Речь идет об известной итальянкой поэтессе Кристине КАМПО. И в ее “Византийском дневнике” видно, как потрясен человек красотой и силой православного богослужения. Невольно вспоминаешь о послах князя Владимира, которые, посетив храм Святой Софии в Константинополе, говорили: “Не знаем, на земле мы были или на небе”. Казалось бы - назидательная легенда тысячелетней давности. Но с Кристиной Кампо случилось то же самое.
То же - но с существенным (и говорящим нечто важное о Православии) замечанием. Стихи Кампо - это именно католический взгляд, где на первый план выходит эмоциональное, душевное переживание. Православная же традиция, стремясь к большей духовной глубине, настаивает на трезвении и сдержанности чувств.
Кристина Кампо (литературный псевдоним Виттории Гуэррини) родилась в Болонье в 1923 году в семье известного итальянского композитора. Болезнь сердца помешала Кристине посещать школу, но частные учителя и чтение книг помогли получить прекрасное домашнее образование.
Уже после войны во Флоренции у нее появляется много друзей-иностранцев, поэтов и музыкантов, в том числе и из Германии. По воспоминаниям современников, Кристина была маленькая, живая и умная девушка с излучающими свет глазами. Стараясь держаться в тени, она, тем не менее, притягивала к себе многих близких ей по духу людей высокой европейской культуры. В это время Кристина пишет многочисленные критические заметки, статьи, эссе и много переводит. Благодаря ее переводам итальянцы впервые познакомились с произведениями Вирджинии Вульф, Эмили Дикинсон, Джона Донна.
В 1950 году Кристина открыла для себя творчество Симоны Вайль. Нескрываемое восхищение французской писательницей-философом Кристина пронесет через всю жизнь. В конце 50-х, переехав в Рим, Кристина плодотворно сотрудничает с итальянским радио “РАИ”, работает в литературно-художественной редакции, рецензирует книги и поэтические сборники. В числе ее любимых писателей и поэтов - Гофманшталь, Лоуренс и Эмили Дикинсон, Чехов и Пастернак.
В одном из писем, датированных 1972 годом, Кристина Кампо приоткрывает завесу над своим отношением к религии: “У моих родителей не было глубоких религиозных убеждений. Моя мама - концертмейстер, христианка по духу и жизненным правилам, однако с Церковью она практически не соприкасалась. Мой отец - известный композитор и писатель, ощутил себя христианином лишь на смертном одре. Справедливость требует воздать должное моим родителям: они честно пытались отдать меня в частное училище с правильным религиозным курсом. Увы, в нем я получила еще меньше христианского воспитания, чем в собственном доме. Впоследствии, имея призвание к творчеству, я вращалась в интеллектуальных кругах, где познакомилась со многими замечательными, отзывчивыми и благородными людьми. Однако религиозные настроения в этих кругах также отсутствовали”.
Однако уже в юные годы Кристина обрела опыт религиозных переживаний, которые особенно усилились под влиянием произведений Симоны Вайль. С годами в ней проснулся интерес к религии. Главным образом ее привлекала художественная сторона богослужения, очаровывала атмосфера святых мест. Неизвестно, когда именно произошло обращение. Лишь своей близкой подруге Джузеппине Адзаро, профессору эстетики Римского университета, она в порыве откровенности однажды рассказала о своем прозрении, о том чудесном мгновении, когда все пред ней предстало в ином, исполненном внутреннего смысла, свете. Год спустя, в 1966 году, Кристина сделает запись в своем дневнике: “Известны случаи обращения, последовавшего за словом проповеди, иногда искра веры разгорается благодаря лишь одному литургическому жесту. Я знакома с человеком, вставшим на путь веры после того, как он увидел двух монахов, сначала глубоко преклонившихся перед алтарем, а затем поклонившихся друг другу”.
Отныне Кристина все чаще молится в церкви. В 1965 году она присутствует на всенощной в церкви Сант-Ансельмо. В огромном Риме это совсем неприметная, уютная, с темными старинными сводами, украшенная мозаикой древняя церковь византийской постройки. Когда Кристина входила в храм, один из монахов, имени которого ей так и не довелось узнать, осенил ее крестным знамением. Кристину до глубины души тронула красота грегорианского пения - древнейшего вида пения христианской церкви.
