6 апреля 2012 года исполняется 200 лет со дня рождения великого публициста, писателя, мыслителя и революционера, чья фигура до сих пор вызывает споры — Александра Ивановича Герцена. Оппонент славянофилов, позже перешедший на их позиции, Герцен создал мировоззрение, которое невозможно втиснуть в узкие партийные рамки. О духовной драме его идей и об отношении Герцена к вере и Церкви «Фома» решил побеседовать с доктором философских наук, профессором Православного Свято-Тихоновского Гуманитарного Университета Константином АНТОНОВЫМ.
— Константин Михайлович, из школьного курса трудно понять значение фигуры Герцена. Сколь важной была его роль на самом деле?
— Герцен оказал огромное влияние на русскую, а отчасти и на европейскую культуру. Правда, влияние это было неоднозначным. С одной стороны, Герцен задавал очень высокий, можно даже сказать, преувеличенный этический стандарт, с другой — его влияние оказалось в итоге разрушительным. Сам он был высококультурным человеком и, естественно, не мыслил себе будущее в таких нигилистических красках, как те, кто пришел благодаря ему в революцию. Однако созданное им сочетание этического радикализма и атеизма оказалось в русской истории не только очень живучим, но и крайне разрушительным. Все произошло по хрестоматийной фразе Ленина: «Декабристы разбудили Герцена, Герцен развернул революционную агитацию».
Важно отметить, однако, что Герцен лишен той однозначности, которой отмечены те, кто возводил к нему свое революционное происхождение. Неслучайно его считали своим предшественником представители очень разных политических сил.
— Какие отношения были у Герцена с религией и как они менялись на протяжении его жизни?
— Здесь два важных вопроса: вопрос об отношении Герцена к религии вообще и вопрос об отношении к Церкви. Отношение к Церкви у него было отрицательным на протяжении почти всей его жизни: он воспринимал ее как часть огромной государственно-бюрократической машины николаевского врмени. Хотя отдельные люди принадлежавшие к Церкви и представлявшие ее, безусловно, вызывали у Герцена уважение. Например, в «Былом и думах» есть позитивные воспоминания о его общении со священниками во время его ареста, и так далее.
Однако все же в целом Церковь он не принимал, воспринимая ее как прежде всего репрессивный механизм, причем иррационально-репрессивный. В «Былом и думах» часто повторяется фраза «да будет проклято царствование Николая во веки веков, аминь». И на все, что с этим ассоциировалось, у него была своеобразная аллергия. Конечно, мы сейчас можем над этим посмеиваться, потому что эта фраза звучит у него по поводу несчастной судьбы двух-трех его приятелей, пострадавших в николаевское время. В советский период подобный счет шел уже на миллионы, и мы понимаем, что по сравнению с XX веком степень репрессивности николаевского режима была просто детской.
Что же касается личной религиозности Герцена, то здесь более сложный вопрос. Он воспитывался в вольтерьянской среде екатерининского дворянства, где если верили, то «немного и по привычке». Это был круг его отца, причем его характеризовало, скажем так, государственническое вольтерьянство. То есть, при крайне скептическом и ироническом отношении к религии этот круг сохранял патриотизм и любовь к Отечеству. Очень хороший пример — старый князь Болконский в «Войне и мире». Он атеист, но при этом готов отдать жизнь за Россию.
У Герцена в его биографии был долгий период религиозных исканий, о которых много писал отец Георгий Флоровский. Эти искания были принципиально внецерковные, лежали в русле романтической мистической религиозности XVIII-XIX веков. Это такая западная полухристианская, полуоккультная апокалиптическая мистика. Также Герцен испытал сильное влияние немецкой классической философии с ее пантеистическим мистицизмом. В этот период Герцен верил в Бога, что очень хорошо видно по его переписке с Натали Захарьиной. И его переживания на ранней стадии семейной жизни, рождение детей, общение с женой и друзьями было окрашено в романтические религиозные тона.
Особой книгой для него всегда было Евангелие, которое он читал «много и с любовью»: «во все возрасты, при разных событиях я возвращался к чтению Евангелия, и всякий раз его содержание низводило мир и кротость на душу». Оно продолжало оставаться для него своего рода жизненной опорой вне зависимости от менявшихся убеждений.
— А чем закончились его религиозные искания?
— Атеизмом. В «Былом и думах» Герцен описывает свое атеистическое обращение, которое произошло во время его новгородской ссылки после бесед с одной очень умной, по его словам, и очень верующей новгородской дамой, женой генерала. Они с супругом потеряли троих детей, и несчастная женщина искала утешения в религии. Она оказалась очень искусной в рассуждениях и, в частности, утверждала полную невозможность с помощью философии прийти к Богу. Герцен и его тамошний приятель доктор пытались противопоставить этому рационалистический пантеизм (то есть представление о том, что Бог и мир это одно и то же) в духе немецкого философа Шеллинга. Но она их «била», особенно доктора. Герцен в какой-то момент увидел, что аргументы дамы сильнее, но сделал из этого противоположные выводы.
