Он много лет был главным диктором телеканала РТР, сейчас — широко известный ведущий главных концертных программ страны. Что заставило звезду телевидения сменить работу и каждую неделю летать в Татарстан, чтобы провести выходные в монастырской келье?Справка: Владимир Александрович Березин родился 3 апреля 1957 года. Окончил факультет режиссуры Орловского училища культуры и факультет журналистики Уральского государственного университета. В 1980 году возглавил дикторский отдел на свердловском телевидении. В 1990 году приглашен работать на Центральное телевидение в Москву. Работал ведущим программы «Доброе утро», записывал выпуски детской передачи «Спокойной ночи, малыши». В 1991 году, после драматических событий ГКЧП, впервые появился в эфире программы «Время». Позже стал главным диктором ВГТРК. Сегодня Владимир Березин — ведущий концертов, фестивалей, официальных приемов в мэрии и Кремле. Вице-президент общественного фонда «Союз». Народный артист России, Чеченской и Ингушской республик, заслуженный деятель искусств. В 1993 году за исполнение профессиональных обязанностей, связанных с риском для жизни, награжден орденом Мужества. Женат, воспитывает дочь.Видеть глаза людей
— Владимир Александрович, Вы много лет вели программы на телевидении, мы видели Вас практически каждый день. Что произошло? Почему Вы ушли из эфира?
— Я решил, что это будет правильно. Понимаете, профессия телеведущего много мне дала. Она помогла раскрепоститься, достичь мастерства, сделала меня известным, в конце концов. Но теперь, когда эта работа позади, у меня такое чувство, что из комнаты с ее четырьмя стенами я вышел в огромный мир! И не случайно это совпало с моим опытом церковным.
— Что для Вас сейчас в жизни важней всего?
— Моя жизнь. Это нечто совершенно новое для меня и очень важное. Потому что еще три года назад я, не сомневаясь, ответил бы на этот вопрос, что, конечно, главное — моя профессия. Я себя практически полностью со своей работой идентифицировал. И только в пятьдесят лет понял, что это далеко не самое главное.
Если тебя узнают на улицах — это, конечно, признание. Но признание только твоих профессиональных качеств, не более того. Можно быть хорошим профессионалом и при этом плохим человеком. Быть успешным в работе и одновременно несчастным в жизни. Сводить себя только к собственной профессиональной составляющей — кощунственно.
— Но что же все-таки изменилось?
— Я стал работать с «живой» публикой: от ста человек на каком-нибудь приеме до пятнадцати тысяч в «Олимпийском». Выйти к людям напрямую — это совершенно новое состояние. Когда работаешь в телестудии, перед тобой только камера — оптический прибор, стекло. И вот возникает вопрос: с кем ты разговариваешь, к кому обращаешься? И в конце концов «придумываешь» себе зрителя, возникает некий его «виртуальный» образ. А теперь — вот они, люди. Сначала, когда надо было выходить на сцену, я, со всем моим огромным опытом телеведущего, просто дрожал. Но постепенно привык, и пришла легкость.
— Реальные люди оказались не такими, как Вы себе представляли?
— Они оказались намного интереснее. Каждый раз не знаешь, какая будет реакция, но это всегда общение! Это живая энергия, обмен эмоциями. Потрясающее чувство — видеть перед собой не объектив камеры, а глаза людей! Моя новая работа — настоящее творчество. А у телеведущих с творчеством сейчас не очень — ценится, скорее, стандартность, чем индивидуальность. Вспомните дикторов старшего поколения — Кириллова, Балашова. Они были принципиально разные. Подобно актерам в театре, они создавали свои собственные сценические образы. А что мы видим сегодня? Ведущим может стать совершенно случайный человек, которого так же легко поменять на любого другого, они все на одно лицо.
— Это плохо?
— Это соответствует времени. Раньше, что ни говори, телевидение было фактом культуры и искусства. Сегодня зачастую это коммерция, бизнес. И если раньше оно «вело за собой», то сейчас это, скорее, какая-то обслуживающая функция, фон. Можно включить «ящик» и при этом даже не смотреть на экран, не обращать на него внимания.
— А кто виноват? Телевизионщики?
— Ну и зритель в какой-то мере. Ведь телевидение — адекватно современному обществу. И если оно стало таким, значит, именно таким на определенном отрезке времени его хотел видеть зритель: прежде всего, развлекающим, отвлекающим. Но, мне кажется, сейчас начинается интересный процесс: люди начинают меняться. Им нужно уже что-то принципиально другое, чем в последние десять лет. Сегодня мы ждем от эфира того, что в актерском ремесле называется вторым и третьим планом. И этот наш «спрос» рождает предложение.
