внушить ему надежду, уверенность в успехе лечения, и этим очень нам помогают. Хотя бывают такие больные, которые сами не желают, чтобы родственники видели их страдания, и поэтому говорят: «Вот наступит улучшение, тогда и пускайте родных в палату, а пока пусть их здесь не будет». Иногда люди попросту боятся заразиться от больного родственника. Они слыхали, что есть вирусная теория возникновения рака, и им страшно. В таких случаях я объясняю, что множество наших заслуженных врачей-онкологов всю свою профессиональную жизнь провели в самом тесном контакте с больными, и никто из них не заразился.
А бывают и трагикомические ситуации, когда просто не знаешь — смеяться или плакать. Помню, еще в самом начале моей профессиональной деятельности одному больному поставили онкологический диагноз. Тогда еще не было такой совершенной диагностической техники, как сегодня. В основном применялось рентгеновское исследование, и на снимке обнаружили тень в области желудка. Продиагностировали рак, взяли больного на операцию… И что вы думаете? Оказалось, он по профессии был столяр и пил политуру. Это такая спиртосодержащая жидкость для полировки мебели. Он ее пил, ну и спирт, естественно, всасывался, а остальные компоненты скапливались в течение длительного времени в желудке и в результате — сбились в комок, который мы приняли на снимке за опухоль. Мы эту дрянь из него выкинули, операция закончилась благополучно, все хорошо. Сообщаем его жене счастливую новость — рака не обнаружено. А она… в слезы: «Да что же это такое? Ведь вы же обещали мне, что у него там рак, а теперь выходит, он и дальше будет жить?» Видимо, он так измучил ее своим пьянством, что она уже думала о его возможной смерти чуть ли не с облегчением. Но это, конечно, исключительный случай.
Спекуляция на страхе
— Валерий Иванович, а что Вы можете сказать о так называемых альтернативных методах лечения онкологических заболеваний? Ведь сегодня некоторые газеты буквально пестрят объявлениями типа: «Лечу от рака. Гарантия выздоровления — 100%»!
— Да что газеты! Вы у нас посмотрите — вон, все стены у входа в институт обклеены бумажками: «За одни сутки — диагностика, за вторые — излечение». Ну кому такая простота не понравится? Многие верят. И клюют на эти приманки в большинстве своем интеллигентные, хорошо образованные люди, порой — занимающие достаточно высокие посты в обществе.
Они идут не к нам, а к знахарям, и дай Бог, чтобы у них не оказалось реального онкологического заболевания. Потому что главная проблема в онкологии — своевременная диагностика. На ранних этапах развития злокачественной опухоли мы в 90% случаев можем гарантировать положительный результат лечения. Но если больной человек идет к знахарю, он упускает время. Иногда за это приходится расплачиваться жизнью.
Дело в том, что современная онкология — это целая наука, которая включает в себя множество методов лечения: медикаментозный, хирургический, лучевой, различные физические методы, комбинации этих методов… Накоплен колоссальный практический опыт, лечение проводят врачи высочайшей квалификации. И когда знахари отговаривают больного от лечения у нас, они тем самым лишают его возможности получить квалифицированную медицинскую помощь, обрекая на смерть.
Такое положение дел просто недопустимо. Знахарь, утверждающий, что может лечить онкологические заболевания, — преступник. И очень жаль, что наши юридические органы не пресекают своевременно деятельность подобных «целителей».
— Но почему же в народе столь живучи представления о том, что «целители» способны помочь даже там, где официальная медицина оказалась бессильна?
— Очень часто люди просто боятся операции, боятся самого факта хирургического вмешательства. К примеру, мы сегодня на консилиуме обсуждали варианты лечения одного пациента. Ему сорок лет, у него опухоль верхней челюсти. Предстоит колоссальная по объему операция, опасная для жизни, и к тому же — инвалидизирующая, уродующая: фактически человеку нужно будет убрать половину лица. Здесь мы в обязательном порядке должны объяснить больному все возможные последствия, чтобы потом он не предъявил нам претензий, не сказал: что вы со мной сделали, на кого я теперь похож? Когда мы ему все рассказали, он согласился. Но далеко не все больные обладают подобным мужеством. Людям страшно ложиться под нож хирурга. Поэтому они идут к очередному кудеснику, который предлагает им вылечить рак «нетрадиционным» способом, и даже не замечают, насколько дико выглядит такое «лечение» со стороны. Конечно, приятно, когда вместо травмирующей операции знахарь советует тебе какие-то мази или настои трав. Да что там настои — советуют иногда пить мочу, керосин, водку с подсолнечным маслом. И люди пьют мочу, глотают керосин — все, что угодно, лишь бы избежать операции… А время уходит.
