Автор этого текста — единственный ребенок своих родителей, и о многодетных семьях знает лишь понаслышке. Но однажды ему довелось побывать в деревне «Семейный очаг», и то, с чем он встретился, заставило его задуматься о собственной жизни...
Как все начиналось
Деревня «Семейный очаг» в селе Раздольном под Владивостоком появилась в 2003 году. Ее основатели — Олег и Маргарита Петруки. К тому моменту Олег был успешным приморским бизнесменом и активно помогал детским домам всего Приморья. Но однажды он почувствовал, что просто давать деньги — это мало. Хорошо, конечно, что сироты получают еду и одежду, но внутренне они от этого не меняются и процесса воспитания не происходит. А привычка постоянно получать подарки еще никогда никому не шла во благо.
Такое положение вещей Олегу не нравилось. Особенно на фоне того, что еще в юности он штудировал педагогическое наследие А. С. Макаренко и В. А. Сухомлинского. Инженер по профессии, после университета Петрук уехал работать учителем физкультуры в поселковую школу. Проверив на собственном опыте систему Сухомлинского, Олег пришел к выводу, что срабатывает она безукоризненно. Словом, мысль о высокой миссии педагогики была ему совсем не чужда. И в какой-то момент пришло понимание, что реально помочь сироте из детского дома можно только в том случае, если дать ему настоящую семью, и не просто с папой и мамой, а еще и с братьями-сестрами. Единственной семьей, которую Олег мог дать детям, была его собственная.
Так Петрук променял шесть собственных фирм и пятикомнатную квартиру в центре Владивостока на заброшенную военную базу, которую местные власти дали им с Ритой в аренду на сорок девять лет. А потом взял к себе в семью пятерых детдомовцев. Почти сразу нашлись единомышленники: еще три семьи, тоже взявшие на воспитание несколько сирот из окрестных детских домов, присоединились к Олегу. Очень быстро старую военную базу более-менее отремонтировали, сделав пригодной для жилья. Так сложились четыре многодетные семьи, где родные и приемные дети живут вместе, и появилась многодетная деревня «Семейный очаг».
Странное на первый взгляд словосочетание «многодетная деревня» на самом деле очень точно описывает быт четырех больших семей. Внешне они ведут образ жизни традиционной деревенской общины: с обедами за большим столом, с фермерским хозяйством, которое не оставляет взрослым возможности работать где-то еще. Но изнутри эта жизнь все-таки иная. Родители в этих семьях не ездят на работу в город вовсе не потому, что считают это лишним, нет. Просто они убеждены, что главное их занятие в жизни — это воспитание детей.
…В «Семейный очаг» я приехал в январе как гость. Помню, меня поразил хоккейный каток. Четыре многодетные семьи — родители и дети всех возрастов: от младшеклассников до студентов — разделились на команды и играли вместе в хоккей. Не участвовали лишь самые маленькие. По тому же самому хоккейному полю они катали друг друга на санках, чем страшно мешали игре. И старшим, гоняющим по льду шайбу, приходилось лавировать между малышами, аккуратно и без вреда здоровью их объезжать.
И — ни одного грубого слова. Ни тени раздражения. Ни намека на недовольство.
Говорят, многодетная семья — это самодостаточный механизм, который воспитывает уже сам по себе. Очутившись на катке в «Семейном очаге», я начал в это верить.
Для другого
Здесь не проводят различия между приемными детьми и родными. Дети, разумеется, отдают себе отчет в том, кто они и откуда: частенько можно услышать: «я биологический...» или «я детдомовский...». Но в конкретных вещах это не проявляется. Так, на Рождество семьи ставили спектакль. В сценке по библейской притче о блудном сыне «биологический» Виталик и приемный Дима исполняли роли двух братьев. Причем блудного — а значит, «возлюбленного» — играл Дима. Или, например, за обедом родители строго одернули свою родную дочку, которая потянулась за лишней конфетой. Количество конфет строго ограничено — по три каждому независимо от кровного родства.
По хозяйству работают тоже все вместе. И дел здесь немало. Кто-то отвечает за курятник — покормить птиц и подмести. Кто-то дежурит по кухне, готовит обед и моет посуду. Кто-то чистит и заливает каток. Кому-то поручен уход за конюшней и лошадьми. Порядок в доме — само собой.
