Если бы я был врачом-психотеропевтом я бы обязательно внес бы в длинный перечень фобий, аккурат между нефофобией — боязнью облаков и никтогилофобией — боязнью темных зарослей, еще один психологический синдром — никофобию. То есть боязнь победы в Великой Отечественной войне, а также символов, ритуалов и дат, с нею связанных. Обострение этого синдрома у представителей части российской интеллигенции (среди которых, увы, в последнее время все более заметную роль играют люди, называющие себя православными) наблюдается по меньшей мере раз в год — до и после 9 мая.
Вокруг этого светлого дня — в блогах, а иногда и в прессе, идет целый поток откровений относительно «трупами закидали», «миллионы сражались в армиях Власова», «войну выиграли штрафбаты под угрозой заградотрядов», «немцы шли нас спасти от богоборцев», «победа СССР привела к порабощению православных народов», «вечный огонь — это сатанинский символ» и так далее. В основе этого, на мой взгляд, лежит серьезный психологический стресс — ужас носителей элитаристского мировоззрения перед зрелищем миллионов людей, объединенных и уравненных общей скорбью и общей радостью. Скажу резче — это ужас тех, кто привык считать всех вокруг себя «хамами» и «быдлом», при виде Нации. Нации — как сообщества не знающих друг друга лично людей, объединенных общими символами, общим горем, общей радостью общими праздниками, общими историческими достижениями и общей надеждой на будущее. Нация существует тогда и там, где люди, живущие за тысячи километров друг от друга и никакие не родственники, в определенные моменты воспринимают друг друга как родные, как братья и сестры. Нация — это попытка средствами политики и культуры внести в жизнь современного общества незнакомцев теплоту и эмоциональную близость.
Средства, которыми это чувство общности достигается, разумеется, технологичны, как технологично все в нашу эру. Они используют инструменты и механизмы воздействия на человеческое сознание, монументализацию, театрализацию, культурный и исторический миф. Тем, кто изображая из себя сокрушителей идолов, торопится объявлять все это язычеством и богословствует молотом, спешу напомнить, что и христианский культ, если разбирать его на составные части, может показаться совокупностью таких же технологий. И, собственно, так его и представляли публике безбожники-просветители в духе Гольбаха, а затем кощунники, организовавшие кампанию по вскрытию мощей. Иконоборцы рвались очистить христианство от «мифов» и «технологий» — закончили лишь тем, что заменили мощи и иконы билбордами «Иисус любит тебя!»
Однако если мы внимательно приглядимся к тому, как русская культура использует применяемые везде технологии поддержания чувства национального единства, то мы заметим, что наше отличие — именно в необычайной теплоте, в воспитанном в нас именно Православием чувстве человечности. Чтобы понять эту разницу, достаточно сравнить могилы Неизвестного Солдата в Париже и в Москве и их восприятие культурным сознанием.
Неизвестный Солдат Первой мировой — это великий немой, это нуль, на месте которого мог бы быть любой другой из превращенных в нули на этой войне людей, это одна из анонимных жертв Войны, ставшей величайшей в истории человечества бессмысленной мясорубкой.
Осипа Мандельштама ужасала эта анонимность жертвы массовых трагедий ХХ века:
Будут люди холодные, хилые
Убивать, голодать, холодать,
И в своей знаменитой могиле
Неизвестный положен солдат.
Неизвестный Солдат в Москве — полная смысловая противоположность парижскому, при идентичности культурной технологии и заведомом культурном заимствовании. Это не никто, это каждый. Это не он, это ты. «Имя твое неизвестно. Подвиг твой бессмертен». Неизвестный Солдат — это не «один из многих», а «тот самый» — тот самый наш брат, который лежит и под Крюково, и под Сталинградом, и в Крыму, и в Полесских болотах, и у Балатона, и под Берлином. Сотни тысяч людей приходили к этой могиле для того, чтобы поговорить со своим убитым на этой войне и так и не найденным родным, близким, однополчанином.
О чем молчит «лейтенантская проза»
Неуместно переносить на культуру и психологию народа, этноса, тем более — нации психологические и тем паче психиатрические категории. Такой подход давно отвергнут в культурной и этнической психологии. Психика общества не равна психике личности, не равна она и совокупности психик совокупности личностей. Поведение нации не похоже на поведение человека. Так же, как верно и обратное — нет никакого национального характера, носителем которого является конкретный индивид, представитель той или иной нации. Нельзя, на самом деле, поступить «как русский» или «как немец», или «как грузин» — вопреки обывательским предрассудкам. Но русские, немцы, грузины как народ, как нация, объединенная общими культурными сценариями, общими культурными механизмами, могут поступить так или иначе в пространстве тех поступков, которые присущи нациям, то есть в пространстве истории.