К слову сказать, мне доводилось встречаться с самыми популярным «целителями» и «экстрасенсами», чаще других заявляющими о своей способности лечить рак. Я им прямо говорил: «Послушайте, ну вот есть же у нас в институте пациенты, которым абсолютно точно поставлен диагноз — рак, но они отказываются от операции. Если хотите их лечить — пожалуйста! Мы вам выделяем койки — лечите в наших условиях под нашим наблюдением». Я предлагал это нескольким «целителям». Ни один из них не согласился на такое сотрудничество. Все отказались. А причина очень проста. Иногда под видом раковых больных к знахарям обращаются совершенно здоровые люди, обычные неврастеники, у которых развилась так называемая канцерофобия. Это когда человек все время думает: «Какой ужас, у меня рак, рак, рак!!!» Он мечется из одной клиники в другую, обходит десятки врачей, ему все говорят, что он здоров, но он не верит. И когда такой «больной» приходит к знахарю, тот его наконец «излечивает». Так и складываются легенды об эффективности «нетрадиционных методов».
О верующих и неверующих
— Валерий Иванович, Вы оперировали, лечили и наблюдали тысячи больных. Среди них были и верующие люди, и неверующие. Скажите, есть ли, на Ваш взгляд, отличие между этими двумя категориями пациентов, и если есть — то в чем оно заключается?
— Нельзя сказать, что у верующих больных результаты лечения качественно лучше, чем при лечении неверующих. Да и статистики подобного рода в медицине не существует. Но я могу сказать совершенно определенно, что верующие люди переносят болезнь с большим терпением. И может быть, именно религиозный опыт помогает верующим людям относиться к лечащему их врачу с доверием, ведь и в Библии сказано: почитай врача честью по надобности в нем, ибо Господь создал его, и от Вышнего — врачевание (Сир 38, 1). А такие доверительные, личные отношения врача и больного — чрезвычайно важный фактор в процессе лечения. По своему более чем сорокалетнему опыту могу засвидетельствовать, что у тех больных, которые скептически относятся к усилиям лечащих их врачей, и операции, и послеоперационный период протекают более тяжело, больше бывает осложнений. И врачам психологически тяжелее работать с такими пациентами.
Верующие больные сами организовали в палатах уголки с иконами, свечами. Вообще, таких пациентов у нас довольно много. Перед входом в институт стоит часовня со скульптурным изображением святого великомученика Пантелеимона — подарок нашему НИИ от глубоко верующего православного человека, замечательного русского скульптора В. М. Клыкова. Прохожие останавливаются, крестятся, оставляют цветы. На третьем этаже у нас есть свой домовый храм, в палатах у пациентов стоят иконы. Из Новоспасского монастыря к нам регулярно приходит отец Паисий, несколько раз в год служит наместник Новоспасского монастыря, архиепископ Алексий. В нашем храме служил митрополит Ювеналий, архимандрит Алексий (Поликарпов) и другие. Сейчас я, по благословению митрополита Ювеналия и при его постоянной поддержке, хочу восстановить храмовые постройки Николо–Берлюковской пустыни (настоятель о. Евмений, подмосковная деревня Авдотьино). В настоящее время они заняты городской московской психбольницей — там содержатся пациенты, больные туберкулезом. К счастью, мы здесь получили поддержку мэра Москвы Юрия Лужкова и вице-мэра Людмилы Швецовой, которые готовы построить для больницы новое здание. После обращения митрополита Ювеналия губернатор Московской области Борис Громов поручил вице-губернатору Александру Пантелееву подыскать подходящее место для строительства. Надеемся, что с Божьей помощью будет найдено решение. Для меня сейчас это очень важно...