К труду здесь привыкли. За завтраком Олег Петрук спросил одного из приемных сыновей, бывшего детдомовца:
— Какие на сегодня планы?
Мальчик подумал и ответил:
— Сначала у птиц убрать надо. А потом — на каток!
Меня поразила последовательность: сделал дело — гуляй смело. Рассудил бы я так же в свои двенадцать лет? Не знаю.
Ведь я, будучи единственным ребенком в семье, жил в детстве совсем иной жизнью. Не то чтобы труд упорный был мне тошен, но у меня никогда не было ощущения, что я делаю это для другого, а в это время другой что-то делает для меня. В многодетной же семье все именно так: один готовит суп, который едят все остальные, а второй чистит каток, куда все пойдут после обеда. Наверное, только на осмыслении такой взаимозависимости людей может строиться как крепкий коллектив, так и общество в целом. Но лично я до той поры, пока это понял, успел сломать немало копий. Думаю, тем, кто вырос в «Семейном очаге», в этом смысле по жизни будет проще.
Захар
— Детям, которых мы взяли в наши семьи из детских домов, было по десять-двенадцать лет, — рассказывает Олег Петрук. — То есть детдомовская жизнь воспитать их уже успела — по-своему.
Было время, когда Олегу и Рите приходилось все в доме закрывать на ключ: от склонности к воровству дети излечивались далеко не сразу. Распространялось это на все — от денег до печенья. Лежало в шкафу пять мармеладок — вдруг их оказалось только две. Куда делись остальные? Никто не признавался... Но сегодня ситуация изменилась. И доступ к варенью теперь открыт для всех. А если что-то пропадает, дети признаются.
— Но ведь сладости — такая мелочь! — удивляюсь я.
— В воспитании мелочей не бывает. «Великое в малом...», — возражает Олег.
Странно, но на фотографиях приемных детей всего лишь трехлетней давности я не мог узнать никого из них.
— У всех детдомовцев на лице есть какой-то особый отпечаток, — объясняет Олег. — Но через два-три месяца нормальной жизни в многодетной семье он куда-то исчезает...
Шестнадцатилетний Захар, приемный сын в семье Петруков, в бытность детдомовцем не гнушался, как и многие ребята его круга, прихватить игрушку или спортивную шапочку «у китайцев на рынке» и считал это нормой. Сегодня — все иначе. В любом детском лагере Захар становится капитаном отряда. В школе он просто палочка-выручалочка для классного руководителя. Когда маленькие дети из «Семейного очага» отправились во Владивосток на новогоднюю елку, единственным старшим, кто поехал присматривать за ними, был Захар. Ему Олег с Ритой доверяют.
Захар согласился сыграть мне на гитаре. Он пел какую-то «пацанскую» песню, сбиваясь, путая слова и аккорды, запинаясь, начиная сначала...
— Сегодня Захар спел публично в первый раз, — рассказал потом Олег. — Неважно как. Важно, что он преодолел себя, причем сам (подчеркиваю!) захотел реализовать себя в творчестве. И в этом наша маленькая педагогическая победа.
Когда меня как гостя пригласили присоединиться к ужину, один мальчик тут же подбежал ко мне и сказал:
— Садитесь сюда. Я вам сейчас суп принесу. А вот у нас лечо домашнее — попробуйте, оно вкусное. И чаю сейчас вам налью. Да вы садитесь...
Это и был Захар. Бывший «гроза китайцев»...
Причина таких «перевоплощений» долго оставалась для меня непонятной. Ну вот взяли трудного ребенка на перевоспитание. И что? Мы ведь знаем массу примеров, когда сделать из детдомовца социализированного человека не получается — слишком сильна «закалка»... А здесь почему-то ребенок изменился. Но все стало на свои места, когда я снова вспомнил: семья-то — многодетная. А значит, и семейная любовь множится: возрастает в каждом и оттого возрастает вообще. Наверное, в такой атмосфере даже самому отъявленному детдомовцу быть плохим — просто неуютно. Или, может быть, стыдно.