Он посчитал, что поскольку в религии ничего рационалистически доказать нельзя, то нужно отбросить именно религию, а не философию. К тому же в этот момент Огарев ему привез в Новгород «Сущность христианства» Фейербаха, и одно наложилось на другое. Все у Герцена вдруг сложилось в единую мозаику. Он пишет, что пережил освобождающее действие этой книги, что, как он говорит, теперь «не нужно нам больше облекать истину в мифы». Действительно, не надо доказывать бессмертие души, не надо доказывать бытие Божие просто потому, что всего этого просто-напросто не существует. Кстати, в примерно похожих выражениях впечатления от прочтения этой книги высказывает Энгельс, когда говорит, как она повлияла на них с Марксом.
Так личный политический радикализм Герцена соединился в единое целое с его атеизмом. Это оказалось очень устойчивым сочетанием во всей последующем русском радикальном движении. Если ты радикал, то ты атеист. Если ты верующий, то ты консерватор. Хотя это скорее стереотип,с точки зрения религии такая ее увязка с консервативными политическими воззрениями не строго обязательна.
Правда, тут надо отметить, что в какой-то степени отход от веры русского образованного общества объясняется и тем, что на тот момент в Церкви практически не нашлось людей, которые могли бы говорить с образованным светским обществом на его языке.
— Что Вы имеете в виду?
— Мне прежде всего не хотелось бы никого лично за это винить. Тут речь идет о глобальных культурно-исторических процессах, над которыми сами люди не имеют власти и которым они подчиняются. К тому времени сложился определенный тип церковно-государственных отношений, определенная структура и форма духовного образования. Они формировали у служителей Церкви определенный кругозор и взгляд на вещи, определенное отношение к общественным процессам. Нужно было быть очень рефлексирующим, практически гениальным человеком, чтобы выйти за пределы этого круга. Такие люди были, но их было очень немного, например, святитель Филарет (Дроздов). Поэтому светскому образованному обществу, воспитанному на романтизме и классицизме, на немецкой классической философии, и церковным кругам, представители которого может быть были не менее образованы, но образованы иначе, было очень сложно найти общий язык. Даже славянофилам это удавалось только отчасти, хотя они прилагали для этого немалые усилия.
— Если вернуться к Герцену, то к чему он в итоге пришел?
— Есть классическая статья отца Сергия Булгакова «Душевная драма Герцена», где как раз дается попытка описания этого пути. Уехав из России, Герцен во многом перешел на позиции славянофилов, поскольку он разочаровался в революционном потенциале Западной Европы и посчитал, что в России социализм своей основой будет иметь традиционную крестьянскую общину. Булгаков рассматривает это как некое парадоксальное возвращение на Родину: для того, чтобы вернуться в родную страну, ему пришлось уехать в эмиграцию.
Так или иначе, но вера в крестьянскую общину и русский социализм для него в каком-то смысле заменила веру религиозную. Те духовные силы, которые славянофилы вкладывали в религиозную жизнь, у Герцена уходили в социально-политическую активность и политическую публицистику.
Причем друг другу они ставили диагнозы и не понимали друг друга. Например, в «Былом и думах» замечательно описывается дискуссия Герцена с Хомяковым. Хомяков, выслушав атеистическое credo Герцена, говорит, что как же надо было человеку «свихнуть себе душу», чтобы принять «эти страшные результаты свирепейшей имманенции»[1]. Герцен же, размышляя после об этом споре, говорит, что Хомяков своей «беспрерывной суетой споров», видимо, прикрывает свою внутреннюю пустоту. Они сошлись в поединке, поединок окончился вничью, и они post factum ставят друг другу диагноз. И, собственно, это воспроизводится и дальше во всех их отношениях — постановка друг другу взаимных диагнозов. Религиозные мыслители видят в атеистических мыслителях людей с вывихнутыми душами, хотя и не злонамеренных, как это, кстати, часто делали официальные идеологи. Этот внутренний вывих, думали они, мог бы «вправиться» через религиозное обращение и церковную жизнь. Мыслители же атеистические в религиозных мыслителях видят людей, которые, не имея возможности реализоваться в реальном мире и реальной практической деятельности, уходят в мир религиозных иллюзий.
И вот тут как раз и возникает, мне кажется, очень важная проблема для современного христианина. Чтобы быть честным перед самим собой, ты должен быть уверен в том, что этот диагноз по отношению к тебе ложен, что твоя вера не является результатом бегства от реального мира.
[1] Т.е. мысли, согласно которой вне имманентного мира нет никакого внешнего по отношению к нему трансцендентного Божественного начала.