Очень многие больные перед операцией исповедуются, причащаются Святых Христовых Таин. И в послеоперационный период люди молятся, общаются с батюшками. Как руководитель Онкологического института я приветствую такое взаимодействие с Церковью, потому что как врач вижу, что религиозная жизнь больных часто оказывает благотворное влияние на процесс лечения и способствует выздоровлению. Хотя бы потому, что психологическое состояние верующего больного становится более стабильным. Верующий человек знает, что врач не всесилен, что в конечном счете все решает Бог. Поэтому ему проще доверить свою жизнь врачебному искусству хирурга. А такое доверие, еще раз повторюсь, дорогого стоит.
Да и неверующие люди, попав к нам, тоже очень часто начинают переосмысливать свою жизнь уже в религиозных категориях. Я много раз видел, как, получив онкологический диагноз, человек начинал искать причинно-следственные связи своего заболевания с тем образом жизни, который он вел до болезни. И в итоге делал выводы — болезнь дана мне за то-то и за то-то, за какие-то конкретные грехи. Мне приходилось слышать подобные слова от людей, которые считали себя до болезни совершенно неверующими.
— Валерий Иванович, а есть ли среди врачебного персонала Вашего института верующие люди?
— Знаете, вера — это ведь очень интимное дело, да и опросов подобного рода у нас никто не проводит. Но верующие врачи, безусловно, есть. И мусульмане, и иудеи, и даже буддисты… А в подавляющем большинстве — христиане, хотя конечно, не все они воцерковлены, не все ходят в храм, а кто-то, может быть, и ходит, но не говорит об этом… Но трудятся здесь и глубоко православные врачи. Среди персонала института есть дети священнослужителей. Вот, например, сын ректора ПСТГУ протоиерея Владимира Воробьева у нас работает хирургом. Хороший специалист. Как руководитель я не вижу в этом ничего плохого, наоборот, дай Бог, чтобы все наши врачи были верующими. Потому что отношение к больному у воцерковленного врача намного более ответственное и душевное, чем у его неверующего коллеги, я в этом убеждался не раз.
— Меняет ли болезнь отношение людей к вере?
— По-разному бывает… Иногда — меняет, иногда — нет. Одни люди приходят к вере, узнав о своей болезни. Другие — уже в послеоперационный период или потом, в период наблюдения, когда они время от времени проходят у нас в институте обследование. Люди потихоньку начинают понимать, что руками врачей их спас Сам Господь, начинают ходить в храм, молиться… А есть и те, кого болезнь не приводит к Богу. Пройдя через болезнь, операцию, тяжелое лечение, они так и остаются неверующими. И должен сказать, что таких людей тоже довольно много.
Но все же, на мой взгляд, существует принципиальное различие между этими категориями больных. Особенно ярко эта разница проявляет себя у пациентов среднего возраста, которых болезнь застала в расцвете жизненных сил и социальной активности. Дело в том, что в разговоре с больным врачу неизбежно приходится расспрашивать его о том образе жизни, который он вел, о привычках, профессиональной деятельности, о том, какие, с его точки зрения, были вредные факторы, способные спровоцировать заболевание. И вот иногда человек говорит: «Ой, Валерий Иванович, как же я жил… Гулял, пил, курил, развратничал… У меня много денег, как же я их тратил бездумно — девочки, кабаки, развлечения… Ничего доброго». Проходит время после операции, и потом я вдруг узнаю, что человек радикально изменил свою жизнь. Деньги, которые раньше шли у него только на роскошь, разврат и сомнительные удовольствия, он начинает расходовать на помощь бедным, на поддержку детских домов, на строительство храмов. После болезни такие пациенты стали просто другими людьми.
А кто-то продолжает после операции жить по-прежнему, а то и вовсе пускается во все тяжкие, объясняя свое поведение следующим образом: «Эх, Валерий Иванович, кто знает — сколько мне еще жить теперь осталось?… Хочу хотя бы все удовольствия успеть получить по максимуму». И продолжает курить, пьянствовать, гулять… Идет, что называется, вразнос. Думаю, понятно, что этих людей болезнь к вере не привела.
Верующий человек понимает, что его личное бытие не кончается с физической смертью тела и что после смерти ему придется отвечать перед Богом за то, как он распорядился здесь этой своей земной жизнью. Такие люди, даже понимая, что жить им осталось, быть может, совсем немного, стремятся хотя бы оставшееся время жизни наполнить добрыми делами, покаянием… И насколько возможно — очистить свою душу от грехов, которые, быть может, и привели их на больничную койку.