Возьмем, к примеру, эфирную политику моего родного телеканала РТР. Конечно, не все идеально. Борьба с другими каналами и особенно «клонирование» одних и тех же, купленных по лицензии проектов меня лично раздражает. Но при этом РТР продюсировал телесериал «Идиот», который стал лидером эфира! Это было бомбой, когда на фоне очередной мыльной оперы вдруг появился князь Мышкин. Дальше было еще несколько таких проектов: «Мастер и Маргарита», «В круге первом», «Завещание Ленина» по Варламу Шаламову. И они били все рейтинги! А показанный на Рождество фильм «Остров» посмотрело больше людей, чем все «голубые огоньки» вместе взятые!
Миф образа и реальность человека
— Вы много общаетесь со звездами и знаете, какие они на самом деле. Кто из них кажется Вам сегодня наиболее мифологизированным?
— Алла Пугачева, конечно. Я восхищаюсь ею как певицей, но намного больше люблю как тонко чувствующего и думающего человека. О Пугачевой много напридумано. Пресса создает ей образ великой и своенравной «примадонны», который, поверьте, далеко не в полной мере соответствует реальности. Но Алла Борисовна не такой человек, чтобы что-то пытаться доказывать.
— Для Вас как для человека публичного существует проблема звездной болезни?
— Конечно, профессия к этому располагает. Скажу больше: большинство известных людей в той или иной степени прошли эту стадию зацикленности на себе. Но каждый раз, когда просыпается тщеславие, я вспоминаю свои первые дни в Останкино. Я вдруг начал встречать в коридорах тех, кого раньше видел только на экране. И к каждому радостно подбегал и здоровался. Я был искренен, я их любил! Но практически все «звезды» вели себя, как мне тогда казалось, не совсем адекватно: раздражались, шарахались в сторону.
— Так вести себя разве хорошо?
— Для меня это было хорошо. Это была наука. Во-первых, со временем я многое понял в их поведении. Дело в том, что трудно даже представить себе, насколько велико давление общества на узнаваемую личность. Это такое пристальное и не всегда доброжелательное внимание. Если присмотреться, что творится вокруг Останкино, то мы увидим, что там постоянно находится множество самого разного народа — поклонники, фанаты, те, кто хочет «попасть в телевизор». И есть просто нездоровые люди. Выходя из телецентра, я постоянно встречаю людей, зачарованно глядящих на Останкинскую башню, шепчущих что-то… Это видеть жутковато. И, понятное дело, боишься быть атакованным одним из этих людей.
Во-вторых, я получил прививку от звездной болезни. Я не хочу принести другому боль, которую когда-то испытал сам. Надо быть благодарным, когда тебе оказывают внимание. Если просят автограф, нельзя отказывать: я обязательно спрашиваю имя, подписываю и желаю удачи.
— Как Вам кажется, сложившийся образ может тяготить артиста? Ведь, возможно, в жизни он намного более интересный человек, чем на сцене.
— Если человек умен, то он четко разделяет: одно — работа, другое — жизнь. В качестве примера я приведу Иосифа Кобзона, которому это очень хорошо удается. Я восхищен его профессионализмом. За кулисами это довольно простой, открытый для общения человек. Но на сцене он совершенно преображается. Это уже Народный артист. Жесты, мимика, походка — все другое. Мы видим перед собой сценический образ. И я считаю, что это принципиально важно. У каждого артиста должна быть своя мифология, своя история. Он не может и не должен быть «соседом по лестничной клетке». Нужна тайна, миф. Это особенность профессии, иначе и публике не интересно и для артиста опасно. Потому что если вдруг миф и реальность смешиваются, а сценический образ становится человеческим качеством, то жизнь рушится. Начинаешь путаться, теряешь ориентиры. Это очень тяжелый период — период растерянности.
— Но ведь публика воспринимает образ артиста и его личность как единое целое. Может, надо и на сцене быть самим собой?
— Я так не считаю. Если актер в театре, играя злодея, и в жизни попытается быть злодеем, ничем хорошим это не закончится. Мне кажется, здесь всегда важно помнить, что сценический образ надо оставлять на сцене. А жить надо человеком. Сцена и жизнь никогда не должны меняться местами.
Период растерянности
— Вы так рассказываете о «периоде растерянности», как будто сами его переживали?