Сероватые струйки
В ту зиму денег нашлось на отопление только одной половины здания «Семейного очага» — там спят семьи. Вторая половина, где располагается домовый храм, — осталась неотапливаемой. Поэтому утреннее правило жители многодетной деревни (все пятьдесят семь человек) читали в холоде. И при словах молитвы синхронно выдыхали сероватые струйки пара: «Господи, помилуй...»
Когда я читаю утреннее правило у себя дома, то часто вспоминаю и эту картину, и чувство единения, которое царило в тот момент в холодном домашнем храме. Не потому, что эмоциональное потрясение до сих пор не прошло, нет. Просто эти воспоминания заставляют оценивать собственную жизнь: в детстве и сейчас. К вере я пришел в студенческие годы. И следовательно, детской веры — веры без претензий и недоумений — не имел. Но если бы даже все сложилось иначе и я с детства бы рос внутри церковной ограды, то, как единственный ребенок в семье, я бы все равно не узнал, что это такое — ощущать рядом плечо брата-христианина. Не узнал бы, что это за ощущение — поделиться радостью с кем-то, кто почти наверняка тебя поймет, потому что чувствует то же самое...
У жителей многодетной деревни детство проходит по-другому. Даже если пока в свою молитву — наивную, беззаботную — дети не вкладывают спасительного смысла и еще не сознают, что братья по вере — самые родные. Главное другое: когда они вырастут, Литургия будет для них по-настоящему общим делом.
В том смысле, что делить радость веры с другими будет для них естественным делом с самого детства... А что может быть важнее? И что может быть лучше, чем помочь ребенку захотеть идти в храм в будущем, когда чистая детская вера сменится взрослой, полной сомнений, непрестанно требующей доказательств?
Единственный ребенок в семье — неизбежно индивидуалист, привыкающий с рождения отмежевываться от остальных: до черты — я, за чертой — вы. И трудно войти в Церковь
с такой установкой. Потому что возрастание
в вере вдохновляется личным примером другого, будь то житие святого, статья в журнале или разговор с соседом по лестничной клетке. Есть даже знаменитый афоризм о том, что никто никогда не стал бы монахом, если бы не увидел в глазах другого сияния вечной жизни. Но поверить в такое сияние индивидуалист боится и оттого недоумевает, стоя в храме: «Неужели я должен чувствовать то же, что вот та старушка в углу храма?»
Я верю, что дети из «Семейного очага» во все эти ловушки не попадут. Их родители — приемные ли они или биологические — всё для этого делают. А основную вещь они уже сделали: дали своим чадам возможность жить в семье, где много братьев и сестер.
Там живет любовь
Конечно, не стоит думать, что жизнь в «Семейном очаге» — сплошная идиллия. Едва ли детдомовцы, попав в многодетную деревню, стали в один момент, как по мановению волшебной палочки, «маленькими ангелочками». Конечно же, перевоспитание — долгий и подчас болезненный процесс. Наивно было бы полагать, что все дети по утрам и вечерам с горящими глазами и переполненными воодушевлением сердцами прямо-таки бегут
в домовый храм, чтобы читать молитвенное правило, — они же самые обычные люди.
Все это так, но главное — в другом: родители в семьях многодетной деревни нашли для себя форму служения и твердо решили по этому пути идти. Пять лет назад они посмотрели вокруг и поняли, что надо что-то менять. И начали с себя и со своей семьи.
Рита Петрук однажды сказала:
— Нам много раз предлагали перейти в статус детского дома. Но это не для нас. Мы не воспитатели. Мы — родители.
Мотивацию этих родителей я в каком-то смысле не могу для себя понять до сих пор. Ну вот есть я — московский гость: был там, видел все своими глазами, впечатлился, но... вернулся домой: к своим делам, своей комнате, своему компьютеру. По сути, к своему индивидуализму. А эти родители оставили все и переехали на заброшенную военную базу, решив, что для них это — как минимум надолго. Как максимум — навсегда.
Почему?!
— Там живет любовь, — резюмировал мой духовник, когда я закончил свой сбивчивый рассказ о многодетной деревне «Семейный очаг».
Многодетная деревня «Семейный очаг»:
692485 Приморский край, Надеждинский район,
пос. Раздольное, ул. Лазо, 57;
www.vladchildhelp.ru; child_help@mail.primorye.ru;
тел.: +7 (908) 441-57-57
Фото из архива «Семейного очага»