Неверующие же люди, узнав, что, возможно, очень скоро умрут, реагируют на это совсем по-другому. Для них период после операции — остаток жизни, за которым следует полное небытие. И в своем стремлении успеть максимально насладиться этим остатком они иногда начинают жить настолько безобразно, что об этом даже не хочется рассказывать.
Кто решает — кому умирать?
— Валерий Иванович, еще один очень больной и актуальный в сегодняшнем мире вопрос, на который мало кто может ответить более компетентно, чем Вы: эвтаназия. Что Вы об этом думаете?
— Как верующий человек я категорически против эвтаназии. Бог дал человеку жизнь, Бог ее и заберет в нужный срок.
А как врач считаю, что мой профессиональный долг — лечить больного, а не убивать его. Да, действительно, есть совершенно безнадежные больные, жизнь которых — сплошное страдание. И я могу быть абсолютно уверен в том, что вылечить их невозможно. Но ведь существует еще и симптоматическое лечение, когда врачи борются не с самой болезнью, а с ее симптомами. И если страдание является симптомом неизлечимой болезни, я буду стараться облегчить это страдание, стараться сделать так, чтобы умирающий человек хотя бы не мучился, не чувствовал боли. Есть ведь специальные обезболивающие препараты, есть транквилизаторы… Да, врач не может победить неизлечимую болезнь, но он может поддержать обреченного человека, помочь ему прожить последний отрезок его жизни. Сознательно отнимать жизнь у больного он не имеет права. Иначе — это уже не врач.
Вот в Голландии, например, эвтаназию разрешили. Но ведь у любой медали всегда есть две стороны. Представьте только, какой простор открывается здесь для криминального раздела собственности, для всевозможных фальсификаций диагноза, степени тяжести состояния больного… А потом нельзя забывать, что в большинстве случаев разговор об эвтаназии заводят не сами больные, а… их родственники, измученные болезнью близкого человека. Мне запомнился эпизод из моей практики, случившийся еще в молодые годы, когда я был лечащим врачом. Один больной медленно и мучительно умирал. Мы ставили ему капельницы, вводили различные препараты, но твердо знали — он не жилец. И вот его жена обратилась ко мне с вопросом: «Валерий Иванович, а зачем все это? Вы же только продлеваете его страдания. Не нужно, прекратите лечение, дайте ему умереть». Что я мог ей ответить? Как мог, постарался объяснить, что если лечение прекратить, то страдания ее мужа резко усилятся. Он, например, не мог самостоятельно принимать пищу через рот, не мог пить… И я внутривенно вводил ему соответствующие препараты, чтобы его не мучили голод и жажда. Или у него падало давление, и он испытывал головокружение, головные боли. Тогда я вводил лекарства, повышающие давление. И так во всем остальном...
Мне, конечно же, ясно, что вылечить такого больного я не смогу. А оставлять его наедине с его страданиями не по-Божески, я не могу так поступить. Но никогда мне в голову не приходила мысль о том, что можно решить эту проблему путем умерщвления больного. Считается, что эвтаназия гуманна, поскольку помогает избавить человека от страданий. Но ведь бороться со страданием можно и другими способами.
Сегодня в медицине есть здоровая альтернатива эвтаназии. Это хосписы, специализированные отделения для неизлечимых больных, в которых все организовано таким образом, чтобы сделать для человека последние месяцы или недели его жизни как можно менее болезненными.
Есть и религиозный аргумент против эвтаназии. Я считаю, Бог посылает человеку болезнь, чтобы исцелить его душу. И если эта болезнь неизлечима, значит, она послана для того, чтобы человек смог подготовить себя к будущей жизни, к встрече с Богом. Может быть, это прозвучит парадоксально, но в этом смысле болезнь является лекарством. Лекарством от греха. Мы ведь даже представить себе не можем, что происходит в душе человека, знающего, что жить ему осталось совсем немного. Быть может, это время окажется самым осмысленным и содержательным периодом его жизни, временем покаяния и примирения с Богом. И мы, врачи, просто не имеем права лишать больного этой возможности. Мы можем и должны облегчить его страдания. Но решать, когда и кому умирать, может один лишь Бог.