— Действительно, переживал. Это было в девяностые годы, когда я семь дней в неделю в прайм-тайм вел передачу на РТР. Рейтинги были просто колоссальными, что, конечно, не могло не питать мое тщеславие. Руководство говорило мне: «Володя, Вы стали лицом канала. Когда Вы в эфире, нас смотрят все». Это было пиком моей популярности, и вот тут как раз произошло то, о чем я говорил: путаница. Быть «звездой по жизни» — очень тяжело. На самом деле, это скучное и тяжелое состояние, когда каждую минуту тебя узнают. Хочется простых человеческих радостей, но реализовать их я уже не имею права. Потому что «звезда» и должен соответствовать своему экранному образу. Я не могу расслабиться и просто быть собой. Помню, как-то раз выскочил в магазин и надел при этом на голову первую попавшуюся кепку. Я просто за продуктами пошел, и мне было абсолютно все равно, как я при этом выгляжу. Но вот кто-то из людей меня узнал и обратился ко мне по имени, и все стали оглядываться… Я как-то автоматически реагирую, что-то отвечаю, а думаю только об одном: о том, что кепка совершенно не подходит к остальной одежде и что я разрушаю свой имидж. Я просто зациклен был на этой своей «звездности»!
— И как Вы преодолели этот кризис?
— Бог привел меня в Церковь. И если бы этого не случилось, не знаю, что со мной было бы.
— Как это произошло?
— Я был в Татарстане — снимал фильм про юбилей Президента республики Минтимера Шариповича Шаймиева. Нас замечательно встречали, опекали и развлекали. И в рамках культурной программы решили показать Раифский монастырь. Вообще-то, мы собирались на охоту — уток стрелять. Решили, что в монастырь заедем на пару часиков — посмотрим, погуляем. Но к нам пришел священник и сказал: «Давайте поговорим». Я важно скрестил руки на груди и подумал: «Ну посмотрим, что ты нам скажешь»… И просидел, слушая, два часа, обо всем забыл. Я и не думал, что встречу такого человека в церкви — обаятельного, умного, современного, доброго…
— А что было потом?
— Потом мы все-таки поехали на охоту. Но какие утки? Вы что? Для меня только что новый мир открылся!
После этого я полгода каждую неделю на выходные за свой счет летал в Татарстан в Раифский монастырь. Жил в келье. Меня приняли как друга. Молодым монахам было забавно — они ведь тоже телевизор смотрят. В келье я словно возвращался к самому себе! Разрозненные кусочки жизни, наконец, соединялись воедино — и возникало бытие человека. Я как будто перешел на другую сторону улицы. Шел до этого по улице и думал, что она нормально освещена. А потом перешел на другую сторону и понял, что, на самом деле, там, где шел раньше, и вовсе солнца не было. А солнце — оно тут.
— Не было желания остаться в монастыре?
— Был такой порыв. Я действительно думал: как же это потрясающе, что, живя в келье, я могу «возвращаться к самому себе». Все тревоги и суета остаются за стенами монастыря, а здесь повсюду — любовь. Почему не остаться навсегда? И я представил себе: я — монах! Ух ты! Так ново и интересно! Но одно дело быть дорогим гостем и жить в келье два дня. И совсем другое — быть монахом, нести послушания и знать, что это на всю жизнь. Это очень серьезный выбор.
Окончательно всем моим «мечтаниям» о монастырской жизни положил конец такой случай. Это тоже произошло во время очередной моей поездки по стране. Меня пригласили просто заехать посмотреть кафедральный собор в одной из епархий. А ехали мы вместе с моим знакомым священником, отцом Кириллом. Как известному человеку, мне оказали внимание и благословили зайти в алтарь. Разумеется, было очень интересно. Я зашел, и отец Кирилл двинулся следом. И тут вдруг сопровождавший нас молодой священник говорит ему: «А ты куда прешься? Тут стой!» Я оторопел! На меня как будто небо свалилось! Мне до этого казалось, что та любовь, тот свет и то тепло, что я нашел в Церкви, существуют в ней всегда, везде и иначе просто не бывает. И оказалось — о ужас! — что бывает. И это был даже не удар — настоящий нокаут.
Живые люди
— А как эту ситуацию прокомментировал Ваш друг батюшка?
— Очень спокойно. Сказал, что священники — тоже люди. А потом добавил, что не все они — такие, что это не закон Православной Церкви, а исключение. Потом мы много раз возвращались в своих беседах к этой истории. И отец Кирилл всегда подчеркивал, что есть Бог и вера, а есть люди — со своими характерами, со своими проблемами. Но в Церковь мы приходим не к ним, а к Богу.
Тогда в кафедральном соборе я пережил настоящее разочарование, но это был первый урок того, что надо учиться терпеть и прощать. Как это безмерно сложно! Мне легко попытаться войти в положение человека и понять, почему он что-то делает. Но прощать — это куда труднее. Я ведь живой, и, если меня обижают, появляется искушение ответить. Как вспомню, как я тогда отреагировал! Кричал, требовал архиерея, чтобы пожаловаться. Напоминал, какой я крутой, что я «звезда» и как они смеют при мне так себя вести. И как много я для церкви делаю... Просто искушение какое-то.