Поэтому бессмысленно спрашивать — чем была война для русских и для советских людей? Была ли она психологической травмой и насколько глубокой? Для всех по отдельности — по-разному. Для каждого она была своим. Для кого-то подвигом, для кого-то высшим жизненным взлетом, для кого-то смертью в бою, для кого-то горечью плена, для кого-то сожженным домом и убитыми детьми, для кого-то отрезанными ногами, для кого-то предательством, для кого-то трудом без отдыха, для кого-то пьянством без продыха — никакого общего знаменателя, общего образа войны в личной ситуации конкретного человека — нет. Неправдой были бы даже слова, что с войной личное горе пришло в каждую семью — были и такие семьи, которые чудом проходили войну без смертельных потерь и похоронок. В плане личной психологии у каждого была о войне своя правда, от отважной комсомольской до тяжелой пораженческой.
В плане этнической и культурной психологии нам интересна та правда о войне, которую народ сам вынес и установил для себя в большом времени.
Прежде всего, никакого забвения Победы в первые послевоенные годы не было и быть не могло. Что скрывали правду о подвигах, что не поощряли празднования и т. д. — это неправда. Другое дело, что победа воспринималась как героический факт в биографии молодых еще людей, жизнь которых не закончилась 9 мая 1945 года и перед которыми теперь стояла задача восстановления страны, укрепления ее обороноспособности, противостояния новым угрозам. Даже из маршалов Победы на 9 мая 1945 почти никому не было 50-ти. Писать мемуары и отдавать силы парадам и празднованиям этим полным энергии и амбициозным мужчинам было по меньшей мере странно. Объединения ветеранов после войны не были запрещены, просто назывались они Советская армия и Военно-морской флот, Генеральный штаб, Коммунистическая партия — и другие, где на прошедших школу войны закаленных мужчин был громадный спрос. Мне достаточно вспомнить моего деда Владимира Михайловича, прослужившего на фронте всего несколько месяцев в 1943 году, получившего медаль «За отвагу» и тяжелейшее ранение в руку, выучившегося писать левой, закончившего юринститут и после войны бывшего председателем колхоза, народным заседателем в райсуде и на десятке других не менее ответственных работ, на которых требовался молодой, 25-30-летний сообразительный ветеран.
Дальнейшая эволюция образа Победы на самом деле имеет вполне конкретные исторические, культурные и политические причины. Благодаря «десталинизации» Великая Отечественная превратилась в «поэму без героя». Произошел перенос всего акцента на народ, что привело к более глубокому и пристальному интересу к представителю этого народа, к солдату. Была открыта красота трагического подвига — как подвиг героев Брестской крепости. И это несомненный плюс. Но наряду с этим появилась и отнюдь не однозначная «лейтенантская» проза. Произошла безусловно симпатичная психологу, но отнюдь не полезная для народа подмена воинского сознания индивидуальным.
Молчаливость ветеранов первых послевоенных лет была связана с тем, что сознание человека войны весьма специфично. Оно более коллективизированно, более просто, и эта простота и общность являются условиями выживания и победы. Нельзя сказать, что это примитивность, если мы почитаем письма с войны — и те, которые пропускала военная цензура, и те, которые она задерживала, то мы увидим весь спектр человеческих мыслей и чувств. Но обостренной рефлексивности на войне места не было. Ее искусственное создание, если не сказать резче, симуляция лейтенантской прозой были обманом в том смысле, что художественный вымысел объявлялся настоящей правдой о войне. Правдой с большой буквы. Мало того, в какой-то момент эта трагическая исповедальность, возникшая как литературный жанр, стала притязать на статус единственной правды о войне, объявляя ложью любую другую правду. Правду маршала, для которого есть лишь одно решение — где, когда и с какой эффективностью он пожертвует сотней тысяч человек ради нескольких километров прорыва. Правду генерала, который знает, что, если, несмотря на эти жертвы, результат не достигнут — он слетит с армии, а может, и пойдет под трибунал. Правду солдата, для которого слишком задумчивый лейтенант — угроза для его собственной жизни и жизни товарищей.
К сожалению, это сыграло дурную шутку с нашей исторической памятью, совершенно исказив, к примеру, понимание первых месяцев войны. Сформировался миф о небывалом тотальном разгроме, среди которого лишь единицы не паниковали, не бежали, а сражались и героически погибали.
Лишь сегодня, пройдя и оттепельную мифологизацию, и застойное замалчивание, и перестроечную истерику, военно-историческая наука приходит к пониманию событий тех первых месяцев войны. В работах Алексея Исаева, таких, как «Неизвестный 1941. Остановленный Блицкриг» из сухих военных сводок, из немецких документов с привязкой к местности предстают события первых дней войны, и оказывается, что Красная армия оказала гитлеровцам организованное, высокопрофессиональное, героическое сопротивление. Немецкие сводки отмечают в июне 1941 необычайно малое количество сдавшихся в плен. А вместо разрозненных групп окруженцев на восток прорывались дивизии и корпуса, такие как 11-й мехкорпус, образцово выведенный из Белостокского котла его командиром Дмитрием Карповичем Мостовенко. Судьба героя сложилась тоже совсем не так, как в нынешних сериалах и публицистических поделках про 1941-й — Мостовенко не сгинул в лагерях, а сделал блестящую карьеру, венцом которой было командование бронетанковыми частями Войска Польского, того самого, где служили четыре танкиста и собака.