Со временем Кристина становится душой движения за сохранение в неприкосновенности богослужения на латинском языке и амвросианского пения, сформировавшего грегорианский хорал. В 1966 году она собирает подписи (к адресованному Папе письму) знаменитых деятелей культуры и искусства в защиту священной старины.
Однажды Кристина зашла в одну из православных церквей в Риме. В этом храме она открыла для себя сокровища византийского обряда. Кристина была покорена неповторимой торжественностью богослужения, богатством священнических риз и облачений, величавой торжественностью древней славянской речи. Кристина стала регулярно посещать богослужения в православном храме, возжигать свечи перед древними византийскими иконами, молиться перед иконостасом, восхищаться светоносностью византийских мозаик. “Думаю, - сообщает она близкой подруге, - что только славяно-византийская литургия, благодаря своей особой светоносности, в состоянии ввести дух человеческий в новое измерение”.
Соприкосновение с православной Литургией для Кристины стало также первой встречей с Россией. Разумеется, она и прежде хорошо знала русскую литературу, поэзию и музыку. Однако на этот раз внимание ее привлекли труды русских религиозных писателей, в частности, о. Павла Флоренского. Вскоре она получила долгожданную посылку из Москвы. В ней был иллюстрированный каталог русских икон. Кристина подолгу и с любовью вглядывалась в лики, чье совершенство навечно запечатлели русские иконописцы. Она трепетно восхищалась каждым жестом, каждой фигурой, сценой, созданной подвижническим трудом художников при строжайшем соблюдении канонов первоначально византийского, а затем и древнерусского искусства. Ее взгляд долго задерживался на иконе, изображающей таинственную женскую фигуру, облаченную в красное и увенчанную короной. Это был образ Софии Премудрости Божьей. Джузеппина Адзаро вспоминает: “Открытие русской духовности наложило отпечаток на всю ее жизнь... Она интуитивно почувствовала, что русская духовность может стать источником энергии для европейской цивилизации. Она зажгла в наших душах пламя, что что определило последующую деятельность многих из нас”.
С особенной силой и проникновенностью религиозные переживания Кристины Кампо выражены в стихах ее “Византийского дневника”. Кристина творит, дабы свидетельствовать о России Италии и Европе и пусть хотя бы на мгновение приблизиться к невыразимой красоте православной Литургии, глубина и величие которой предстали перед ней в последние годы жизни. В 1977 году сердце Кристины Кампо перестало биться.
Византийский дневник
(публикуется в отрывках)
II
Один за другим зажигаются лики
древней как время
вселенной икон,
день претворяется в ночь,
звезды и снег,
мрак претворяется в розы,
розы, прозрачней росы.
И пламя взрывается, как целованье
иконы,
и поцелуй распускается розой,
к небу стремится лимфа земли,
в горнюю высь - дыханье любви.
Но Луна здесь
взрывается Солнцем,
Луна разрождается Солнцем.
С тяжелым дождем
мира иного сплетается
шелест сладчайший далматики этого
мира,
гордый полет покрывал,
невыразимо неведомый миру.
Тревожные вскрики, призывы
ангелов направляющих:
Двери! Двери!
Елицы оглашеннии изыдите!
Трижды благословенный гимн,
Трижды божественна молния
богословская Херувимов,
приказано бросить, стряхнуть
и забыть
всякое житейское попечение.
Елицы оглашеннии изыдите!
О властное благоуханье,
масло розы болгарской,
что таинственно приоткрывает
между ресниц увлажненных глаза
разума, сердца и имени
Имя Твое - благовонная смирна!
Вымучено в шестидесяти ароматах,
в пожарищах древних икон,
утоленных слезами, и пламенем,
и поцелуями,
во веки веков,
что вращались три дня
и три ночи
спиралями Слова,
- каплет теперь, светоносное,
по-над престолом
мертвого Базилевса,
бессмертного Архиерея:
трагически вооружается - будто
парящий орел
попирает орла гностиков,
что на страже пречистого града -
весь, с головы и до кончиков
пальцев,
для операции, нас ужасающей.
Время начать, святый Деспот...
Елицы оглашеннии изыдите!
Кружится
медленно, молнией страшно
блистая,
звездный и дикий
танец ангелов и гепардов...
Паника центробежная
центростремительный вихрь
всех пяти чувств в раскаленнейшем
водовороте:
расколот, силой раскрыт слух
телесный
звоном серебряных звонких цепей;
после, в космической мантии
четырех четвертей и трех рек
неслышным и медленным
благословеньем:
Бог говорит нам не бурей,
не громом,
Бог говорит нам легчайшим
дыханьем
и прячет от ужаса под покрывалом
лицо.