Ну и, конечно, этот случай остановил и все мои мысли по поводу ухода в монастырь. Отец Кирилл тогда сказал мне: «Видишь, Господь дал тебе знак не торопиться». То есть если эта ситуация меня шокировала и чуть не разрушила представление о Церкви, значит, к монастырю, с его, возможно, еще большими искушениями, я, тем более, не готов.
— Для людей шоу-бизнеса соприкосновение с Церковью не создает проблем в профессии?
— Наоборот, такое соприкосновение множество проблем решает. Человек, который работает в шоу-бизнесе, не может не переживать духовные кризисы — ведь он занимается творчеством. Это большая работа души, сердца и мысли, постоянный поиск. А в поиске всегда есть тупики. Но для меня важно то, что часто повторяет отец Кирилл. Он говорит, чтобы я не торопился. Я очень высоко ценю эти слова. Ведь представьте себе: нас же множество таких, как я, — задающих вопросы, жаждущих ответов. Если мы все одновременно, сломя голову, бросимся вперед — вдруг кто-то из нас упадет… Мы же его растопчем! Главное — священники остаются рядом с нами, не уходят куда-то за духовный горизонт, не бросают нас. Иногда даже вынуждены идти как бы вспять, возвращаются навстречу. Слава Богу, такие люди в Церкви есть.
— Ответов на какие вопросы Вы ждете от Церкви?
— На главные! Это вопросы смысла: почему? зачем? Раньше, в моей молодости, была наивная иллюзия, что на них может ответить партия. Партия испарилась, а вопросы остались и останутся до конца. И к кому мне с ними идти? К Путину? Я знаком с ним лично, мы здороваемся за руку, общаемся. Я понимаю, что в душе его есть те же самые вопросы и сомнения. Он такой же думающий, мучающийся, сомневающийся человек! В этом смысле у всех нас одни и те же проблемы. И куда идти за ответом, как не в Церковь?
Один из главных для меня вопросов: почему именно такой путь складывается у человека, почему именно такая жизнь? Вот жил я в деревне, в Орловской области. Думал, что окончу школу и стану ветеринаром. И мог бы им стать! И был бы, наверное, тоже счастлив! Но жизнь моя сложилась иначе. Почти случайно пришел я в журналистику, потом на местное телевидение. Там на меня случайно обратил внимание Борис Николаевич Ельцин и пригласил работать к себе в Свердловск. А там меня заметило руководство Останкино и я оказался в Москве. Почему? Зачем? За что мне дан именно этот путь?
А какой случайностью можно объяснить, что всего за три дня до первой чеченской войны мне удалось разыскать в Чечне моего отца? Я искал его тридцать пять лет! И вот именно в тот момент поехал с Махмудом Эсамбаевым на гастроли в Чечню и фотокарточку молодого отца, с которым мама давно рассталась, показали там по телевидению. И вдруг он нашелся! Всего через три дня было бы поздно. И никогда бы не увидел своих кровных братьев, а ведь двое из них погибли на этой войне, в этом кошмаре. Почему мне была дана эта встреча, которой по теории вероятности просто не могло произойти?
Я не лучше других людей. Раньше, когда проходил свой «звездный путь», я ощущал себя особенным, не таким, как все. Мне казалось, что моя жизнь значительнее и важнее, чем жизнь какого-нибудь «простого человека». Но теперь я читаю в Евангелии, что Бог любит нас всех одинаково.
Вот сосед моей мамы Николай Иванович. Он в деревне прожил всю жизнь и другого не знает. Но это не значит, что он несчастен! И ему Господь дал свой дар — жить именно так, именно здесь. И от этого жизнь его не стала лучше или хуже. Она просто другая, но не менее настоящая. А вот мой друг — баснословно богатый человек. Когда он был в плохом настроении, я спросил: «Почему ты печалишься?» — «А чему радоваться?» — «Ты живой, здоровый. Денег у тебя столько, что и правнукам хватит». Он подумал и ответил: «Березин, почему меня должно радовать то же самое, что радует тебя? Я тебя намного богаче, я другой. И для радости мне нужно другое, чем тебе».
— И как Вы отреагировали?
— Я был безмерно признателен за то, что он мне это сказал. Его слова — для меня повод снова задуматься о том, что такое счастье и так ли много для него надо. Как же далеко можно уйти по ложному пути, если считать, что счастье зависит от каких-то внешних обстоятельств!
— Если вернуться к Вашему кризису, что Вы вынесли из него?
— Я стал лучше разбираться в себе, многое расставил по местам. Кто я — звезда? Казалось, я так к этому стремился — это ведь признак успеха. Только в Церкви я понял, что профессия — это несравнимо мельче, чем жизнь. При этом многие, очень многие вопросы для меня пока остались неразрешенными. Но я научился еще одной очень важной вещи — терпению и умению ждать. Я понял, что ответ не может прийти сразу.
Фото - Владимир Ештокин