Наша национальная память до сих пор расплачивается за созданные в 1950-60-е мифы. Расплачивается унижением, ложью, невежеством, каковые позволяют себе многие, пишущие и снимающие о войне. Ложью политических прожектов и телевизионных ток-шоу.
Письмо с фронта 29-летнего гвардии ефрейтора Валентина Трусова, написанное 8 января 1944 года, за две недели до гибели под Псковом
Братья и сестры
И народное движение памяти о войне, тот «культ Победы», который сегодня провоцирует у многих приступы никофобии, был, как ни парадоксально, народным движением сопротивления той официальной глухоте и лукавству «общественников», которые нарастали всю оттепель. Не случайно первое громкое празднование юбилея Победы состоялось в 1965-м, через год после отставки Хрущева.
Политическая установка на создание героической, патриотической идентичности советского человека, связаной с войной, переплелись со стремлением самих ветеранов не быть забытыми. В этот момент выигравшие войну мужчины и женщины действительно начали входить в ветеранский возраст — возраст мемуаров, встреч с пионерами, торжественных линеек и юбилейных медалей. Леонид Ильич Брежнев с его звездами, орденами и маршальством был таким окарикатуренным и потерявшим всякую меру вариантом заслуженного пенсионера, а ведь был достойный, прошедший всю войну офицер и генерал, участник Парада Победы.
Сохранение памяти всегда и в любом обществе — основная функция стариков. В этой памяти много приукрашенного, много недоговоренного, но в ней же и отпечаталась мудрость прожитого века. Ветераны стали тем поколением, которое доносило до молодых простую истину — Родину надо защищать до последнего, даже самого страшного врага можно победить. Дорогой ценой, но победить.
Когда в перестройку целившие в коммунизм метко попали в Россию, то рухнуло, казалось, всё. Но память о Войне вновь воскресла. Не как травма. А как повод к национальному самоуважению, как точка национальной сборки. Она пробивала себе дорогу десятками ручейков. У кого через протестный сталинизм и стремление вернуть главнокомандующему его место в логической картине победы. У кого через причудливую помесь самоотверженного служения, археологии, как у поисковиков, взявших на себя трудную заботу о нахождении, опознании и перезахоронении павших. У кого через прорыв молодого поколения историков к документальной правде о войне — не мифическим «секретным архивам, где Вся Правда», а к той незаметной правде, которая вырисовывается из сопоставления вовсе не секретных фронтовых документов, данных немецкой стороны, изучения пошагово и поминутно того, кто и что сделал и кто и зачем куда наступал. У кого-то, как ни парадоксально, через увлечение эстетикой и военной историей Третьего рейха, когда элементарная честность заставляла признать, что покоривший серией коротких ударов всю Европу, вермахт на востоке встретил достойного противника, которому проиграл в отчаянной и в военном смысле честной борьбе.
Именно это движение в период между 1999 и 2005 годами смогло поставить войну в центр национального сознания. Именно оно вынудило государство к признанию Великой Отечественной значительнейшим событием русской истории ХХ века на осознании того факта, что наш народ, наше общество, наше государство, наша Церковь (та самая Церковь, которая впервые назвала войну Отечественной, подсказала официальной пропаганде список исторических образов, к которым следует обратиться, чьи служители участвовали в партизанском движении и в разведке, которая посылала на фронт построенные на деньги верующих танковые колонны) победили в крупнейшей и страшнейшей войне всей мировой истории. Не просто победили, но сумели установить прочный мировой порядок, который уже 66 лет избавляет мир от нового глобального кровопролития.
Память о Войне, как память о Великой Победе, оказалась единственной работающей точкой сборки нации. Той точкой, в которой мы продолжаем чувствовать себя братьями и сестрами. 9 мая — это тот день, в который мы все — одна семья. В семье бывает разное. Хорошее, плохое, всякое. Бывают скандалы, обиды, пересуды. Семья решает такие проблемы по-домашнему, тихо, между своими, и хорошенько подумав. Тем более что, когда подумаешь, значительная часть сплетен оказывается клеветой, а многие проблемы — ерундой. В семье не любят только тех, кто, зайдя к отцу, возвращается и начинает с насмешкой рассказывать, как он не ладно лежит и где и что у него болтается. Так сказано в Писаниях, так было в веках прежде нас, и так будет, пока на земле останется хотя бы несколько человек, подчиняющихся не похоти, а нравственному закону.