III
О, раненый деспот,
твой золотой хирургический нож
режет круглое Солнце,
неизлечимого Агнца,
Луну государыню, и неподвижные
Звезды,
и галактики
(пища спасения и благоденствия!)
на двух склонах смерти стоящих
живых!
Ужасно, что в наших глазах утопает
взгляд, что не ведает страсти,
Того, Кто Свое исстрадал до конца,
Кто распределяет и распределяем,
Кто жертву приносит,
будучи Жертвой,
вкушаем, но не иссякнет
(желаньем желал Я...)
Ужасно, что каждому
определено
во веки веков,
будто в райских пределах, имя и
хлеб.
Бесплотные брось легионы
на землю
Архангелов света,
наши зубы вгрызаются в мякоть
небес...
Но наши рты от груди не отучены,
истекают в вечности пурпурной
славой, вслепую дарованной,
вслепую же принятой,
и умоляют, и молят
(желаньем желал Я)
Тебе, Тебе, Господи,
о мире, превосходящем всякое
разумение,
пониманье, измену: о мире,
которого дать мы Тебе не можем...
Долог день,
долог путь, что приводит нас в этот
мир
и стирает всякий путь,
что приводит нас в этот мир,
долог тяжелый полог
дождя и разрывов
хаоса и разуменья,
страшен клинок обоюдоострый
намерений и колебаний,
как и Ты, как и Ты, Господи,
мы сданы на хранение этой смерти,
вгрызающейся больней, чем любовь,
и отделяющей розу
от пламени и поцелуя, и снег от
светил,
и чувство от разума,
и мир созидающей страшно,
жестоко, ведя его через огонь,
для того, кто - о Деспот
пречистый! -
чистым Именем будет спасен,
схороненным Солнцем
и Даром
ужасным.
Благороднейшие иереи
Благороднейшие иереи,
за безмолвие благодарю вас,
за воздержание, за святое
знание быть вдалеке, за
пост очей и запретность покровов,
за черный шнурок, связующий
с небом
сто пятьдесят раз по семь узелками
из шелка
каждое пульса биенье,
за великий канон отрешенной
любви и
божественный танец молчанья:
вспыхивающий имперский пожар
Феофана ли Грека, Андрея ли
Дьякона
на купольном золоте пламенем
тысяч Фаворов,
сердцу раскроет он очи
в лазурнейшей выси,
башни покроет он Кровью...
Но приблизься - потухнет пожар,
будто пепельным смытый дождем.
Заутреня Страстной Пятницы
Уснувший во плоти...
Боже мертвый, Боже бессмертный.
Наставлений искусство,
алтарь оголенный, пустой
в Купине стоит Неопалимой
ликов склоненных,
бутонов и углей.
Как ужаснейший лист
белоснежного агнца
жемчугами тоски окаймленный
Боже мертвый, Боже бессмертный -
а на нем приговор или милость
погруженное в пурпур кровавый
пишет перо Самодержца.
Радоница
(Объявление Пасхи мертвым)
Ветер весны -
сверкающий меч:
изгнан из чаши листа
ярко-алый бутон, что дрожит еще,
будто дух из души,
кровь из вены.
Зима, тайный стебель
скрывавший намерения и смертные
колебания,
срезает без стона серпом;
душевную дряхлость обрезав
у жизни ужасной.
Пасха нетления!
Ветром весны
церковь древняя неделимая
возвещает покойным, что жизнь
неделима: -
на могильные плиты
кладет бутоны, что дрожат еще,
а в центр, в сплетение нервов,
в сердце,
туда, где схоронено Солнце,
туда, где схороненный Дар, -
яйцо ярко-алое вечного
возвращения
смиренного, неузнаваемого,
преображенного возвращения.
Пасха, что избавит от муки!
Парадоксальная пустошь
метропольного кладбища
между мягчайших крыл
ласточек и покровов: квинта,
боярский указ - отпущены вожжи,
меч обнажен,
взят приступом Город небесный,
вплетается и свивается, октава,
- будто вкруг Креста
животворного, славного,
архиереева - роза,
что дрожит еще, -
нежнейший плач погребальный:
Пасха, вечная память!
Вступительная статья и перевод Станиславы ЗОНОВОЙ.
Рисунки Веры Маханьковой.
